Церковная история (Евсевий)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Церковная история
Εκκλησιαστική Ιστορία

Евсевий. Церковная история. Греческая рукопись первой половины XVI века. Британская библиотека.
Жанр:

История

Автор:

Евсевий Кесарийский

Язык оригинала:

древнегреческий

Дата написания:

между 323 и 325 годами

Церко́вная исто́рия (др.-греч. Εκκλησιαστική Ιστορία; лат. Historia ecclesiastica) Евсевия Кесарийского — самое раннее из дошедших до нас сочинений, описывающих историю христианской Церкви в хронологическом порядке. Значение этого труда, как вследствие содержащихся в нём сведений, так и благодаря последователям, в числе которых были Сократ Схоластик, Созомен, Феодорит Кирский, Иоанн Эфесский и многие другие, позволило Фердинанду Бауру назвать Евсевия «отцом церковной истории в том смысле, в каком Геродот был отцом светской истории»[1].

В научной литературе, в сносках используется сокращение для этой книги — Euseb. Hist. eccl. (Eusebius Historia ecclesiastica)

Опираясь на догмат о промысле Божием, Евсевий предпринял попытку создания универсальной хронологии истории различных народов, в центре которой — воплощение Христа. Мировая история в «Церковной истории» делится на период до Воплощения, «преуготовление Евангелия», и историю его последствий. Тем самым Евсевий заложил основы той хронологии истории, в которой события датируются либо по нисходящей («до рождества Христова»), либо по восходящей («после рождества Христова») хронологии, систематически разработанной в VII веке Исидором Севильским и развитой в VIII веке Бедой Достопочтенным[2].





Евсевий Кесарийский как историк

Известность Евсевия Кесарийского основывается прежде всего на его исторических трудах, главными из которых являются «Хроника» и «Церковная история». Написанная первой «Хроника» состоит из двух различающихся по структуре и рассматриваемым вопросам частей. Первая часть посвящена последовательному рассмотрению истории различных народов древности — халдеев, египтян, греков и др., с особенным вниманием к их хронологии. Во второй части Евсевий сводит данные в параллельные колонки, в которых он сопоставляет события в разных странах с библейской хронологией. В первой части Евсевий уделяет внимание проблемам хронологии и выявлению проблем с датировкой сведений их разных источников, в то время как формат второй части даёт ему возможность приводить только минимальные подробности. Возможно, что одной из задач своего труда Евсевий видел внесение уточнений в хилиастическую концепцию Юлия Африкана, на «Хронографию» которого он определённо полагался[3]. Убедившись в ошибочности этого учения, он выдвинул собственную теорию о кульминации истории человечества, приходящейся на современный ему период. Ранее существовавшие мнение о том, что первоначальная редакция «Хроники» была завершена в 303 году пересмотрен в пользу более ранних датировок, ок. 280 года.

Создание «Церковной истории» и её источники

Время создания

То, что Евсевий написал свой труд не за один раз видно непосредственно из текста — в начале книги X сообщается, что «… присоединяем мы к предшествующим книгам Церковной истории эту, десятую»[4]. Однако относительно времени создания различных его частей, а также формирования окончательной редакции текста существуют разные мнения.

До конца XIX века считалось, что «Церковная история» в окончательном виде появилась между 323 и 325 годами. Такой вывод делался на основании того, что в «Истории» присутствовал рассказ о борьбе Константина Великого против Лициния в книге X[5] и отсутствовали упоминания о Никейском соборе[6][7]. К этому времени были сделаны основные наблюдения, следующие непосредственно из текста. В основном они касались последней книги, которая не могла быть написана раньше 315 года, что следовало из её посвящения епископу Павлину Тирскому. Самой поздней датой мог быть 326 год, когда был убит Крисп, о чём у Евсевия не сообщается. Датировка книги VII могла быть установлена из фразы «в предшествующих книгах мы установили порядок преемств от рождения Спасителя нашего и до разрушения молитвенных домов, то есть за 305 лет»[8] — под «разрушением молитвенных домов» имелось в виду Великое гонение, начавшееся в 303 году. Сообщение в книге VIII об окончании Гонения[9] позволяло датировать её после Миланского эдикта (313)[10].

Первым предположение о структуре «изданий» «Церковной истории» выдвинул Б. Весткотт[en], затем его поддержали Дж. Лайтфут[en] (1880) и А. К. МакГиферт[en] (1885). Ими было выделено два «издания», первое из которых, состоящее из девяти книг, было отнесено ко времени вскоре после Миланского эдикта[11]. Более тщательный анализ, выполненный в 1909 году Эдуардом Шварцем[de] на основе текстологического анализа всех известных рукописей, позволил сделать вывод о том, что произведение претерпело ещё больше стадий. Согласно мнению исследователя, «первое издание» из семи книг и восьмой вплоть до двенадцатой главы скорее всего появилось между началом 312 года и падением Максимина летом 313 года. При этом начало работы, как полагает Шварц, не могло начаться раньше 311 года, то есть времени, когда Максимин энергично проводил свою антихристианскую политику. Появление второй редакции Шварц относит ко времени после Миланского эдикта, не ранее осени 314 года; тогда был добавлена книга IX. Третья редакция, включившее X книгу, по его мнению, появилась в 317 году, а четвёртая и окончательная после 323 года[12]. Среди современных историков точку зрения о датировке первой редакции разделяли Дж. Аултон, Ф. Винкельманн[de] и А. Момильяно[13].

В своей работе 1929 года «Eusebius als Historiker seiner Zeit» Р. Лакёр[de] продолжил критическое исследование «Церковной истории», применив более тщательные методы. По его мнению, первое издание появилось ещё до 303 года, а книги VIII и IX были добавлены сразу после эдикта[en] Галерия весной 311, а не к 324 году[14]. Дальнейшие исследователи отодвинули время создания первых семи книг на более ранний период — к времени до 303 года, или даже к концу III века. Этой точки зрения придерживались Дж. Уоллес-Хэдрилл[en] (1960), Р. М. Грант (1980), Т. Д. Барнс (1981)[15]. Такой подход призван был объяснить существенную стилистическое и композиционное отличие этих книг[16]. В дальнейшем появилась тенденция отрицать существование каких-либо изданий до 313 года и объяснять стилистические отличия частей произведения различием в их содержании[16].

Источники сведений Евсевия

При создании своего труда Евсевий пользовался не сохранившимися сочинениями более ранних авторов, среди которых основным являются «Достопамятности» Егесиппа в 5 книгах. Это историко-полемическое сочинение было, с одной стороны, направлено против гностицизма, с другой — включало различные исторические сведения и личные наблюдения автора. Рассказывая об истории древней церкви, Евсевий преимущественно пользуется этим источником, называя Егесиппа «достоверным свидетелем»[17], однако современные исследователи оценивают «Достопамятности» не столь высоко, отмечая отсутствие в них «духа критицизма». Однако, согласно мнению А. П. Лебедева и ряда других историков, недостоверные моменты труда Егесиппа касаются малозначимых подробностей и, в целом, Евсевий едва ли был не прав, считая его достоверным источником. Оттуда же, по мнению Лебедева, Евсевий заимствовал концепцию прослеживания преемственности Церкви от апостольских времён[18].

Также Евсевий пользовался «Хронографией» Секста Юлия Африкана — историческим сочинением, охватывающим период от Адама до 221 года. Это сочинение, из которого многочисленные древние авторы делали выписки, в той части, которая касалась истории Церкви, сохранилась в наименьшей степени, так как «История» Евсевия полностью вывела труд Африкана из употребления. Тем не менее, сохранившиеся фрагменты дали достаточное основание Г. Гельцеру[de] считать последнего «отцом христианской хронографической литературы». Другой важной концепцией, которую Евсевий мог позаимствовать у Африкана, было единство мировой истории, в отличие от истории отдельных народов, однако влияние «Хронографии» в «Церковной истории» не столь велико, как в более ранней «Хронике». Вряд ли влияние было сильнее, чем на уровне общей идеи, так как в распоряжении Евсевия было гораздо больше источников, чем у Африкана[19].

Помимо указанных церковно-исторических сочинений, Евсевий пользовался богатейшими библиотеками церковной литературы — Элийской в Иерусалиме, основанной патриархом Александром, и библиотекой в Кесарии, которую начал собирать друг Евсевия, Памфил Кесарийский[20]. По некоторым подсчётам, Евсевием было переписано около 250 пассажей из более ранних источников[21], почти половина из которых нам не известна. Также насчитывается порядка 100 перефразированных цитат, для трети из которых оригинальный источник утрачен. Помимо бесчисленных ссылок на Ветхий и Новый Заветы, часты ссылки на таких еврейских авторов, как Филон Александрийский и Иосиф Флавий; церковных писателей — Климента I, Игнатия Богоносца, Папия Иерапольского и других. Официальные документы — эдикты Галерия, Максимина и Константина — переведены им с латинского на греческий. Эпизод из книги I, в котором рассказывается о переписке Христа с царём Авгарем, был, вероятно, создан с использованием материалов из архивов Эдессы[22].

Наконец, ещё одним источником сведений Евсевия являются личные наблюдения, которые легли в основу посвящённой Великому Гонению (303—310 годы) VIII книге «Церковной истории». Путаность, или, как считает ряд учёных, композиционная сложность этой части, обусловливает сложность её использования в качестве источника. Находясь во время описываемых событий в Египте, Евсевий сообщает фактические сведения в той степени подробности, которая была бы доступна и тому, кто знал бы о них понаслышке. Рассказывая о событиях, которые были уникальны для Египта, например о том, как в Фиваиде множество христиан сами напрашивались на мучения и смерть, Евсевий не пытается определить причины этих явлений. С другой стороны, не имея точных сведений о западном императоре Максенции, Евсевий пишет о нём так же, как он писал о хорошо знакомом ему Максимине Дазе, в то время как между этими правителями было мало общего. Также ошибочны его сведения о событиях в Никомидии[23].

Содержание

План сочинения

В самом начале «Церковной истории» Евсевий описывает задачу, которую он поставил перед собой[24]:

Я поставил себе задачей описать следующие события: преемство святых апостолов; то, что произошло от времен Спасителя нашего и до наших дней; какие и сколь важные дела совершены были, по сказаниям, в Церкви: кто стоял во главе наиболее известных церковных кругов и со славой руководил ими; кто в каждом поколении — устно или письменно — защищал слово Божие; имена, нрав и время тех, кто, жаждав новизны, дошли до пределов заблуждения и, вводя лжеименное знание (гнозис), как лютые волки, беспощадно расхищали стадо Христово; также то, что произошло со всем иудейским племенем сразу же после их заговора против Спасителя нашего; когда и каким образом язычники подняли войну против слова Божия, какую великую борьбу в своё время вели за него мученики, претерпевшие пытки и пролившие свою кровь; затем современные нам свидетельства и благостное милосердие Спасителя нашего ко всем нам.

Произведение состоит из десяти книг, каждая из которых посвящена определённому историческому периоду:

Изложение Евсевием сведений не является единообразным и систематическим, некоторые книги его труда содержат относительно случайную подборку сведений. Так, книга I рассматривает 10 тем, книга II — 26. При этом книга VI практически полностью посвящена Оригену и сопутствующим вопросам, книги VIII и IX рассматривают преимущественно гонения в соответствующие периоды. Рассмотрение некоторых вопросов, поднятых в программном заявлении в начале «Церковной истории» (апостольское преемство, ереси) завершается в книге VII. Столь значительная разница в композиции разных книг «Истории» является предметом специального изучения[26].

Основные идеи

История мира до Христа

На основе анализа содержания I и X книг «Истории» И. В. Кривушин выделяет 5 различных концепций Евсевия относительно дохристианской истории[27]:

  • оптимистическая, рассматривающая историю как восходящее движение от варварства к моральной цивилизации, а затем к пришествию Евангелия и его распространению. Большинством исследователей эта концепция рассматривается как единственная у Евсевия по данному вопросу[28].
  • пессимистическая, отмечающая, что Евсевий делит историю до Воплощения на два периода — нравственного падения и нравственного возрождения, в каждом из которых можно выделить свои этапы. В разные периоды «божественная педагогика» действует различными методами, либо карательными методами пытаясь остановить Зло, либо с помощью Логоса направляя человечество к Евангелию.
  • аллегорическая, восходящая к новозаветным авторам и ранним апологетам. Доказывая древность имени Христос, автор предлагает в третьей главе I книги понимание истории как системы повторяющихся прообразов ключевого события — Первого Пришествия.
  • макроциклическая, вводимая в четвёртой главе I книги для обоснования тезиса о древности «христианского народа», относя к нему не только членов христианской церкви, но и всех ветхозаветных патриархов до Моисея включительно. В такой перспективе законы Моисея[en]* оказываются отступлением от первоначальной чистоты древнего христианства, а роль Христа и его учеников интерпретируется как восстановительная. В таком случае своими законами Моисей начинает период «отступления от христианства». Согласно некоторым исследователям, данная позиция отражает влияние антииудейской полемической традиции[29].
  • статическая — в главах с 5 по 13 I книги Евсевий, помещая жизнь Иисуса в исторический контекст и доказывая со ссылками на Иосифа Флавия истинность новозаветной хронологии, формирует связь между культурной традицией прошлого, носителем которой была династия Птолемеев, и традицией новой цивилизации, идущей через непрерывную цепь римских императоров от Августа до Константина. Целостность истории обеспечивается её антиисторичностью, роль Христа понимается как восстановление преемственности, нарушенной Иродом.

По мнению И. В. Кривушина, все эти концепции не образуют целостной теории и призваны, насколько возможно, сблизить во времени творение Христом Церкви и Сотворение мира[30].

История после Христа до Великого гонения

По мнению большинства исследователей, в основе евсевианской концепции истории после Христа лежит идея о том, что христианство, начиная с Пришествия, испытывало непрерывный рост, увенчавшийся обращением императора Константина, при этом судьба Церкви тесно связана с судьбой Римской империи таким образом, что успехи христианской религии неизменно сопровождаются успехами государства, покровительствующие ей императоры вознаграждаются, а гонители наказываются[31]. Беря за основу теорию Мелитона Сардийского[32], Евсевий детализирует её, разделяя христианскую историю на три этапа: период активного участия Всевышнего, длившийся до смерти апостола Иоанна, период до середины III века, прошедший без активного участия божественных сил, и активное вмешательство с середины III века[33].

Роль сил Зла у Евсевия изменялась со временем. Отмечая, что «раньше он подготовлял гонения извне, теперь, лишенный этой возможности, воспользовался, чтобы губить души, услугами обманщиков и фокусников; изобретая разные способы борьбы, выдумывал он всяческие средства, чтобы эти фокусники и обманщики, прикрываясь именем нашей веры, увлекали души уловленных ими верующих в глубину погибели, незнакомых же с верой своими деяниями отвращали от пути к Слову спасения»[34], Евсевий связывает возникновение некоторых из ересей с кознями сатаны: ереси Симона Волхва, Менандра, эвионитов, Сатурнина, Василида, Карпократа, Маркиона, Монтана, Новата и Манеса. При этом возникновение гораздо большего числа ересей связывалось с заблуждением[35].

Событийная составляющая среднего периода христианской истории структурируется для Евсевия различными преемствами. Автор фиксирует цепочки передачи истинного учения от апостолов до современных ему церковных деятелей[36], взаимоотношения учителей и учеников среди церковных писателей[37], непрерывную традицию ересей[38]. Во многих случаях Евсевий не приводит никаких подробностей об упоминаемых людях и их взглядах. Таким образом ему удаётся продемонстрировать, что Церковь во все времена стояла на страже истины, оставаясь неуязвимой для атак своих многочисленных врагов[39].

Повествования о мученичествах также разворачиваются в непрерывную цепь, от Иакова Зеведеева, Иакова Праведного, Петра и Павла к Симеону Иерусалимскому и Игнатию Антиохийскому, от них к Поликарпу Смирнскому, Юстину и далее до Великого Гонения. Такое постоянное воспроизведение сцен мученичества было призвано утвердить мысль, что Церковь всегда оставалась достойной наследницей апостолов[40]. Соответственно этому Евсевий показывает и преемственность гонителей, от иудеев до тетрархов. В результате в истории Церкви II — начала IV веков невозможно найти событийного разнообразия, исторический процесс сводится к повторению некоторых типовых схем.

Великое гонение и обращение Константина

Посвящённые событиям первой четверти IV века три последние книги «Церковная история» не содержат описаний преемств. Основное внимание автора уделено мученичествам, императорам и их взаимоотношениям с церковью. В отличие от предыдущих частей присутствует описание значительных исторических событий — эдикт Галерия, гонения Максимина, победа Константина и Лициния над Максимином и Максенцием, Миланский эдикт, гонения при Лицинии, победа Константина над Лицинием. Однако описывая эти события, Евсевий повторяет многие из тех мотивов, которые он разрабатывал в предыдущих книгах, а образы гонителей IV века несут черты Ирода Великого, Ирода Антипы, Нерона и Домициана[41].

Хотя источником гонений являлся «пробудившийся ото сна»[42] Сатана, виноваты в них были и сами христиане, которые «стали завидовать друг другу, осыпать друг друга оскорблениями и только что, при случае, не хвататься за оружие»[43]. Обращаясь к концепции Мелитона Стридонского, Евсевий, прибегая к искажению фактов, показывает, как при императорах-гонителях разрушается империя, а сами они погибают мучительной смертью. Божественное вмешательство с помощью боголюбивых императоров Констанция I Хлора, его сына Константина и, на некоторое время, Лициния, приводит к полному восстановлению исходного порядка христианской церкви. Восстанавливается епископская преемственность, налаживается жизнь в империи.

В конце X книги Евсевий сопоставляет произошедшее событие с Первым Пришествием, которое так же восстановило нарушенный порядок[44].

Текстология

Рукописи

Греческие

Список известных греческих рукописей «Церковной истории» приведён Эдуардом Шварцем[de] в подготовленным им совместно с Теодором Моммзеном собрании сочинений Евсевия Кесарийского. Согласно Шварцу, между рукописями существует следующая взаимосвязь[45]:

  • b = Codex Marcianus 339 XIV века. Рукопись попала в собрание кардинала Виссариона из афонского монастыря. Эта рукопись использовалась для подготовки ряда первых изданий «Истории».
  • β = Codex Parisinus 1432 XIII или XIV века.
  • Codex Vaticanus 2205, создан в 1330/1 году.
  • D = Codex Parisinus 1433 XI или XII века.
  • M = Codex Marcianus 338.
  • A = Codex Parisinus 1430 XI века. Эта рукопись очень высокого качества находилась в собрании кардинала Мазарини.
  • a = Codex Vaticanus 399 XI века.
  • Codex Dresdensis A 85 XIV века, ранее хранившийся в Москве.
  • Codex Ottobonianus 108 XVI века.
  • Codex Laurentianus 196 XV века.
  • Codex Marcianus 339 XV века.
  • Codex Parisinus 1435 XVI века.
  • Codex Bodleianus misc. 23.
  • Codex Vaticanus 150 XIV века.
  • Codex Vaticanus 973 XV или XVI века.
  • E = Codex Laurentianus 70, 20 X века.
  • Codex Sinaitus 1183 XI века.
  • R = Codex Mosquensis 50 не старше XII века, ранее принашлежал афонскому монастырю Дионисиат.
  • Codex Parisinus 1437 XIV века.
  • Codex Parisinus 1434 XVI века.
  • Codex Aruelianus 539 XV века.
Сирийские

Сирийский перевод «Церковной истории» сохранился в двух основных рукописях, одна из которых хранится в Российской Публичной библиотеке, а друга в Британском музее.

Одна из пометок Санкт-петербургской рукописи позволяет установить время её создания — в «месяце нисане 773 года селевкидской эры», то есть в апреле 462 года. Согласно другой пометке, эта рукопись была подарена в X—XI веке одному из монастырей Скитской пустыни. По мнению Н. В. Пигулевской этим монастырём был известный своей прекрасной библиотекой монастырь Пресвятой Богородицы. В 1853 году рукопись попала в Публичную библиотеку. В 1866—67 годах с ней работал У. Райт[en], однако подготовленное им и Норманом МакЛином сирийское издание «Истории» вышло в свет только в 1898 году. Также при подготовке этого издания была использована рукопись Британского музея, включающая только первые пять книг, попавшая туда из Сирийского монастыря[en][46].

Издания

Греческие

Первое издание на греческом языке было осуществлено в Париже в 1544 году Робером Этьенном. Специально для него Клод Гарамон на основе дизайна критского каллиграфа Анжело Вергесио разработал новый греческий шрифт[47][48][49]. Это издание неоднократно переиздавалось, в 1612 году оно вышло с латинским переводом Кристофорсонуса и комментариями Суфридуса[fy]. В 1659 году новое издание было подготовлено в Париже Генрихом Валезием, в которое был включен латинский перевод. В 1672 году оно было переиздано в Майнце с многочисленными ошибками, затем были исправленные переиздания 1677 года в Париже и 1695 года в Амстердаме. В 1720 году издание Валезия воспроизвёл в Кембридже У. Ридинг[en]. Это трёхтомное издание, существенно превосходящее издание Этьенна, включающее также произведения других греческих историков и снабжённое обширными комментариями, стало основой многих последующих изданий. Издание Миня было репринтом издания Валезия 1659 года.

Ряд изданий греческого текста был подготовлен в Германии. Ф. А. Строт (F. A. Stroth) издал в 1779 году в Галле только первый том «Церковной истории», включивший книги I—VII. Затем в 1822 году свою версию выпустил Э. Циммерманн[de] и в 1827—28 годах Хайнихен (F. A. Heinichen). Эти издания не включали в себя достойного упоминания научного аппарата, однако 40 лет спустя Хайнихен выпустил второе издание, в котором старательно суммировал результаты исследований своих предшественников.

Среди последующих изданий можно отметить работы Э. Бёртона[en] (Оксфорд, 1838), А. Швеглера[en] (Тюбинген, 1852), Лэммера (Шаффхаузен, 1859—62) и К. В. Диндорфа[en] (1871)[50].

Переводы

Раньше всего, вероятно, был выполнен перевод на сирийский язык, о котором упоминалось выше. В 401 — 02 годах появился латинский перевод Руфина[51]. Он перевёл только девять книг и добавил две своих, доведя изложение до смерти Феодосия Великого. Несмотря на то, что перевод Руфина не очень точен, это один из лучших источников для восстановления оригинального греческого текста. Версия Руфина была чрезвычайно распространена в Средние века, она была впервые издана в Риме в 1476 году и с тех пор неоднократно переиздавалась. К началу V века относится перевод на армянский язык[52]. Первое критическое издание, остающееся лучшим, выполнил в 1740 году Каччари (Pietro Tommaso Cacciari). Новый латинский перевод выполнил и издал в 1579 году в Базеле В. Мускулус[en]. О переводе Христофосонуса 1581 года упоминалось выше. Ещё один перевод выполнил И. Гринеус[en], однако все они были заменены переводом Валезия, появившимся в 1659 году.

На немецкий язык «Церковную историю» первым перевёл К. Хедио[de] в 1540 году. В 1777 году свою версию издал Строт, а в 1839 году — А. Клосс. Первый французский перевод издал в 1532 году К. де Сейссель[fr], а столетие спустя, в 1675—76 годах, Л. Кузен[fr]. В 1584 году английский перевод издал М. Ханмер[en]. Этот перевод выдержал пять изданий, затем в XIX веке длительное время пользовался популярностью перевод К. Ф. Крузе (C. F. Crusè). Для своего издания Ф. Шафф использовал перевод А. К. МакГиферта[en][53]. В XX веке появлялись и другие переводы; один из последних подготовил П. Л. Майер[en] с целью «сделать Евсевия более читаемым»[54].

Первый русский перевод «Церковной истории» был выполнен в 1786 году Н. Малининым, однако в следующем году весь тираж этого издания был конфискован. Затем в 1848 году, в рамках подготовки Санкт-Петербургской духовной Академии собрания сочинений Евсевия в двух томах, появился новый перевод. В 1993 году М. Е. Сергеенко осуществила последний на данный момент русский перевод[55].

Изучение

В Российской империи

В русской дореволюционной церковно-исторической науке история византийской церкви и византийской церковной литературы являлись предметом тщательного изучения. Однако при этом исследовались преимущественно вопросы богословского характера, тогда как проблемы исторической концепции, метода и принципов изображения не привлекали достаточного внимания[56]. Так, например, Н. А. Осокин в своём «Очерке средневековой историографии» (1888) полностью исключил ранневизантийских церковных историков из сферы исследования.

В магистерской диссертации Н. П. Розанова «Евсевий Памфил, епископ Кесарии Палестинской» (1880) был проведён анализ качества предоставляемой Евсевием информации о ранней истории христианства. Учёным были отмечены многочисленные неточности, а также недостатки в использовании источников. При этом Розановым были сделаны важные наблюдения по поводу евсевианской исторической концепции. К основным её положениям исследователь отнёс принцип божественного руководства историей, проявляемого в противостоянии Бога и Сатаны; теорию божественного воздаяния, что, по мнению Розанова, нанесло ущерб исторической достоверности[57].

Существенно более значительной работой стала вышедшая в 1903 году «Церковная историография в главных её представителях» А. П. Лебедева, в которой центральное место заняли ранние церковные историки. Рассматривая церковно-исторические сочинения как памятники исторической мысли, Лебедев даёт целостную картину этого жанра начиная с Евсевия. В своём анализе «Церковной истории» А. П. Лебедев развивает некоторые положения, выдвинутые Н. П. Розановым[58], в первую очередь идею о приоритете Евсевия в написании истории, «обхватывающей жизнь христианства со всех сторон», [59], идею о христианстве, как конечную цель развития язычества и иудаизма[60]; борьбы неба с адом[61]. При этом, отмечая, что «в VIII книге Евсевий более осуществляет задачи историка, чем в предшествующих отделах своего труда»[62], Лебедев первым концептуально противопоставляет главную (книги I—VII) и заключительную части «Церковной истории»[58]. Лебедевым также были сделаны важные наблюдения по поводу интерпретации Евсевием некоторых идеологически важных проблем — игнорирование догматического развития православия, содержание ересей, трактовка гонений[en]. Заслугой Лебеедва является анализ сочинений евсевианской традиции и применение нарратологического метода к анализу воззрений продолжателей Евсевия задолго до его возникновения[63].

В СССР и современной России

В советский период церковная литература и, соответственно, церковная историография, долгое время не являлась предметом исследования. В учебнике Е. А. Косминского «Историография средних веков» (1963) ни слова не говорится о Евсевии. В монографии О. Л. Вайнштейна «Церковная история» упоминается лишь в связи с содержащимися в ней апокрифами и фальшивками. Другими важными чертами труда Евсевия советский историк считает убеждение в дуалистической природе движущей силы истории, отсутствие интереса к светским делам и безудержные восхваления императора Константина Великого в том числе и за счёт искажения исторических фактов[64]. С конца 1960-х наблюдается некоторое оживление интереса к церковной истории, из появившихся работ можно отметить статьи З. В. Удальцовой[65]. Некоторое внимание исторической концепции Евсевия уделил С. С. Аверинцев (1975), указавший, что теория о том, что мировая история ведёт к державе Константина, не является отражением личных недостатков автора, а отражением «официальной идеологии „благоверной“ государственности, воспринимающей себя всерьёз»[66]. В фундаментальном труде по истории мировой исторической мысли М. А. Барга[2] (1987) и первом систематическом обзоре раннехристианской и раннесредневековой философии Г. Г. Майорова[67] (1979) Евсевий упоминается лишь в сносках.

Начиная с 1990-х годов интерес к Евсевию Кесарийкому и его трудам закономерно возрос. Тем не менее, ранние церковно-исторические концепции остаются малоисследованными. Одной из немногих работ на эту тему является монография И. В. Кривушина (1998). По его мнению, непосредственные продолжатели Евсевия настолько далеко ушли от заданного «Церковной историей» образца, что это произведение стало не началом нового жанра и направления исторической мысли, а, по сути, «тупиковой ветвью» в развитии историографии[68].

За рубежом

Зарубежная историческая наука неоднократно обращалась к различным вопросам, связанным с «Церковной историей» Евсевия Кесарийского. Помимо охарактеризованного выше вопроса о датировке произведения, одним из основных рассматриваемых вопросов является оценка справедливости оценки Евсевия как «единственного отца церковной истории», сделанной в 1827 году К. Ф. Штейдлином[69]. В 1852 году Ф. Баур пришёл к выводу, что к числе предшественников Евсевия следует отнести, прежде всего, Егесиппа и апостола Луку, как автора Деяний Апостолов[70]. Впоследствии, в ряде своих работ конца XIX — начала XX века этот тезис был опровергнут Ф. Овербеком и в настоящее время считается, что хотя у некоторых более ранних авторов (Луки, апостола Павла, Климента Римского, Юстина Мученика, Мелитона Сардийского, Аполлинария Иерапольского и др.) и обнаруживаются элементы церковно-исторического описания, именно Евсевий впервые поставил задачу описать историю Церкви с момента её основания Христом до его собственных дней[71].

Вопросом, вытекающим предыдущего, стала проблема интеллектуальных предпосылок раннего церковного историописания. Для большинства исследователей она сводилась к проблеме предпосылок предприятия Евсевия, рассматривающегося как революционное. «Церковная история» рассматривалась как интеллектуальный переворот, а изобретение жанра церковной истории как самое важное событие в историографии с V века до н. э. до XVI века[72]. Доказательство этого положения виделось в несоответствии характеристик произведения Евсевия с чертами произведений греко-римской традиции. Различия фиксировались прежде всего на концептуальном уровне — отказ от идей цикличности времени, понятия судьбы и случая, как основных сил, управляющих историей, признания за поступками людей какой-либо исторической значимости. По мнению К. Патридеса[en], «История» Евсевия представляет самый яркий пример различия христианской и языческой исторических концепций. В последнее время эта позиция всё чаще подвергается критике. Историки обнаруживают как наличие идеи прогресса и упадка в трудах античных историков, так и следы отдельных, слегка христианизированных языческих понятий, в христианских хрониках. Так, например, Р. М. Грант[en] обнаружил, что идея первобытной дикости человечества, встречающаяся в первой книге «Истории»[73], является общим местом в античной традиции, и что подобные идеи можно встретить у Демокрита, Крития и Исократа[74]. Также были обнаружены греко-римские повествовательные приёмы и даже искажение источников ради достижения риторического эффекта[75].

Гораздо меньше сомнений у исследователей вызывает методологическая новизна Евсевия, к которой относят тщательное цитирование материала и идентификацию источников информации. По мнению А. Момильяно, интерес Евсевия к подлинным фактам и документам, составляющий суть его метода, резко контрастирует с искажением истины в современной ему исторической литературе в частности с Историей августов. Неоднократно отмечалось отсутствие у Евсевия характерных для греко-римских историков вымышленных речей персонажей и отказ от устного предания. С другой стороны исследователями отмечается близость к традиции иудейской историографии, в особенности к ветхозаветным историкам и Иосифу Флавию. Указывается на значительное количество общих идей (провиденциальная история, принцип божественного возмездия и т. д.) при наличии расхождений, проистекавших из различных взглядов на место Христа и его Пришествия в истории[76].

Значительную полемику также вызывают вопросы о роли Евсевия в развитии ранневизантийской церковной историографии, степени зависимости и оригинальности его последователей[77].

Влияние

В Византии IV—VII веков авторитет Евсевия был непререкаем. Все ранневизантийские церковные историки так или иначе ориентировались на него и продолжали начатую им «Историю». На Западе сочинения Евсевия также были широко известны и пользовались большой популярностью. Около 381 года Иероним Стридонский перевёл на латынь «Хронику» и продолжил её до 378 года, а около 400 года Руфин Аквилейский перевёл «Историю» и довёл её до 395 года. В результате, труды Евсевия Кесарийского в латинском переводе или в греческом оригинале стали основой бурно развившейся в IV—V веках христианской историографии[78]. В числе ранних последователей Евсевия и Иеронима можно назвать Проспера Аквитанского, Идация, Кассиодора[79].

В VI веке Кассиодор отобрал 10 христианских историков, знакомство с которыми он считал обязательными для христианского воспитания. Наряду с собственной «Historia ecclesiastica tripartita», трудами Иосифа Флавия и Павла Орозия, в него были включена «Церковная история» Евсевия Кесарийского. На основании этих рекомендаций в каролингскую эпоху производилась комплектация монастырских библиотек в части христианской истории, в том числе знаменитая библиотека Лоршского монастыря[80]. В конце XV века список Кассиодора взял за основу Хартман Шедель при составлении своего списка богословских трудов[81].

Напишите отзыв о статье "Церковная история (Евсевий)"

Примечания

  1. Baur, 1852, p. 9.
  2. 1 2 Барг, 1987, с. 87.
  3. Wallace-Hadrill, 1982.
  4. Церковная история, X, 2
  5. Церковная история, X, 8
  6. Лебедев, 1903, с. 16.
  7. Schaff, 1890, pp. 69-70.
  8. Церковная история, VII, 32.32
  9. Церковная история, VIII, 16.`
  10. Attridge, Hata, 1992, pp. 37-38.
  11. Schaff, 1890, pp. 69.
  12. Schwartz, 1909, pp. LVI-LIX.
  13. Кривушин, 1998, с. 11.
  14. Christensen, 1989, p. 7.
  15. Barnes, 1981, p. 128.
  16. 1 2 Young, 2009, p. 4.
  17. Церковная история, III, 16
  18. Лебедев, 1903, с. 18-31.
  19. Лебедев, 1903, с. 31-43.
  20. Лебедев, 1903, с. 43-44.
  21. Кривушин, 1998, с. 13.
  22. Attridge, Hata, 1992, pp. 36-37.
  23. Лебедев, 1903, с. 52-58.
  24. Церковная история, I, 1.1-2
  25. Кривушин, 1998, с. 12.
  26. Attridge, Hata, 1992, p. 36.
  27. Кривушин, 1998, с. 55-68.
  28. Кривушин, 1998, с. 58.
  29. Кривушин, 1998, с. 64.
  30. Кривушин, 1998, с. 68.
  31. Кривушин, 1998, с. 69.
  32. Церковная история, IV, 26, 7-10
  33. Кривушин, 1998, с. 73.
  34. Церковная история, IV, 7
  35. Кривушин, 1998, с. 76.
  36. Кривушин, 1998, с. 83.
  37. Кривушин, 1998, с. 85.
  38. Кривушин, 1998, с. 88.
  39. Кривушин, 1998, с. 90.
  40. Кривушин, 1998, с. 91.
  41. Кривушин, 1998, с. 99.
  42. Церковная история, VIII, 4
  43. Церковная история, VIII, 1
  44. Кривушин, 1998, с. 106.
  45. Schwartz, 1909, pp. XVII-XLVI.
  46. Пигулевская, 1926.
  47. Sandys, 2011, pp. 173-175.
  48. Armstrong, 2011, p. 52.
  49. Schwartz, 1909, p. XLIII.
  50. Schaff, 1890, pp. 80-82.
  51. Christensen, 1989, p. 9.
  52. Ken Parry, 2010, p. 29.
  53. Schaff, 1890, pp. 82-85.
  54. Maier, 1999, p. 18.
  55. Ястребов, 1999.
  56. Кривушин, 1998, с. 32.
  57. Кривушин, 1998, с. 32-33.
  58. 1 2 Кривушин, 1998, с. 34.
  59. Лебедев, 1903, с. 59.
  60. Лебедев, 1903, с. 64.
  61. Лебедев, 1903, с. 68.
  62. Лебедев, 1903, с. 56.
  63. Кривушин, 1998, с. 35.
  64. Вайнштейн, 1964, с. 41.
  65. Кривушин, 1998, с. 36.
  66. Аверинцев, 1975, с. 275.
  67. Майоров, 1979, с. 402.
  68. Ващева, 2006, с. 22.
  69. Stäudlin, 1827, p. 12.
  70. Baur, 1852, p. 7-8.
  71. Кривушин, 1998, с. 39.
  72. Momigliano, 1963.
  73. Церковная история, I, 17-27
  74. Grant, 1979.
  75. Кривушин, 1998, с. 43.
  76. Кривушин, 1998, с. 44.
  77. Кривушин, 1998, с. 45-55.
  78. Добиаш-Рождественская, 1987, с. 79.
  79. Ващева, 2006, с. 18.
  80. Lesne, 1938, p. 774.
  81. Гене, 2002, с. 34.

Литература

Основные издания

  • [www.archive.org/details/eusebiuskirchen01eusegoog Eusebius' Kirchengeschichte]. — Stuttgart, 1839.
  • Eusebius Pamphilius. [www.ccel.org/ccel/schaff/npnf201.html Church History, Life of Constantine, Oration in Praise of Constantine] / Schaff Ph.. — Grand Rapids, Michigan, 1890. — 610 p.
  • [www.archive.org/details/eusebiuswerke02euse Eusebius Werke] / E. Schwartz, T. Mommsen. — Leipzig, 1909. — Т. II. — 216 p.
  • Eusebius. [books.google.ru/books?id=KgpGs1wdle4C Eusebius-the church history: a new translation with commentary] / Maier P. L.. — Kregel Academic, 1999. — 412 p. — ISBN 0-8254-3328-2.
  • Евсевий Памфил. Церковная история. — М.: Издание Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1993.
  • Евсевий Кесарийский. Церковная история / Вводная статья, комм., библ. список и указатели И. В. Кривушина. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2013. — 544 с. — ISBN 978-5-990089-80-8.

Исследования

на английском языке
  • Armstrong E. [books.google.ru/books?id=wQnBGUBdsCEC Robert Estienne, Royal Printer: An Historical Study of the Elder Stephanus]. — Cambridge University Press, 2011. — 350 p. — ISBN 978-0-521-17066-6.
  • Attridge H. W., Hata G. [books.google.ru/books?id=jVyzbHAJ_hAC Introduction] // Attridge H. W. Eusebíus, Christianity, and Judaism. — Detroit: Wayne State University Press, 1992. — ISBN 0-8143-2361-8.
  • Barnes T. D. [books.google.ru/books?id=LGDjJK-JeSwC Constantine and Eusebius]. — Harvard University Press, 1981. — 458 p. — ISBN 0-674-16530-6.
  • Christensen T. [books.google.ru/books?id=GSh4dXugyVUC Rufinus of Aquileia and the Historia ecclesiastica, Lib. VIII-IX, of Eusebius]. — Copenhagen: Kgl. Danske Videnskabernes Selskab, 1989. — 339 p. — (Historisk-filosofiske Meddelelser). — ISBN 87-7304-178-5.
  • Grant R. M. [books.google.ca/books/about/Continuity_and_discontinuity_in_Church_h.html?id=fMAfAAAAIAAJ Civilization as a Preparation for Christianity in the Thought of Eusebius] // Continuity and Discontinuity in Church History: Essays Presented to George Huntston Williams on the Occasion of His 65th Birthday. — BRILL, 1979. — С. 62-70. — ISBN 90 04 05879 6.
  • Momigliano А. [www.mountainman.com.au/essenes/arnaldo%20momigliano%20post.htm Pagan and Christian Historiography in the Fourth Century A.D.] // The Conflict Between Paganism and Christianity in the Fourth Century. — Oxford: The Clarendon Press, 1963. — С. 79-99.
  • Sandys J. E. [books.google.ru/books?id=e1sVPw3uDMEC A History of Classical Scholarship: From the Revival of Learning to the End of the Eighteenth Century in Italy, France, England and the Netherlands]. — Cambridge University Press, 2011. — 536 p. — ISBN 978-1-108-02707.
  • Williams R. L. [books.google.ru/books?id=LLW6qVX3DRoC Bishop lists: formation of apostolic succession in ecclesiastical crises]. — Gorgias Press LLC, 2005. — 273 p. — ISBN 1-59333-194-0.
  • Young F. M., Teal A. [books.google.ru/books?id=5C_mu1knFPUC From Nicaea to Chalcedon: A Guide to the Literature and Its Background]. — 2nd. — Hymns Ancient & Modern Ltd, 2009. — 406 p. — ISBN 978 0 334 02993 9.
  • Ken Parry. [books.google.am/books?id=fWp9JA3aBvcC&dq=eusebius+ecclesiastical+history+in+armenian+translation&hl=ru&source=gbs_navlinks_s The Blackwell Companion to Eastern Christianity]. — John Wiley & Sons, 2010. — P. 525.
на немецком языке
  • Baur F. [www.archive.org/details/dieepochenderki00baurgoog Die Epochen der kirchlichen Geschichtschreibung]. — Tübingen, 1852. — 269 p.
  • Wallace-Hadrill D. S. Eusebius von Caesarea // Theologische Realenzyklopädie. — Berlin New York: Walter de Gruyter, 1982. — Т. X. — С. 537-543.
  • Stäudlin K. F. [archive.org/details/geschichteundli00hemsgoog Geschichte und Literatur der Kirchengeschichte]. — Hannover, 1827.
на русском языке
  • Аверинцев С. С. Порядок космоса и порядок истории в мировоззрении раннего средневековья. (Общие замечания) // Отв. редактор Л. А. Фрейберг Античнось и Византия. — Наука, 1975. — С. 266-285.
  • Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. — М.: Мысль, 1987. — 348 с. — 32 000 экз.
  • Вайнштейн О. Л. Западноевропейская средневековая историография. — М.-Л.: Наука, 1964. — 483 с. — 1600 экз.
  • Ващева И. Ю. Евсевий Кесарийский и становление раннесредневекового историзма. — СПб.: Алетейя, 2006. — 271 с. — (Византийская библиотека. Исследования). — ISBN 5-89329-880-2.
  • Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. — М.: Языки славянской культуры, 2002. — 496 с. — ISBN 5-94457-023-7.
  • Добиаш-Рождественская О. А. Культура западноевропейского средневековья. — М.: Наука, 1987. — 340 с.
  • Кривушин И. В. Ранневизантийская церковная историография. — СПб.: Алетейя, 1998. — 253 с. — (Византийская библиотека. Исследования).
  • Лебедев А. П. Церковная историография в главных её представителях. — СПб., 1903. — 610 с.
  • Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии (латинская патристика). — М.: Мысль, 1979. — 433 с.
  • Пигулевская Н. В. [krotov.info/libr_min/16_p/igu/levskaya_09.html О сирийской рукописи "Церковной истории" Евсевия Кесарийского в российской Публичной библиотеке] // Восточный сборник Государственной Публичной библиотеки. — 1926. — Вып. 1. — С. 115-122.
  • Ястребов А. [www.pstbi.ccas.ru/institut/sb/f7.htm Евсевий Кесарийский. Исторический очерк] // Вестник ПСТГУ. Предыстория. — 1999. — Вып. Богословский сборник №3. — С. 136-151.
на французском языке
  • Lesne E. [archive.org/details/histoiredelaprop04lesnuoft Histoire de la propriété ecclésiastique en France]. — Lille, 1938. — 874 p.

Ссылки

  • Евсевий Кесарийский. [www.vehi.net/istoriya/cerkov/pamfil/cerkovist/history.html Церковная история]. Библиотека «Вехи». Проверено 7 марта 2012. [www.webcitation.org/674wSjqU3 Архивировано из первоисточника 21 апреля 2012].
  • [onlinebooks.library.upenn.edu/webbin/book/lookupname?key=Eusebius%2C%20of%20Caesarea%2C%20Bishop%20of%20Caesarea%2C%20ca.%20260-ca.%20340 Online Books by Eusebius of Caesarea] (англ.). onlinebooks.library.upenn.edu. Проверено 9 марта 2012. [www.webcitation.org/67eliK26t Архивировано из первоисточника 14 мая 2012].


Отрывок, характеризующий Церковная история (Евсевий)

– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.