Церковь Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца (Ментона)
| Православный храм | |
Церковь иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость» и Николая Чудотворца
Eglise de Notre-Dame joie des affligés et Saint-Nicolas le Thaumaturge | |
 Общий вид храма | |
| Страна | Франция |
| Город | Ментона, rue Paul-Morillot, 14 |
| Конфессия | Православие |
| Епархия | Западно-Европейская епархия Русской православной церкви заграницей |
| Тип здания | Церковь |
| Архитектурный стиль | неорусский |
| Автор проекта | Ганс-Георг Терслинг |
| Первое упоминание | 1892 год |
| Строительство | 1892—1892 годы годы |
| Состояние | действующий храм |
Це́рковь ико́ны Пресвято́й Богоро́дицы «Все́х скорбя́щих Ра́дость» и Никола́я Чудотво́рца (фр. Eglise de Notre-Dame joie des affligés et Saint-Nicolas le Thaumaturge) — храм Западно-Европейской епархии Русской православной церкви заграницей, расположенный в городе Ментона (Франция).
Настоятель — архиепископ Женевский и Западноевропейский Михаил. Протоиерей Николай Озолин-младший.
Содержание
История
Русский дом
В 1880 году было основано Русское Ментонское благотворительное общество (фр. Société russe de bienfaisance à Menton), находившееся под покровительством великой герцогини Анастасии Михайловны. Целью создания Общества была организация взаимопомощи русских подданных, проживавших в Ментоне, Бордигьере и Сан-Ремо, а также попечение о больных и скончавшихся.
Для осуществления цели Общества в начале 1892 года оно приобрело здание в одном из самых живописных и здоровых кварталов Карноле (фр. Carnoles). Приобретение Общества получило наименование «Русский дом» (фр. Maison Russe).
В четырёхэтажном здании находятся 32 комнаты. Вокруг него был устроен сад из лимонных, апельсиновых и оливковых деревьев, пальм, олеандров, гелиотропов, роз, кактусов и др. В Доме проживали исключительно русские.
Впоследствии для размещения тяжелобольных и умирающих была приобретена вилла Инномината (фр. Innominata), рассчитанная на 5 человек.
При Русском доме было создано Братство во имя святой великомученицы Анастасии.
Церковь
После устройства Русского дома, Общество решило построить церковь.
Закладка храма состоялась 5 (17) июня 1892 года. Постройка храма производилась по плану и под руководством архитектора Г.-Г. Терслинга.
24 ноября (6 декабря) 1892 года состоялось освящение храма во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» и святителя Николая Чудотворца. Чин освящения возглавил настоятель Ниццкой церкви протоиерей С. Г. Любимов.
В 1903 году приход получил самостоятельность. До появления храма в Сан-Ремо в Ментону приезжали молиться также русские, отдыхавшие на итальянской Ривьере. В 1912 году для духовенства вблизи храма был куплен отдельный дом.
22 ноября 1918 Синод на время закрыл церковь «ввиду бедственного положения причта». В 1925 года настоятелем храма, который отныне обслуживал, главным образом, обитателей «Русского дома», стал протоиерей Григорий Ломако. Вероятно, при нем несколько больших икон в интерьере написал парижский художник А. А. Бенуа.
Во время Второй мировой войны сильно пострадал фасад и купол церкви. В послевоенные годы в Ментоне продолжал служить протоиерей Владимир Пляшкевич, скончавшийся в 1957 году. Следующим настоятелем был протоиерей Николай Цветков, в прошлом инженер-строитель. Его стараниями в 1958 году церковь была отреставрирована. В 1976 году он скончался. В 1988 году настоятелем стал священник сербского происхождения Милинко Пурич[1].
По состоянию на 2005 года местная православная община составяляла около 80 человек и включала в себя всех православных, живущих в курортном городе. В летний сезон количество православных увеличивалось за счёт отдыхающих, но не из России, так как Ментона не привлекала русских туристов и курортников[1].
Архитектура, убранство
Церковь небольшого размера (высота — 22 метра); выдержана в стиле русских церквей XVII—XVIII веков. Она примыкает к самому Дому.
Крыша храма — двухскатная, покрыта черепицей. Над алтарём, обращённом к юго-востоку, возвышается купол, украшенный колонками и цветными изразцами. Купол увенчан главкой с крестом.
В храм ведут три входа: из Русского дома, из сада в храм и в алтарь. Над входом в алтарь находится образ Спасителя, над которым устроен деревянный навес.
На алтарной стене (с внешней стороны) — образ Царицы Небесной с подписью: «Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице!».
Внутри храм имеет в длину 12, в ширину — 7,5, в высоту — 9 метров.
Одноярусный иконостас сделан в византийском стиле IX века из каррарского мрамора. Местные иконы были написаны К. П. Брюлловым[2]. Запрестольный образ Воскресения Христова написал вице-консул Н. И. Юрасов.
Ризницу храма составила утварь и одежды из походной церкви королевы Ольги Николаевны и Баденской церкви. Кроме того, в ризницу были пожертвования от принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, В. К. Саблера и других.
Напишите отзыв о статье "Церковь Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца (Ментона)"
Примечания
Литература
- Забелин С. Н. Как драгоценные шкатулки. Русские Церкви в Европе. Грани, 2002.
- Русские храмы и обители в Европе / Авт.-состав. В. В. Антонов, А. В. Кобак. СПб.: Лики России, 2005.
См. также
Ссылки
- [france-paris-info.ru/menton/ Франция. Ментон]
- [www.quinta.ru/front_end/region/article/4481 Лазурный берег]
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Церковь Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца (Ментона)
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
