Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы (Тургенево)

Православный храм
Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы
Страна	Россия
Конфессия	Православие
Епархия	Тульская
Благочиние	Чернское
Тип здания	корабль
Архитектурный стиль	барокко
Строитель	Николай Алексеевич Тургенев
Первое упоминание	1784 год
Дата основания	1784 год
Состояние	Реставрация

Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы — церковь села Тургенева, родового имения отца великого писателя в Чернском районе Тульской области.
Престолы: Введения во храм Пресвятой Богородицы, Николая Чудотворца, Параскевы Пятницы.

Церковь

Существует с 1784 года. В 1795—1806 гг. была перестроена на средства помещика Николая Алексеевича Тургенева, деда писателя И. С. Тургенева. Храм каменный во имя Введения во Храм Пресвятой Богородицы. На постройку церкви дед писателя первоначально истратил 15 тысяч рублей серебром, ему даже пришлось продать одно из своих имений.

3 сентября 1861 года храм был освящен. Н. А. Тургенев поместил в церкви семейную реликвию — серебряную икону «весом в 6 с половиной фунтов», которую предки Тургенева берегли на протяжении многих поколений. В настоящее время храм восстанавливается.

История

История Введенского храма интересна, тем более, что в народной памяти живут имена священников, прославившихся на ниве народного просвещения. Материал по этой теме собран из «Летописи Введенского храма», из «Клирных ведомостей» церкви села Тургенева за 1838 и 1861 годы. «Летопись Введенского храма» гласит: "Село Тургенево получило своё название в конце 18-го века, со времени построения храма. Название своё оно получило по фамилии храмостроителя — помещика Николая Алексеевича Тургенева.

Приход состоит из 5 деревень: Тургенево, сельцо Петровское от храма в одной версте, сельцо Синдеево - в версте, 
сельцо Стекольная Слободка в одной версте и деревня Велевашева хутор в 2-х верстах».

Со временем в сельце Синдееве была построена своя церковь, зато к Тургеневскому приходу стало относится сельцо Снежедь. В главе «Храм» значится: «До построения каменного храма в селе Тургеневе существовала церковь Введения во храм Богоматери. „Постройка деревянной церкви относится к 90-м годам 18-го века Долго существовала временная церковь с точностью неизвестно. Деревянный храм находился приблизительно на месте существующих в настоящее время памятников над прахом господ Хозиковых“. Памятники эти были на месте ещё в 70-e годы 20 века: близ церкви каменной, на северо-западе от неё, напротив школы.

„Закладка каменного храма сделана была в 1795 году“, как видно из служебной надписи священника В. В. Говорова на библии, хранившейся в церкви. „Тургеневская каменная церковь заложена в 1795 году“ — подтверждают материалы Тульской духовной консистории. „Постройка храма окончена в 1806 году на средства прихожанина лейб-гвардии. Прапорщика Николая Алексеевича Тургенева, приблизительно на сумму в 15000 рублей серебром. Оба придела освящены в 1807 году, 22 числа ноября, правый придел — во имя преподобной Параскевы, чин освящения совершил местный священник Сергей Соколов. Настоящий храм холодный, остался внутри неотделанным, отделка храма завершена прихожанином генерал-майором Николаем Николаевичем Сухотиным при вспомогательных церковных средствах и пособии прочих прихожан, освящен 1861 года 3 сентября местным благочинным Захарием Турбиным. Стены оштукатурены были известью и покрыты приличными красками с изображением в куполе Святого Духа. Каменная колокольня с 6 колоколами: в большем — 108 пудов, 23 фунта, а в самом малом — 1 пуд, 19 фунтов“. Построение храма было результатом религиозного благочестия Н. А. Тургенева — он строил не ради выгоды и славы. Он лично ездил на кирпичные заводы, где пробовал каждый кирпич, не пожалел он продать одно из своих имений для того, чтобы закончить постройку храма. Параскевский придел был построен в память о дочери Николая Алексеевича — Параскеве, умершей ко времени завершения строительства Николаевский придел — в память о самом строителе храма. Сам Введенский храм возведен во имя почитаемой господами Тургеневыми иконы Введения во храм Божьей Матери: храмовая икона, как повествует летописец выделана серебряно-вызлащенной резью, осыпана по венцам жемчугом.

О ней существовало два рассказа:

Николай Алексеевич был когда-то бригадиром, оставив полковую жизнь, он увез каким-то образом икону из  полковой церкви, а затем передал её в построенный им храм. 

Более основательный и достоверный другой рассказ:

Икона родовая, она сопровождала  многих  Тургеневых  в  бою...   Тургеневы  при  вере в покровительство Богоматери всегда оставались невредимыми.

В иконостасах — иконы Спасителя и Божьей Матери — работы Академии Художеств. Более замечательная живопись принадлежала художнику Свиридову, часто жившему у Н. Н. Сухотина: Святитель Николай Чудотворец, Анна Пророчица (в иконостасе при левом клиросе изображение Архангела на северной двери. Мясоедову принадлежало изображение Господа Саваофа и трех ангелов при нём. Над иконостасами была устроена арка. Красотой отличались царские ворота, резные, раззолоченные. В 1893-95 годах иконостасы поновлялись, по образцу левого оборудовался правый. Левый иконостас устраивал московский иконостащик Павел Варфоломеивич Чаадаев за 2500 руб.. Правый иконостас сделал на средства того же Чаадаева иконостащик города Козельска. Высокая золоченая колокольня, белые колонны, красивые царские ворота делали церковь величественной. Она украшением возвышалась над селом и парком Тургеневых. Так гласит летопись Введенского храма.

Земли при сей церкви в указанных пропорциях: усадебной - три, пашенной - тридцать три десятины, вырезана из земли, дачи плана на оную и межевой книги нет.
Священнослужители получают за оную муку, именно: разным хлебом пятьдесят пять четвертей, 
деньгами сто семьдесят пять рублей и сие сделано между помещиком и священнослужителем по согласию, по книгам законным не учтено.
Дома у священника и пономаря собственные, на господской земле.
На содержание священнослужителей настоящего оклада, кроме означенной муки и малозначущих доходов, ниоткуда не получается, содержание по малоприходству скудное
Зданий, принадлежащих церкви, не находится. Расстояние от церкви до консистории в 110, от Духовного правления - в 70, от местного благочинного - в 10 верстах. 
Ближайшая к той церкви суть: Богоявленская в селе Синдееве, Параскевская в селе Гуньково в одной версте».

Окрестности храма

В названной Летописи указан интересный факт: на берегу реки Снежедь, на Бежином Лугу находился колодец, который в народе прозвали „Прощеным“. „Очевидцы говорят, — сообщал летописец, — на колодце была икона, лежали крестики, медные деньги и свечи“. Общее убеждение, что вода Прощеного колодца, подобно крещенской, никогда не портится и исцеляет от глазной боли». За святой водой, как говорили в народе, ходили и к так называемому Гремучему ключу. Вот что значится в архиве краеведа А. Ф. Полякова: «На реке Снежедок, в лесу, называемом Городищенским, на весьма крутой и едва доступной возвышенности, имеется несколько насыпных курганов, называемых в народе Городищем. Внизу против этих возвышенностей и находится пользовавшийся большим уважением у местных жителей а Гремучий, ныне совершенно заросший и едва заметный». Кстати, о Городище. В «Летописи Введенской церкви» читаем: «Городище представляет собой вид правильного треугольника… Близ сего Городища, по западной стороне есть „могильное поле“, о котором поселяне говорят, что здесь были когда-то церковь и жилье». Это Городище было изрыто кладоискателями. Окрестные жители верят в какое-то предание, что в чаплыгинском городище сокрыты несметные богатства", — приводит летописец данные из работы Ивана Петровича Сахарова «Исторические памятники Тульской губернии», — по их рассказам, часто находили здесь старые деньги и военные доспехи"

В 12 верстах от чаплыгинского городища находятся 3 кургана, один из них, средний, довольно большой величины, а другие едва заметны от распахивания. 
Окрестные жители считают их могилами и говорят, что на этом месте было страшное побоище с татарами, и что в большом кургане похоронены русские воины, а в двух малых - татарские. 
Последние кем-то взрыты и о находках нет известий... На могильном поле находится деревня Велевашева хутор, принадлежавшая Тургеневскому приходу. 
«Летопись» свидетельствует, что крестьяне при строительстве домов отрывали огромные черепа. Что же касается богатств этого городища, то жители говорят, что их зарыл разбойник Кудеяр .

Кладбище

Кладбищем первоначально служило место возле церкви, где хоронились церковные и иные по штату миряне. Это кладбище вместе с церковью «было обнесено кирпичной оградой». Одновременно было и другое кладбище, и находилось на выгоне, между училищем и причтовыми постройками", «занимало пространство в 1/8 часть десятины», ограждений не было. «Погребение здесь происходило по просьбе священника, при согласии помещика в 1854 году. С этого времени хоронили опять близ церкви, пока на помещичьей земле не отвели кладбище». Его обсадили деревьями, окопали рвом. Кладбище, о котором говорит летописец, существует по сей день. Давно нет ворот, ров и пространство между могилами поросли зеленью. Усыпальницы на этом кладбище никогда не было. При погосте близ церкви до сего времени сохранился склеп, вход в него с улицы. Примерно до 70-х годов 19 века у церкви сохранялось множество памятников, в том числе над могилой Надежды Маляревской. С ними поступили кощунственно: поддели бульдозерным ковшом под основание, стащили, погрузили на самосвал и увезли куда-то. Кто отдал распоряжение совершить этот акт вандализма неизвестно. Старожил села Тургенева, учитель труда Тургеневской школы, пенсионер, Иван Иванович Сахаров в детстве своем, в 30-е годы видел, как надругались над прахом Сухотина, покоившемся под плитами храма в цинковом гробу: какие-то люди приехали с лопатами на легковых машинах, быстро вошли в церковь и стали копать в том месте, где, по их сведениям, был гроб Сухотина; отрыв его, открыли. Не найдя ничего, выругались, бросив останки на землю, уехали. Дети видели через оконную решетку церкви, как тело Сухотина, в гробу чудесным образом сохранившееся, вдруг, при доступе воздух, все сжалось, осело. Военная форма артиллерии майора Николая Николаевича Сухотина стала предметом забавы неразумных мальцов…

Священнослужители. Приходская школа

Первым священником Введенского храма был Борис Михайлов, переведенный в 1784 году из села Гунькова в Тургенево «на новостроение церкви», о чём свидетельствуют ревизские сказки по селу Тунькову за 1798 год. Наибольшее значение в истории села Тургенева и Введенского храма, судя по обнаруженным документам, имели священники Иван Петрович Сахаров — автор труда «Исторические памятники Тульской губернии», Владимир Васильевич Говоров и Иван Васильевич Казанский. В «Клирной ведомости» села Тургенева за 1861 год значится: «Священник Владимир Васильев Говоров, дьячков сын. По окончании Тульской духовной семинарии был уволен с аттестатом 1-го разряда. В 1842 году октября 20 дня рукоположен во священники Пр. Еп. Дамаскиным, в 1849 году был избран членом-корреспондентом Императорского Русского Географического общества и в 1850-52 годах получил от Общества благодарность за доставление климатических сведений, В 1854 году определен членом Комиссии для составления новых описей церковного имущества. Награждён крестом»

В семье отца Владимира, кроме жены Марии Ивановны, пятеро детей Федор учится в Тульской Духовной семинарии, 
Петр - там же, учится на средства отца, 
в доме еще девочки — четырнадцатилетняя Александра да трехлетняя Наталья, да годовалый Семен.

Дьячком при Говорове служил Алексей Петрович Птицын, пономарем — Василий Петрович Ключарев, В «Летописи Введенской церкви» сказано, что Говоров был «депутатом от духовенства, наблюдателем школ и помощником благочинного», «награждён камилавкой». В 1880 году священник вышел за штаты, служил по найму в тюремном замке города Черни. Он умер 19 июня 1892 года. До самой смерти батюшка был на ногах и в твердой памяти.

Владимир Васильевич Говоров открыл первую церковно-приходскую школу в 1863 году. Вместе с ним учителем работал и псаломщик Ключарев. Открывалась школа в присутствии помещика села Николая Сергеевича Тургенева. Двадцать мальчиков были обеспечены тетрадями и букварями. Школа приняла мальчиков и всего прихода, В «Летописи Введенской церкви» читаем: «Грамотность в приходе села Тургенево, особенно в самом селе, не могла не развиваться при таких преданных просвещению народной массы лицах, каковыми были Иван Сергеевич Тургенев и штатный священник Владимир Васильевич Говоров. О литературном значении первого нет и речи, о последнем известно как о стихотворце».

Что касается Ивана Васильевича Казанского: «С июля 1880 года состоит священником села Тургенева, уроженец села Каменки Епифанского уезда, сын диакона Baсилия Григорьева, воспитанник Тульской семинарии выпуска 1877 года. С 1881 года состоит законоучителем школы села Тургенева»; на первых порах, несмотря на тесное помещение, школа успела показать себя с хорошей стороны. При ревизии школы членом Чернского Уездного совета священником Михаилом Яковлевичем Пятницким было сделано следующее заключение: «Способ первоначального обучения чтению звуковой. Преподавание ведется разумно, осмысленно. Самой даже младшей группы дети начинают читать с правильной интонацией и пониманием. Закон божий преподает местный священник Иван Васильевич Казанский. Прочим предметам обучает кончивший курс Тульской Духовной семинарии Иван Николаевич Б. (?) Тот и другой обладают замечательным педагогическим тактом. Тот и другой трудятся по школе с усердием примерным». Другая ревизия школы, проведенная 9 марта 1883 года, отметила: «Училище ведется в опрятности, успехи учеников — свидетельство о прилежании и добросовестности учителей. За время существования Тургеневской Земской школы выдано свидетельств на льготы 4-го разряда по отбыванию воинской повинности шестнадцати ученикам», А. Ф. Поляков в «Истории Тургеневской средней школы» пишет, что Казанский «был человеком волевым, настойчивым, энергичным». Он слыл в Тургеневе очень авторитетной личностью. Его большой деревянный дом с высоким крыльцом стоял на месте нынешнего молокозавода . Казанский был прекрасным семьянином, имел 12 детей. По рассказам Анны Михайловны Поляковой, старожилы помнили, как батюшка, попадья и все двенадцать отпрысков нередко шествовали на званый обед к барину. Казанскому удалось, как пишет А. Ф. Поляков, уговорить богатого чернского купца Чаадаева помочь в строительстве на селе специального здания церковно-приходской школы. И вот в 1883 году на берегу крохотного ручейка Азаровка, впадающего в Снежедь, появилось новое здание школы. Оно было деревянным, крыто железом, на высоком фундаменте. В школе была одна классная комната, раздевалка и маленькое помещение для учителя и сторожа. Училось тогда в школе 60 учеников.

Вот ещё выписка из брошюры А. Ф. Полякова: «Священник Казанский, фактически заведующий и попечитель церковно-приходской школы, не счел возможным ограничиться только этим типом учебного заведения для крестьян. В его намерение входило создать такую школу, которая явилась бы своеобразной „кузницей кадров“ для школы грамоты и церковно-приходских школ Чернского уезда и всей Тульской губернии. Он добился в духовном ведомстве отпуска средств на постройку второклассной школы и привлек помещика Лаурица к этому делу». В 1897 году в Тургеневе была открыта «второклассная школа» во вместительном здании на верху бугра Красный холм, там, где теперь находится правление колхоза имени Тургенева. Один из первых учеников этой школы, Петр Митрофанович Шадский, вспоминал, что школа была из «красного леса», стояла на высоком фундаменте. Четырёхметровый коридор делил здание на две части. В левой части размещались три одинаковые классные комнаты, в правой — раздевалка, учительская, библиотека, классная комната и кабинет наглядных пособий. Рядом отвели квартиру для учителей, организовали интернат на 50 человек. Отдельно от школы стояли баня и дровяной сарай. Все эти постройки были окаймлены красивой изгородью, занимали площадь около гектара. Заведующим школы был о. Казанский, попечителем — А. А. Лауриц. Педагогический коллектив состоял по преимуществу из лиц, закончивших духовную семинарию. В школе преподавали закон божий, церковную историю, русский язык, географию, физику, арифметику, отечественную историю, черчение, чистописание, рисование, дидактику, церковное пение, практические сведения по гигиене. Ходила в классы в основном беднота, в домотканой одежде, в лаптях, а в плохую погоду — на ходулях. В холщевых сумках через плечо носили школьные принадлежности: книги, тетради, карандаши. Однако все, за редким исключением, учились прилежно. Обаяние и влияние школы было велико. Иван Васильевич Шишов, получивший потом высшее образование и работавший в Свердловском университете, очень тепло вспоминал о школе этого периода: «Я должен прямо сказать, что ни одна из школ, которые я потом окончил, не оставила во мне столько светлых воспоминаний, как Тургеневская второклассная школа. Под руководством Казанского здесь работали учителя-энтузиасты».

Надо сказать, что прекрасные традиции, заложенные в это время, продолжали затем учителя начальной школы. Они внушали детям, что, воспитанные в светлом ореоле памяти Ивана Сергеевича Тургенева, они должны в жизни своей быть достойными этой памяти…

Последний тургеневский священник — Сергей Николаевич Абрамов. Родился он в городе Белеве. Мать — прачка, отец — бондарь. Его дочь, Серафима Сергеевна, рассказывала, что Сергей Николаевич окончил Белевское двухгодовое духовное училище и был вначале отправлен в Тулу петь в церковном хоре. В 1919 году из Тулы его перевели в с. Покровское, где он был псаломщиком.

В 1923 году протоирей перевел, отца Абрамова, священником во Введенскую церковь села Тургенева. Семья священника прожила в церковной сторожке до 1930-го года. Когда начались гонения на церковь, отец Сергий, любящий муж, ради спокойствия семьи дал жене формальный развод и… как в воду канул. Осталась только добрая память о нём. Рассказывают, что он много читал, обожал русскую классику, воспитал большими любительницами книг двух своих дочек Марию и Серафиму. Жена отца Сергия, в девичестве Наталия Зайцева, была очень религиозна, даже ездила помолиться в Иерусалим. Серафима Сергеевна говорит, что отец её был твердого убеждения, что люди вернутся к вере, ибо без веры жить нельзя. Авторитет отца, человека скромного, миролюбивого, всегда оставался для семьи непререкаем. Глаза Серафимы Сергеевны, серо-голубые, огромные, излучают удивительно ласковый свет. Она работала учительницей начальных классов на Украине. Потеряв мужа, она вернулась на родину и вместе с сестрой трудилась в деревне. В маленьком стареньком домишке Серафимы Сергеевны всегда люди. Ей с её уже слабым здоровьем, в преклонном возрасте трудно жить одной, но доброе слово поддержки всегда найдется у неё для людей. Так вспоминали её родители.

Дополнительные сведения

Из «Клирных ведомостей» села Тургенева: "Престолов в ней положено бысть три:

а) Настоящая холодная во имя Введения во Храм Пресвятые Богородицы», 
б) в приделах же холодных: по правую сторону - во имя Святителя Николая Чудотворца, а по левую - во имя Преподобныя Параскевы. 
Причта по штату можно бысть три: священнику, дьячку и пономарю по одному.

В ЗО-е годы, Введенская церковь утратила своё назначение. Стремительно убывала и её красота, ибо как только не использовали её. И под клуб, и под госпиталь в период войны, в ней хранили зерно в послевоенное время и даже устроили там склад едких удобрений, каковой находился там до последнего времени. Гибли прекрасные росписи, страно глядели со стен пробитые пулями лики ангелов, святителей, самого Господа.

Литература

• Церковная летопись церкви Введенской села Тургенева Чернского уезда (Тульской епархии. ОГЛМТ, инв. 12241 оф.)
• Поляков А. Ф. История Тургеневской средней школы. Тула, 1966.
• Клирные ведомости Введенской церкви за 1834 и 1861 г.г.
• Воспоминания старожилов села Тургенева о священниках Введенской церкви
• П. И. Малицкий «Приходы и церкви Тульской епархии» Тула 1895 г. Чернский уезд, стр. 761.

Ссылки

• [заря-чернь.рф/history/czerny/4441-selo-turgenevo-rodovoe-imenie-turgenevyh.html Село Тургенево — родовое имение Тургеневых]
• [russian-church.ru/viewpage.php?cat=tula&page=53 «Русские церкви»]
• [www.prlib.ru/Lib/pages/item.aspx?itemid=47993 Президентская библиотека]

Отрывок, характеризующий Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы (Тургенево)

Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.