Церковь Святого Феодора (Константинополь)
| Храм | |
Церковь Святого Феодора
| |
 Вид на храм (справа) и его внешний притвор (слева) с юга | |
| Страна | Турция |
| Город | Стамбул |
Це́рковь свято́го Фео́дора — поздневизантийская церковь, которая сохранилась в районе Вефа в Стамбуле, некоторое время действовала как мечеть Молла-Гюрани (Molla Gürani Camii) по имени своего основателя[1]. Представляет собой важный образец архитектуры Константинополя периода правления Комнинов и Палеологов.
О дотурецкой истории храма практического ничего известно, и даже его посвящение точно не выяснено. Судя по кирпичной кладке, возведена в правление Алексея I Комнина (1081—1118) либо вскоре после того. После падения Константинополя была преобразована в мечеть, которая прославилась тем, что там подвизался мулла Гюрани — воспитатель Мехмеда II и первый муфтий Стамбула.
При реставрации 1937 года в интерьере притвора были выявлены и очищены от штукатурки мозаики византийского периода. Также выяснилось, что при строительстве храма были использованы колонны и другие материалы ранневизантийского периода. Что же касается четверика, то он ещё ждёт своего исследования.
Управление вакуфов Турции объявило о проекте восстановления строения на 2011 год, но данный проект в конечном счете так никогда и не осуществился. В 2014 году здание было до неузнаваемости перестроено семьями, нашедшими убежище в этом ветхом средневековом комплексе[2].
Напишите отзыв о статье "Церковь Святого Феодора (Константинополь)"
Примечания
| ||||||
Отрывок, характеризующий Церковь Святого Феодора (Константинополь)
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
