Церковь Святой Марии (Любек)

Церковь
Церковь Святой Марии в Любеке Lübecker Marienkirche
Страна	Германия
Город	Любек
Архитектурный стиль	кирпичная готика
Строительство	1250—1350 годы
Сайт	[www.st-marien-luebeck.de/ Официальный сайт]

Церковь Святой Марии в Любеке (Мариенкирхе, нем. Lübecker Marienkirche) — самый знаменитый храм города, символ власти и благосостояния ганзейского города и главное украшение любекского Староградского острова (нем. Altstadtinsel). Мариенкирхе в старой части Любека является объектом Всемирного культурного наследия ЮНЕСКО.

Любекская Мариенкирхе, построенная в 1250—1350 годах, сыграла огромную роль в развитии местной архитектуры. Её называют «матерью северогерманской кирпичной готики», ведь она послужила образцом для 70 храмов в этом стиле в балтийском регионе. В этой церкви распространившийся во Франции готический стиль был воплощён в северогерманском красном кирпиче. Своды любекской Мариенкирхе являются самыми высокими в мире для кирпичных церквей (38,5 м).

Церковь представляет собой трёхнефную базилику с боковыми капеллами, обходом хора и венцом капелл вокруг апсиды, а также притвором с поперечным нефом. Монументальный западный фасад украшают две башни. Их высота составляет вместе с флюгерами 124,95 и 124,75 м. Как главная приходская церковь для городских чиновников и горожан ганзейского города Любека, Мариенкирхе находится в торговом квартале, который простирается до складов на набережной Траве, неподалёку от любекской ратуши и Рыночной площади.

История строительства

На месте Мариенкирхе раньше стояла деревянная церковь эпохи первой немецкой колонизации, а после повторного основания города в 1156 г. появилась романская кирпичная церковь, которая к началу XIII в. как по своим размерам, так и по репрезентативности перестала отвечать требованиям независимого и процветающего купечества. Романские скульптуры из этой романской церкви в настоящее время демонстрируются в любекском монастыре Святой Анны.

Образцом для новой трёхнефной базилики в Любеке послужили готические соборы Франции и Фландрии, построенные из природного камня. Мариенкирхе — один из самых ярких примеров сакрального сооружения в стиле кирпичной готики и послужила примером для подражания для многих церквей в балтийском регионе (например, церквей Святого Николая в Штральзунде и Висмаре). К 1310 году восточнее южной башни была пристроена «Писарская капелла». Она совмещала в себе функции притвора и капеллы и, украшенная порталом, служила вторым главным входом в церковь со стороны Рыночной площади Любека. Предположительно она посвящалась св. Анне и своё современное название получила после Реформации, когда в неё въехали писари. Капелла со звёздчатым сводом (12 м х 8 м х 12 м) считается шедевром высокой готики. Её часто сравнивают с образцами английской соборной готики и капитульным залом замка Мариенбург Тевтонского ордена в Мальборке. В настоящее время в Писарской капелле проходят приходские службы в зимний период (с января по март).

В юго-восточной части деамбулатория городские власти возвели в 1390 г. собственную капеллу — «Бургомистрскую», которая выделяется внешне сочетанием в кладке глазурованного и неглазурованного кирпича. Здесь проходили церемонии вступления в должность избранных членов городского совета. На верхнем этаже капеллы хранились особо важные ценности города: городские привилегии, грамоты, договоры и другие документы городского совета. Эта часть церкви и по сей день находится в собственности города.

Всего церковь Святой Марии насчитывает девять больших боковых капелл и десять малых погребальных капелл, названных по фамилиям членов любекского городского совета.

Разрушение и восстановление

Довоенная фотография любекской «Пляски смерти»

В ночь на вербное воскресенье с 28 на 29 марта 1942 г. любекская Мариенкирхе, как и любекские собор и церковь Святого Петра, практически полностью выгорела во время воздушного налёта на Любек, разрушившего пятую часть исторического центра города. Пожар уничтожил знаменитый «Орган пляски смерти», на котором играли Дитрих Букстехуде и с большой долей вероятности Иоганн Себастьян Бах.

В пожаре были утеряны «Григорианская месса» Бернта Нотке, монументальная «Пляска смерти» (работы Бернта Нотке, в 1701 г. заменена копией), резьба леттнера, «Алтарь троицы» Якоба ван Утрехта (ранее приписываемый Бернарту ван Орлею), и «Вход Христа в Иерусалим» Фридриха Овербека. Обрушившиеся во время пожара колокола стали напоминанием об этих трагических событиях, их обломки можно увидеть в Поминальной капелле в южной башне церкви.

Ещё до окончания войны над Мариенкирхе была возведена временная крыша. Восстановление церкви началось в 1947 г. и продлилось в течение 12 лет. В 1951 г. под восстановленной крышей церкви прошло празднование 700-летнего юбилея церкви. По этому случаю от федерального канцлера Конрада Аденауэра церковь получила в подарок новый главный колокол, и была освящена Поминальная капелла в южной башне.

Отрывок, характеризующий Церковь Святой Марии (Любек)

Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.