Шестнадцать варварских государств
Поделись знанием:
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.
– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
(перенаправлено с «Цзе»)
 История Китая
| |||
| Доисторическая эпоха | |||
| 3 властителя 5 императоров | |||
| Династия Ся | |||
| Династия Шан | |||
| Чжоу | |||
| Восточная Чжоу | Вёсны и Осени | ||
| Сражающиеся царства | |||
| Империя Цинь | |||
| (Династия Чу) — смутное время | |||
| Хань | Западная Хань | ||
| Синь: Ван Ман | |||
| Восточная Хань | |||
| Троецарствие: | Вэй, Шу, У | ||
| Западная Цзинь | |||
| 16 варварских государств | Восточная Цзинь | ||
| Южные и Северные Династии | |||
| Династия Суй | |||
| Династия Тан | |||
Шестнадцать варварских государств (кит. 十六国, пиньинь: shí liù guó) — конгломерат государств, которые существовали на территории древнего Китая в 304—439 годах, образовавшись после распада Северного Китая.
Под варварскими царствами подразумевают Чэн, Северная Хань, Поздняя Чжао, Ранняя Лян, Поздняя Лян, Западная Лян, Северная Лян, Южная Лян, Ранняя Цинь, Поздняя Цинь, Западная Цинь, Ранняя Янь, Поздняя Янь, Северная Янь, Южная Янь, и Ся.
В этот период также существовали царства Жань Вэй, Западная Шу, Западная Янь, Дуань, Юйвэнь, Чоучи, Ранняя Вэй и Дай, хотя историки обычно не включают их в 16 государств.
Содержание
Пять варваров
В традиционной китайской историографии термин ху (кит. 胡, пиньинь hú) обозначает как кочевые племена Великой Степи, так и западных горцев. При всём многообразии народов и племён китайские историки IV века разделили их на пять племенных групп:
- Хунну (сюнну, 匈奴 Xiōngnú) — кочевой народ монгольской степи, создавший мощную родовую державу в III веке до н. э.. В конце I века н. э. государство хунну, ослабленное внутренними противоречиями, было уничтожено сяньбийцами под руководством Таншихая; после этого часть хуннов расселилась вдоль Великой стены, перейдя в китайское подданство. В IV—V веках хунну основали на территории Северного Китая государства:
- Северная Хань (304—318)
- Ранняя Чжао (318—329; иногда объединяется с Северной Хань в одно государство Хань Чжао)
- Северная Лян или Хэси (397—439)
- Ся (407—431)
- Цзе(羯 Jié) — по гипотезе Л. Н. Гумилёва неоднородное образование, имя реконструируется как «кул». Слово qul в тюркских языках означает «раб», но в древности так зачастую назывались иноплеменники, проживавшие в хуннской среде, но не являвшиеся членами хуннского рода [1] [2]. По мнению Таскина В.С., отождествление Цзелу, или кулов, с Цзесцами явно ошибочно и, по-видимому, связано с неправильным прочтением французской транскрипции в работах западных авторов. Такие случаи в работах Л.Н. Гумилева не редкость. Цзе, или Цзеши — название местности, где проживало одно из сюннуских кочевий. По местности китайцы стали называть это кочевье цзескими хусцами (сюннусцами), и, таким образом, цзе — это не самоназвание кочевья. Главный город уезда Усян находился в 30 ли к северо-западу от современного уездного города Юйшэ в пров. Шаньси[3]. Цзе основали государство:
- Сяньби (鮮卑 Xiǎnbēi) — воинственные кочевники из южной Маньчжурии. В конце I века уничтожили державу хуннов, но не смогли создать собственное государство в монгольской степи. Делились на множество родов, самые известные из которых — Мужун и Тоба (табгач). Государства сяньби:
- Ди (氐 Dī) — земледельческие племена предгорий нынешних провинций Шэньси, Ганьсу и Сычуань, потомки древних жунов. В литературе иногда называются тангутами, хотя средневековые тангуты — совсем другой народ[4]. Государства ди:
- Чэн-Хань (303—347)
- Ранняя Цинь (351—394)
- Поздняя Лян (386—403)
- Кяны (цян, 羌 Qiāng) — кочевые монголоидные племена Тибета, основали одно царство:
Кроме того, в этот период в Северном Китае существовали царства, основанные этническими китайцами, по тем или иным причинам не подчинявшиеся империи Восточная Цзинь. К этим царствам относятся:
- Ранняя Лян (320—376)
- Жань Вэй (350—352; обычно не включается в число Шестнадцати государств)
- Западная Лян (400—421)
- Северная Янь (409—436)
Предыстория
Первая фаза: хунну и цзе
Северная Хань
Основатель Северной Хань, Лю Юань, был внуком предпоследнего шаньюя южных хуннов Юйфуло, умершего в 195 году. В 290 году Лю Юань был назначен главнокомандующим всех хуннов на территории Китая. Воспользовавшись распрями цзиньских принцев, нередко прибегавших к помощи кочевников, Лю Юань, провозглашенный своими соотечественниками великим шаньюем, принял в 304 году китайский титул ван и присвоил своей династии имя Хань, подчеркивая своё родство по женской линии (его прабабка была ханьской принцессой). Столицей новообразованного царства стал Пиньян. В 310 году Лю Юань официально принял императорский титул с именем Гао-цзу и объявил войну династии Цзинь и правящему роду Сыма. Хунны нанесли китайцам несколько поражений, в результате которых завладели территорией Северного Китая до реки Хуай.
В 310 году Лю Юань умер, оставив престол бездарному старшему сыну Лю Хо. Новый император первым делом попытался устранить своего более талантливого и популярного брата Лю Цуна, но потерпел неудачу и сам был убит, а Лю Цун вступил на трон. В 311 году империя Цзинь предприняла неудачное наступление на хуннов, в результате которого хунны под началом военачальника Ши Лэ взяли и разграбили цзиньскую столицу Лоян, а сам император Хуай-ди попал к ним в плен. В 316 году была взята и вторая столица — Чанъань, захвачен в плен и после многих издевательств казнен новый император Цзинь Минь-ди. Империя Западная Цзинь прекратила своё существование, новой столицей Цзинь стал Цзянкан (ныне Нанкин).
После смерти Лю Цуна в 318 году ему наследовал его старший сын Лю Цань, не обладавший особыми талантами. Вскоре он был убит своим тестем китайцем Цзинь Чжунем, который также истребил всех членов правящего рода Лю, которых смог настичь, и призвал на помощь цзиньские войска. Но прежде чем помощь пришла, против него выступили ханьские полководцы Лю Яо и Ши Лэ. Цзинь Чжунь был убит собственными приближенными, а Лю Яо провозгласил себя императором Ранней Чжао.
Ранняя Чжао
Основатель династии Ранняя Чжао, Лю Яо, был близким родственником Лю Юаня. В конце 318 г., вскоре после истребления почти всех своих родственников Цзинь Чжунем, он провозгласил себя императором Ранней Чжао. Однако уже в 319 г. его военачальник Ши Лэ основал свою династию Поздняя Чжао. После продолжительной войны Лю Яо потерпел поражение, был взят в плен и убит в 329 г., а его царство захвачено Поздней Чжао. Династия Ранняя Чжао часто объединяется с Северной Хань в одно царство Хань-Чжао.
Поздняя Чжао
Династия Поздняя Чжао была основана полководцем Ши Лэ, принадлежавшим к народу цзе. Ши Лэ верно служил империи Северная Хань, а затем Ранней Чжао. Однако в 319 г. он поссорился с Лю Яо и учредил государство Поздняя Чжао. В 319—321 гг. ему пришлось выдержать тяжелую войну с цзиньским военачальником Цзу Ти, которая закончилась со смертью Цзу Ти в 321 г. В 323 г. войска Поздней Чжао во главе с Ши Шэном и Ши Ху перешли в наступление, и к 325 г. завладела северной частью бассейна Хуайхэ и Шаньдуном. В 329 г. после продолжительной войны с переменным успехом, войска Ши Лэ одержали окончательную победу над Ранней Чжао. Лю Яо был взят в плен и был убит, а его империя перестала существовать. В 330 г. Ши Лэ принял титул императора Поздней Чжао.
Во время болезни Ши Лэ, закончившейся его смертью в 333 г., главная роль при дворе перешла к его названному брату Ши Ху, ставшему начальником дворцовой стражи. Сразу после смерти Ши Лэ, Ши Ху узурпировал власть и расправился с семьей покойного императора. Ши Ху перенес столицу из Сянго в Е (Ечэн). В 334—339 гг. он отразил новое наступление войск Восточной Цзинь, однако ему не удалось справиться с китайским царством Ранняя Лян, та же как и с сяньбийским государством Ранняя Янь. Ши Ху удалось пережить заговоры своих сыновей (наследных принцев): Ши Суя в 337 г. и Ши Сюаня в 347 г.; заговорщики были казнены вместе со своими семьями. В 349 г. Ши Ху умер от нервного истощения, а наследником стал его сын от дочери Лю Яо, малолетний Ши Ши. Против него восстал другой сын императора, Ши Цзунь. При поддержке приемного сына Ши Ху, китайца Жань Миня, ему удалось одержать победу, юноша-император и его мать были казнены. Вскоре, однако, Жань Минь убил неугодного ему императора и возвел на престол его брата Ши Цзяня. В начале 350 г. он низложил и этого императора и провозгласил создание царства Вэй (в истории известно как Жань Вэй), после чего приказал убивать в пределах своего царства всех варваров. В результате только в столице было убито более 200 тысяч хуннов, а народ цзе был полностью истреблен. Вместе с прочими был уничтожен и императорский род Ши.
Чэн или Чэн-Хань
Царство Чэн (в китайских источниках обыкновенно Чэн-Хань, в западноевропейских нередко как два царства — Чэн и Хань) основано в Сычуани в 303 г. Ли Тэ — выходцем из дийского племени цзун. Впрочем, Ли Тэ не принимал императорского титула, впервые это сделал его сын Ли Сюн в 304 г. История царства Чэн почти неизвестна. В 338 г. Ли Шоу, родственник предыдущих императоров, захватил власть и провозгласил основание новой империи Хань. Его сын Ли Шу был разбит в 347 г. цзиньским полководцем Хуань Вэнем, после чего царство Чэн-Хань перестало существовать.
Ранняя Лян
Династию Ранняя Лян основал в 313 г. на территории нынешней провинции Ганьсу местный чиновник, китаец Чжан Гуй. Когда Северный Китай был захвачен хуннами, китайское население Ганьсу оказалось отрезанным от империи Цзинь и оставлено на произвол судьбы. В наступившей обстановке безвластия и хаоса, Чжан Гуй объявил себя правителем Лян. В 346 г. его правнук Чжан Цзюнь официально отделился от Поздней Чжао и принял титул князя Ранней Лян с номинальным подчинением империи Восточная Цзинь. В следующем, 347 г. Ранняя Лян отразила наступление войск империи Поздняя Чжао. Впоследствии она потерпела поражение и была завоевана империей Ранняя Цинь в 376 г.
Ранняя Янь
Государство Ранняя Янь основал сяньбийский вождь Мужун Хуэй (или Хой[5]), провозгласивший себя в 307 г. великим шаньюем сяньби. В течение первой трети IV века он объединил бо́льшую часть Маньчжурии и Ляодунский полуостров. После его смерти в 333 г. власть унаследовал его сын Мужун Хуан, принявший в 337 г. китайский титул ван и основавший царство Янь. Мужун Хуан продолжил расширение владений Янь в Маньчжурии и северо-восточном Китае. Его сын и наследник Мужун Цзюнь, воспользовавшись падением империи Поздняя Чжао, выступил против провозглашенного Жань Минем царства Вэй и разбил его в 352 г. Эта победа принесла ему власть над Шаньдуном и Шаньси, а также позволила принять императорский титул. Однако в дальнейшем империя Ранняя Янь уступила инициативу Ранней Цинь и была уничтожена в 370 г.
Вторая фаза: ди
Ранняя Цинь
Китайское царство Жань Вэй, провозгласившее принцип этнической нетерпимости, в 352 г. было уничтожено сяньбийцами царства Ранняя Янь. В результате Ранняя Янь присоединила к своим владениям Шаньси и Шаньдун. В то же время в Шэньси поднял восстание дийский вождь Пу Хун. Разбив в 350 г. тибетского военачальника Яо Сяна, Пу Хун объявил себя царем династии Цинь и по совету гадателя сменил своё родовое имя на Фу. После его отравления в 351 г. его наследник Фу Цзянь I принял императорский титул. Вскоре после этого Фу Цзянь завладел городом Чанъань и сделал его своей столицей. В 354 г. было отражено наступление войск Восточной Цзинь под командованием Хуань Вэня.
В 357 г. в результате переворота на трон взошел племянник Фу Цзяня I, Фу Цзянь II. В 369 г. Ранняя Цинь в союзе с Ранней Янь одержала ещё одну победу над цзиньскими войсками Хуань Вэня, после которой была восстановлена граница между Севером и Югом по реке Хуайхэ. В 370 г. было ликвидировано царство Ранняя Янь, а в 376 г. — китайское царство Ранняя Лян и табгачское Дай. Проведя при помощи своего советника, китайца Ван Мэна, некоторые реформы и провозгласив либеральную политику в отношении всех своих подданных независимо от национальности, Фу Цзянь рассчитывал вскоре объединить под своей властью весь Китай. В 383 г., собрав огромную армию (по данным китайских источников, свыше 900 тыс. человек), Фу Цзянь решил сокрушить империю Восточная Цзинь. Однако в битве у реки Фэйшуй его разноплеменное войско неожиданно обратилось в бегство перед уступавшим по численности противником и было полностью разгромлено. После этого поражения империя Ранняя Цинь больше не смогла оправиться. Вскоре на её бывшей территории возникло восемь мелких царств, враждовавших между собой. Последний император Фу Чун погиб в битве против войск Поздней Цинь в 394 г.
Третья фаза: кяны, сяньби и снова хунну
Поздняя Цинь
Основатель династии Поздняя Цинь, тибетский вождь Яо Чан, был полководцем на службе Фу Цзяня II. В 384 г., будучи послан вместе с братом императора Фу Жуем против сяньбийского полководца Мужун Хуна, отговаривал Фу Жуя от сражения; когда же последний, вопреки совету, атаковал противника и погиб, гнев императора обрушился на Яо Чана. Опасаясь за свою жизнь, Яо Чан оставил вверенные ему войска и поднял восстание своих соплеменников, приняв титул царя Поздней Цинь. В следующем году он захватил и приказал убить Фу Цзяня, а в 386 г. занял Чанъань и провозгласил себя императором. После его смерти в 394 г. ему наследовал его сын, умный и энергичный Яо Син, который завершил ликвидацию Ранней Цинь. К 404 году, в результате междоусобной войны в Восточной Цзинь, под власть Яо Сина перешли значительные территории до р. Хуайхэ, однако в 405 г., понимая, что на сможет их удержать, он добровольно уступил эти двенадцать провинций Южному Китаю. Но этот жест не был оценен по достоинству: после смерти Яо Сина (416 г.) его царство было уничтожено цзиньскими войсками под командованием Лю Юя в 417 г.
Западная Цинь
Поздняя Лян
Тангутский (ди) полководец Люй Гуан был в 383 г. послан императором Ранней Цинь Фу Цзянем II в Сиюй (кит. упр. 西域, пиньинь: Xīyù, буквально: «Западный край» — нынешний Синьцзян) для защиты союзных князей Турфана и Шаньшани. Одержав ряд побед, Люй Гуан значительно укрепил позиции Поздней Цинь в регионе. Однако вскоре, получив известия о катастрофе при Фэйшуй и распаде империи Цинь, Люй Гуан попытался основать в Сиюе собственное государство со столицей в г. Куча, но в 386 г. увел войска в Ганьчжоу, прогнал оттуда китайского правителя и основал царство Поздняя Лян. В своем царстве Люй Гуан ввел суровые законы и установил твердую власть. Вскоре Поздняя Лян стала одним из значительных государств Северного Китая. Люй Гуану подчинились хунны и сяньбийский вождь Туфа Угу, на какое-то время вассальную зависимость признало царство Западная Цинь.
В 397 г. Люй Гуан по ложному обвинению казнил двух хуннских военачальников, цзюйцюя[6] Лочоу (沮渠羅仇) и цзюйкюя Цюйчжоу (沮渠麴粥). Их племянник Мэнсюнь[7] поднял восстание своих соплеменников и положил начало династии Северная Лян. Немного ранее отложился также Туфа Угу, провозгласив царство Южная Лян. Распад Поздней Лян ускорила смерть Люй Гуана в 400 г. Три года спустя, в 403 г., остатки Поздней Лян были захвачены империей Поздняя Цинь.
Южная Лян
Северная Лян или Хэси
Западная Лян
Поздняя Янь
Южная Янь
Северная Янь
Ся
Список правителей
| Храмовое имя | Посмертное имя | Личное имя | Годы правления | Девиз правления (年號 niánhào) и годы |
|---|---|---|---|---|
| Исторически наиболее употребительная форма: личное имя | ||||
| Царство Хань-Чжао 304—329 н. э. (в традиционных источниках именуется раздельно как царство Хань (Северная Хань) и царство Ранняя Чжао) | ||||
| Царство Хань 北漢 304—318 | ||||
| Гао-цзу 高祖 Gāozǔ |
Гуан Вэнь-ди 光文帝 Guāngwéndì |
Лю Юань 劉淵 Liú Yuān |
304—310 | |
| отсутствует | Лян-ван 梁王 Liángwáng |
Лю Хэ 劉和 Liú Hé |
7 дней в 310 г. | отсутствует |
| Ле-цзун 烈宗 Lièzōng |
Чжао У-ди 昭武帝 Zhāowǔdì |
Лю Цун 劉聰 Liú Cōng |
310—318 | |
| отсутствует | Инь-ди 隱帝 Yǐndì |
Лю Цань 劉粲 Liú Càn |
месяц и несколько дней в 318 г. |
|
| Царство Цянь (Ранняя) Чжао 前趙 318—329 | ||||
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Лю Яо 劉曜 Liú Yào |
318—329 | |
| Царство Хоу (Поздняя) Чжао 後趙 319 — 351 | ||||
| Гао-цзу 高祖 Gāozǔ |
Мин-ди 明帝 Míngdì |
Ши Лэ 石勒 Shí Lè |
319—333 | |
| отсутствует | Хай Ян-ван 海陽王 Hǎiyángwáng |
Ши Хун 石弘 Shí Hóng |
333—334 | |
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
У-ди 武帝 Wǔdì |
Ши Ху 石虎 Shí Hǔ |
334—349 | |
| отсутствует | Цяо-ван 譙王 Qiáowáng |
Ши Ши 石世 Shí Shì |
73 дня в 349 г. |
|
| отсутствует | Пан Чэн-ван 彭城王 Pángchéngwáng |
Ши Цзунь 石遵 Shí Zūn |
183 дня в 349 г. |
|
| отсутствует | И Ян-ван 義陽王 Yìyángwáng |
Ши Цзянь 石鑒 Shí Jiàn |
103 дня в 349—350 гг. | |
| отсутствует | Синь Син-ван 新興王 Xīnxīngwáng |
Ши Чжи 石祗 Shí Zhī |
350—351 | |
| Царство Чэн-Хань 成漢 303—347 н. э. (в традиционных источниках именуется раздельно как царство Чэн и царство Хань) | ||||
| Царство Чэн 303—338 | ||||
| Ши-цзу 始祖 Shǐzǔ или Ши-цзу 世祖 Shìzǔ |
Цзин-ди 景帝 Jǐngdì |
Ли Тэ 李特 Lǐ Tè |
303 |
|
| отсутствует | Цинь Вэнь-ван 秦文王 Qínwénwáng |
Ли Лю 李流 Lǐ Liú |
несколько месяцев в 303 г. | отсутствует |
| Тай-цзун 太宗 Tàizōng |
У-ди 武帝 Wǔdì |
Ли Сюн 李雄 Lǐ Xióng |
303—334 | |
| отсутствует | Ай-ди 哀帝 Āidì |
Ли Бань 李班 Lǐ Bān |
7 месяцев в 334 г. |
|
| отсутствует | Ю-гун 幽公 Yōugōng |
Ли Ци 李期 Lǐ Qī |
334—338 | |
| Царство Хань 338—347 | ||||
| Чжун-цзун 中宗 Zhōngzōng |
Чжао Вэнь-ди 昭文帝 Zhāowéndì |
Ли Шоу 李壽 Lǐ Shòu |
338—343 | |
| отсутствует | Гуй И-хоу 歸義侯 Gūiyìhóu |
Ли Ши 李勢 Lǐ Shì |
343—347 | |
| Царство Цянь (Ранняя) Янь 前燕 337—370 | ||||
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
Вэнь Мин-ди 文明帝 Wénmíngdì |
Мужун Хуан 慕容皝 Mùróng Huǎng |
337—348 | |
| Ле-цзун 烈宗 Lièzōng |
Цзин Чжао-ди 景昭帝 Jǐngzhāodì |
Мужун Цзюнь 慕容俊 Mùróng Jùn |
348—360 | |
| отсутствует | Ю-ди 幽帝 Yōudì |
Мужун Вэй 慕容暐 Mùróng Wěi |
360—370 | |
| Царство Хоу (Поздняя) Янь 後燕 384—407 | ||||
| Ши-цзу 世祖 Shìzǔ |
У Чэн-ди 武成帝 Wǔchéngdì |
Мужун Чуй 慕容垂 Mùróng Chúi |
384—396 | |
| Ле-цзун 烈宗 Lièzōng |
Хуэй Минь-ди 惠愍帝 Hùimǐndì |
Мужун Бао 慕容寶 Mùróng Bǎo |
396—398 | |
| Чжун-цзун 中宗 Zhōngzōng |
Чжао У-ди 昭武帝 Zhāowǔdì |
Мужун Шэн 慕容盛 Mùróng Shèng |
398—401 | |
| отсутствует | Чжао Вэнь-ди 昭文帝 Zhāowéndì |
Мужун Си 慕容熙 Mùróng Xī |
401—407 | |
| Царство Нань (Южная) Янь 南燕 398—410 | ||||
| Ши-цзун 世宗 Shìzōng |
Сянь У-ди 獻武帝 Xiànwǔdì |
Мужун Дэ 慕容德 Mùróng Dé |
398—405 | |
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Мужун Чао 慕容超 Mùróng Chāo |
405—410 | |
| Царство Бэй (Северная) Янь 北涼 407—436 | ||||
| отсутствует | Хуэй И-ди 惠懿帝 Hùiyìdì |
Гао Юнь 高雲 Gāo Yún |
407—409 | |
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
Вэнь Чэн-ди 文成帝 Wénchéngdì |
Фэн Ба 馮跋 Féng Bá |
409—430 | |
| отсутствует | Чжао Чэн-ди 昭成帝 Zhāochéngdì |
Фэн Хун 馮弘 Féng Hóng |
430—436 | |
| Царство Цянь (Ранняя) Лян 前涼 320—376 | ||||
| отсутствует | Чэн-гун 成公 Chénggōng |
Чжан Мао 張茂 Zhāng Mào |
320—324 | |
| отсутствует | Чжун Чэн-гун 忠成公 Zhōngchénggōng |
Чжан Цзюнь 張駿 Zhāng Jùn |
324—346 | |
| отсутствует | Хуань-гун 桓公 Huángōng |
Чжан Чунхуа 張重華 Zhāng Chónghuá |
346—353 | |
| отсутствует | Ай-гун 哀公 Āigōng |
Чжан Яолин 張曜靈 Zhāng Yàolíng |
3 месяца (9-й — 12-й месяц) в 353 г. |
|
| отсутствует | Вэй-ван 威王 Wēiwáng |
Чжан Цзо 張祚 Zhāng Zuò |
353—355 | |
| отсутствует | Цзин Дао-гун 敬悼公 Jìngdàogōng или Чун-гун 沖公 Chōnggōng |
Чжан Сюаньцзин 張玄靖 Zhāng Xuánjìng |
355—363 | |
| отсутствует | Дао-гун 悼公 Dàogōng |
Чжан Тяньси 張天錫 Zhāng Tiānxí |
364—376 | |
| Царство Хоу (Поздняя) Лян 後涼 386 н. э. — 403 н. э. | ||||
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
И У-ван 懿武王 Yìwǔwáng |
Люй Гуан 呂光 Lǚ Guāng |
386—399 | |
| отсутствует | Инь-ван 隱王 Yǐnwáng |
Люй Шао 呂紹 Lǚ Shào |
399 |
|
| отсутствует | Лин-ван 靈王 Língwáng |
Люй Цзуань 呂纂 Lǚ Zuǎn |
399—401 | |
| отсутствует | Шан Шу-гун 尚書公 Shàngshūgōng или Цзянькан-гун 建康公 Jiànkānggōng |
Люй Лун 呂隆 Lǚ Lóng |
401—403 | |
| Царство Нань (Южная) Лян 南涼 397 н. э. — 414 н. э. | ||||
| Ле-цзу 烈祖 Lièzǔ |
У-ван 武王 Wǔwáng |
Туфа Угу 禿髮烏孤 Tūfǎ Wūgū |
397—399 | |
| отсутствует | Кан-ван 康王 Kāngwáng |
Туфа Лилугу 禿髮利鹿孤 Tūfǎ Lìlùgū |
399—402 | |
| отсутствует | Цзин-ван 景王 Jǐngwáng или Цзин-ван 敬王 Jìngwáng |
Туфа Жутань 禿髮傉檀 Tūfǎ Rùtán |
402—414 | |
| Царство Бэй (Северная) Лян 北涼 397—439 (правители Гаочана в 442—460) | ||||
| отсутствует | отсутствует | Дуань Е 段業 Duàn Yè |
397—401 | |
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
У Сюань-ван 武宣王 Wǔxuānwáng |
Цзюйцюй Мэнсюнь 沮渠蒙遜 Jǔqú Méngxùn |
401—433 | |
| отсутствует | Ай-ван 哀王 Āiwáng |
Цзюйцюй Муцзянь 沮渠牧犍 Jǔqú Mùjiān |
433—439 | |
| отсутствует | отсутствует | Цзюйцюй Ухуэй 沮渠無諱 Jǔqú Wúhùi |
442—444 | |
| отсутствует | отсутствует | Цзюйцюй Аньчжоу 沮渠安周 Jǔqú Ānzhōu |
444—460 | |
| Царство Си (Западная) Лян 西涼 400—421 | ||||
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
У Чжао-ван 武昭王 Wǔzhāowáng |
Ли Гао 李暠 Lǐ Gǎo |
400—417 | |
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Ли Синь 李歆 Lǐ Xīn |
417—420 | |
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Ли Сюнь 李恂 Lǐ Xún |
420—421 | |
| Царство Цянь (Ранняя) Цинь 前秦 351 н. э. — 394 н. э. | ||||
| Гао-цзу 高祖 Gāozǔ |
Цзин Мин-ди 景明帝 Jǐngmíngdì |
Фу Цзянь 苻健 Fú Jiàn |
351—355 | |
| отсутствует | Ли-ван 厲王 Lìwáng |
Фу Шэн 苻生 Fú Shēng |
355—357 | |
| Ши-цзу 世祖 Shìzǔ |
Сюань Чжао-ди 宣昭帝 Xuānzhāodì |
Фу Цзянь 苻堅 Fú Jiān |
357—385 | |
| отсутствует | Ай Пин-ди 哀平帝 Āipíngdì |
Фу Пи 苻丕 Fú Pī |
385—386 | |
| Тай-цзун 太宗 Tàizōng |
Гао-ди 高帝 Gāodì |
Фу Дэн 苻登 Fú Dēng |
386—394 | |
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Фу Чун 苻崇 Fú Chóng |
несколько месяцев в 394 г. |
|
| Царство Хоу (Поздняя) Цинь 後秦 384 н. э. — 417 н. э. | ||||
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
У Чжао-ди 武昭帝 Wǔzhāodì |
Яо Чан 姚萇 Yáo Cháng |
384—393 | |
| Гао-цзу 高祖 Gāozǔ |
Вэнь Хуань-ди 文桓帝 Wénhuándì |
Яо Син 姚興 Yáo Xīng |
394—416 | |
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Яо Хун 姚泓 Yáo Hóng |
416—417 | |
| Царство Си (Западная) Цинь 西秦 385—400,409—431 | ||||
| Ле-цзу 烈祖 Lièzǔ |
Сюань Ле-ван 宣烈王 Xuānlièwáng |
Цифу Гожэнь 乞伏國仁 Qǐfú Guórén |
385—388 | |
| Гао-цзу 高祖 Gāozǔ |
У Юань-ван 武元王 Wǔyuánwáng |
Цифу Ганьгуй 乞伏乾歸 Qǐfú Gāngūi |
388—400, 409—412 |
|
| Тай-цзу 太祖 Tàizǔ |
Вэнь Чжао-ван 文昭王 Wénzhāowáng |
Цифу Чипань 乞伏熾磐 Qǐfú Chìpán |
412—428 | |
| отсутствует | Хоу Чжу 後主 Hòu Zhǔ |
Цифу Мумо 乞伏暮末 Qǐfú Mùmò |
428—431 | |
| Царство Ся 夏 407—431 | ||||
| Ши-цзу 世祖 Shìzǔ |
У Ле-ди 武烈帝 Wǔlièdì |
Хэлянь Бобо 赫連勃勃 Hèlián Bóbó |
407—425 | |
| отсутствует | Цинь-ван 秦王 Qínwáng |
Хэлянь Чан 赫連昌 Hèlián Chāng |
425—428 | |
| отсутствует | Пин Юань-ван 平原王 Píngyuánwáng |
Хэлянь Дин 赫連定 Hèlián Dìng |
428—431 | |
Другие государства периода Пяти варваров
| Посмертное имя (諡號 shìhào) | Личное имя | Годы правления | Девиз правления (年號 niánhào) и годы |
|---|---|---|---|
| Исторически наиболее употребительная форма: личное имя | |||
| Царство Жань Вэй 冉魏 350—352 (в традиционных источниках именуется царством Вэй) | |||
| У Дао Тянь-ван 武道天王 Wǔdàotiānwáng |
Жань Минь 冉閔 Rǎn Mǐn |
350—352 | |
| Царство Си (Западная) Янь 西燕 384—394 | |||
| Вэй-ди 威帝 Wēidì |
Мужун Хун 慕容泓 Mùróng Hóng |
384 |
|
| отсутствует | Мужун Чун 慕容沖 Mùróng Chōng |
384—386 | |
| отсутствует | Дуань Суй 段隨 Duàn Súi |
386 |
|
| отсутствует | Мужун Тао 慕容韜 Mùróng Tāo |
386 |
|
| отсутствует | Мужун Яо 慕容瑤 Mùróng Yáo |
386 |
|
| отсутствует | Мужун Чжун 慕容忠 Mùróng Zhōng |
386 |
|
| отсутствует | Мужун Юн 慕容永 Mùróng Yǒng |
386—394 | |
| Царство Шу 405—413 | |||
| Чэн Ду-ван 成都王 Chéngdūwáng |
Цяо Цзун 譙縱 Qiáo Zòng |
405—413 | отсутствует |
| Вожди племени Тефу (середина III века-391) | |||
| отсутствует | Лю Цюйбэй 劉去卑 Liú Qùbēi |
середина III века | отсутствует |
| отсутствует | Лю Гаошэнъюань 劉誥升爰 Liú Gàoshēngyuán |
середина III века — конец III века | отсутствует |
| отсутствует | Лю Ху 劉虎 Liú Hǔ |
начало IV века (309?)—341 | отсутствует |
| отсутствует | Лю Ухэн 劉務恒 Liú Wùhéng |
341—356 | отсутствует |
| отсутствует | Лю Элоутоу 劉閼陋頭 Liú Èlòutóu |
356—358 | отсутствует |
| отсутствует | Лю Сиуци 劉悉勿祈 Liú Xīwùqí |
358—359 | отсутствует |
| отсутствует | Лю Вэйчэнь 劉衛辰 Liú Wèichén |
359—391 | отсутствует |
| Вожди племени Юйвэнь (конец III века-345) | |||
| отсутствует | Юйвэнь Мохуай 宇文莫槐 Yǔwén Mòhuái |
конец III века—293 | отсутствует |
| отсутствует | Юйвэнь Пухуэй 宇文普回 Yǔwén Pǔhúi или Юйвэнь Пубо 宇文普撥 Yǔwén Pǔbō |
293—конец III века | отсутствует |
| отсутствует | Юйвэнь Цюбуцинь 宇文丘不勤 Yǔwén Qiūbùqín |
конец III века | отсутствует |
| отсутствует | Юйвэнь Могуй 宇文莫圭 Yǔwén Mògūi |
конец III века (299?)— начало IV века (302?) | отсутствует |
| отсутствует | Юйвэнь Сидугуань 宇文悉獨官 Yǔwén Xīdúguān |
начало IV века | отсутствует |
| отсутствует | Юйвэнь Цидэгуй 宇文乞得歸 Yǔwén Qǐdegūi |
начало IV века—333 | отсутствует |
| отсутствует | Юйвэнь Идоугуй 宇文逸豆歸 Yǔwén Yìdòugūi |
333—345 | отсутствует |
| Князья Ляоси 303—338 | |||
| отсутствует | Дуань Уучэнь 段務勿塵 Duàn Wùwùchén |
303—310 или 311 | отсутствует |
| отсутствует | Дуань Цзилуцзюань 段疾陸眷 Duàn Jílùjuàn |
310 или311—318 | отсутствует |
| отсутствует | Дуань Шэфучэнь 段涉復辰 Duàn Shèfùchén |
318 | отсутствует |
| отсутствует | Дуань Пиди 段匹磾 Duàn Pǐdī |
318—321 | отсутствует |
| отсутствует | Дуань Мопэй 段末柸 Duàn Mòpēi |
318—325 | отсутствует |
| отсутствует | Дуань Я 段牙 Duàn Yá |
325 | отсутствует |
| отсутствует | Дуань Ляо 段遼 Duàn Liáo |
326—338 | отсутствует |
| Вожди, князья и цари Чоучи, Усина и Иньпина (конец II века — середина VI века (555?)) | |||
| Первый период Чоучи (конец II века-371) | |||
| отсутствует | Ян Тэн 楊騰 Yáng Téng |
конец II века — начало III века | отсутствует |
| отсутствует | Ян Цзюй 楊駒 Yáng Jū |
начало III века | отсутствует |
| отсутствует | Ян Цяньван 楊千萬 Yáng Qiānwàn |
начало III века — середина III века | отсутствует |
| отсутствует | Ян Фэйлун 楊飛龍 Yáng Fēilóng |
середина III века — конец III века | отсутствует |
| отсутствует | Ян Маосоу 楊茂搜 Yáng Màosōu |
конец III века—317 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Наньди 楊難敵 Yáng Nándí |
317—334 | отсутствует |
| отсутствует | Ян И 楊毅 Yáng Yì |
334—337 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Чу 楊初 Yáng Chū |
337—355 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Го 楊國 Yáng Guó |
355—356 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Цзюнь 楊俊 Yáng Jùn |
356—360 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Ши 楊世 Yáng Shì |
360—370 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Цуань 楊篡 Yáng Cuàn |
370—371 | отсутствует |
| Второй период Чоучи 385—473 | |||
| У-ван 武王 Wǔwáng |
Ян Дин 楊定 Yáng Dìng |
385—394 | отсутствует |
| Хуэй Вэнь-ван 惠文王 Hùiwénwáng |
Ян Шэн 楊盛 Yáng Shèng |
394—425 | отсутствует |
| Сяо Чжао-ван 孝昭王 Xiàozhāowáng |
Ян Сюань 楊玄 Yáng Xuán |
425—429 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Баоцзун 楊保宗 Yáng Bǎozōng |
429 и 443 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Наньдан 楊難當 Yáng Nándāng |
429—441 | |
| отсутствует | Ян Баочи 楊保熾 Yáng Bǎochì |
442—443 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Вэньдэ 楊文德 Yáng Wéndé |
443—454 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Юаньхэ 楊元和 Yáng Yuánhé |
455—466 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Сэнсы 楊僧嗣 Yáng Sēngsì |
466—473 | отсутствует |
| Цари Усина (Wuxing) 473—506 и 534—555 | |||
| отсутствует | Ян Вэньду 楊文度 Yáng Wéndù |
473—477 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Вэньхун 楊文弘 Yáng Wénhóng |
477—482 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Хоуци 楊後起 Yáng Hòuqǐ |
482—486 | отсутствует |
| Ань-ван 安王 Ānwáng |
Ян Цзиши 楊集始 Yáng Jíshǐ |
482—503 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Шаосянь 楊紹先 Yáng Shàoxiān |
503—506, 534—535 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Чжихуэй 楊智慧 Yáng Zhìhùi |
535—545 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Бисе 楊辟邪 Yáng Bìxié |
545—553 | отсутствует |
| Примечание: Ян Чжихуэй и Ян Бисе, возможно, одно и то же лицо | |||
| Цари Иньпина (Yinping) 477 — середина VI века | |||
| отсутствует | Ян Гуансян 楊廣香 Yáng Guǎngxiāng |
477—483? | отсутствует |
| отсутствует | Ян Цзюн 楊炯 Yáng Jiǒng |
483—495 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Чунцзу 楊崇祖 Yáng Chóngzǔ |
495-до 502 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Мэнсунь 楊孟孫 Yáng Mèngsūn |
до 502—511 | отсутствует |
| отсутствует | Ян Дин 楊定 Yáng Dìng |
511- ? | отсутствует |
| Ханы народа Тоба (табгачей) 219—377 (цари Дай 305?-377) | |||
| Как известно, род Тоба был правящей династией царства Северная Вэй, основанного Тоба Гуем. Поэтому таблица династии Северная Вэй начинается с него, а не является продолжением данной таблицы. | |||
| Примечание: Все вожди почитались титулом императоров Вэйшу и Бэйши, которыми они никогда не были. Они обозначены здесь титулом ван 王(Wáng), который унаследовали все преемники Тоба Илу. | |||
| Шэнь Юань-ван 神元王 Shényuánwáng |
Тоба Ливэй 拓拔力微 Tuòbá Lìwéi |
219—277 | отсутствует |
| Примечание: Его храмовым именем было Ши-цзу (始祖 Shízǔ). Специальный столбец для храмового имени не создавался, поскольку он был единственным вождем до Тоба Гуя, носившим храмовое имя. | |||
| Чжан-ван 章王 Zhāngwáng |
Тоба Силу 拓拔悉鹿 Tuòbá Xīlù |
277—286 | отсутствует |
| Пин-ван 平王 Píngwáng |
Тоба Чо 拓拔綽 Tuòbá Chuò |
286—293 | отсутствует |
| Сы-ван 思王 Sīwáng |
Тоба Фу 拓拔弗 Tuòbá Fú |
293—294 | отсутствует |
| Чжао-ван 昭王 Zhāowáng |
Тоба Лугуань 拓拔祿官 Tuòbá Lùguān |
294—307 | отсутствует |
| Му-ван 穆王 Mùwáng |
Тоба Ито 拓拔猗(㐌 — 拖 без 手) Tuòbá Yītuo |
295—305 | отсутствует |
| Му-ван 穆王 Mùwáng |
Тоба Илу 拓拔猗盧 Tuòbá Yīlú |
295—316 | отсутствует |
| отсутствует | Тоба Пугэнь 拓拔普根 Tuòbá Pǔgēn |
316 | отсутствует |
| отсутствует | Тоба (без имени) 拓拔? Tuòbá ? |
316 | отсутствует |
| Пин Вэнь-ван 平文王 Píngwénwáng |
Тоба Юйлюй 拓拔鬱律 Tuòbá Yùlǜ |
316—321 | отсутствует |
| Хуэй-ван 惠王 Hùiwáng |
Тоба Хэжу 拓拔賀傉 Tuòbá Hèrù |
321—325 | отсутствует |
| Ян-ван 煬王 Yángwáng |
Тоба Хэна 拓拔紇那 Tuòbá Hénǎ |
325—329 и 335—337 |
отсутствует |
| Ле-ван 烈王 Lièwáng |
Тоба Ихуай 拓拔翳槐 Tuòbá Yìhuái |
329—335 и 337—338 |
отсутствует |
| Чжао Чэн-ван 昭成王 Zhāochéngwáng |
Тоба Шиицзянь (Шэигянь) 拓拔什翼健 Tuòbá Shíyìjiàn |
338—377 | |
Напишите отзыв о статье "Шестнадцать варварских государств"
Примечания
- ↑ Л. Н. Гумилёв. Хунны в Китае, стр. 26—27.
- ↑ «Они не тождественны племенам запада, которые принадлежали к Вэйби (сяньби). Они не одной расы: среди них имеются танху, и динлины и кяны (тибетцы), которые живут вместе с ними. И это потому, что первоначально они были рабами хунну» — Chavannes E. Les pays d’Occident d’apres Wei-lio, T’oung Pao. Ser. 2, vol. 7. 1905. C. 522—526.
- ↑ В.С.Таскин (1917-1995). Институт востоковедения АН СССР. Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. Вып. 2. Цзе. М. Наука. 1990
- ↑ Л. Н. Гумилев. Хунны в Китае, стр. 27—29.
- ↑ Так его называет Л. Н. Гумилев.
- ↑ У Л. Н. Гумилёва — цзюйкюй. Современное произношение — цзюйцюй. Цзюйкюй — старинный титул у хунну, закрепленный за родом Бу; в описываемое время, по-видимому, мог использоваться представителями этого рода в качестве фамилии.
- ↑ У Гумилева — Мэн Сунь.
Литература
- Гумилёв Л. Н. Хунны в Китае. — СПб: Абрис, 1994 г. — 272 стр. — ISBN 5-85333-010-1.
Отрывок, характеризующий Шестнадцать варварских государств
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.
– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
