Цзин Хао

Цзин Хао (Хао-жань, Хун-Гу) (кит. трад. 荊浩, упр. 荆浩, пиньинь: Jīng Hào; ок.855—915) — китайский художник и теоретик живописи периода Удай. Работал в основном в конце IX века.

Все старые китайские письменные источники сообщают, что Цзин Хао принадлежал к первым настоящим мастерам пейзажа. Он происходил из Цзиньшуя, провинция Хэнань. Цзин Хао родился во времена правления династии Тан, и, подобно Гуань Сю, застал политическую чехарду периода Пяти династий. В источниках он упоминается одновременно и как крупный учёный, и как теоретик живописи. Его трактат об искусстве пейзажа хранился в сунской правительственной сокровищнице (Шэньгэ).

Как сообщает Го Жосюй, к концу X века живопись Цзин Хао казалась уже примитивной, и была превзойдена его учениками, такими, например, как Гуань Тун. Поэтому Го Жосюй отводит Гуань Туну место среди великих мастеров, а Цзин Хао рассматривает просто как предшественника великого мастера. Живший семь столетий спустя крупный минский художник, теоретик и критик Дун Цичан (1555-1636) причислял Цзин Хао и его ученика Гуань Туна к создателям так называемой "южной школы" живописи, наряду с Дун Юанем и Цзюй Жанем, жившими примерно в то же время.

Свою карьеру художник начал при танском дворе, однако после крушения империи Тан наступила полоса политической нестабильности, и художник поселился в горах Тайхан, где создал ряд горных монохромных пейзажей. Несмотря на отшельничество Цзин Хао оставался известным мастером и имел учеников. В 907 году он вновь вернулся к государственной службе, заняв пост в администрации государства Поздняя Лян (907-923). Для его творчества характерен мотив огромных скал, горные потоки, чувство величия природных стихий. Согласно Го Жосюю, Цзин Хао говорил о себе так: "В картинах гор и вод У Даоцзы есть кисть, но нет туши, у Сянжуна есть тушь, но нет кисти. Я должен усвоить таланты обоих сыновей и создать свой собственный стиль". Это ему, судя по всему, удалось. В период отшельничества в горах к Цзин Хао присоединился Гуань Тун, который стал лучшим из его учеников, развив далее манеру учителя.

Сегодня Цзин Хао приписывают авторство всего двух свитков, и оба вызывают у исследователей сомнения. Тем не менее на обоих стоит имя Цзин Хао, и оба свитка в известной мере отражают развитие китайского раннего монохромного пейзажа. Один из них, ныне хранящийся в музее Нельсона-Аткинса (Канзас-сити), по сообщениям, был извлечен из гробницы, и выглядит, на первый взгляд, слишком примитивно и странно, чтобы быть работой прославленного Цзин Хао. Он имеет серьёзные повреждения на большей части поверхности, и был когда-то грубо отретуширован. Тем не менее подпись-печать на нём очень напоминает подобную же старинную подпись на подлинниках Гуань Сю из Императорской коллекции в Токио, которые были созданы в то же самое время. Кроме того, сам примитивный характер живописи перекликается с изображением архатов Гуань Сю из Токио. На основании этого исследователи относят пейзаж Цзин Хао примерно к тому же времени, когда было создано произведение Гуань Сю, т.е. к позднетанскому периоду. Другой свиток, "Гора Куан Лу", ушёл слишком далеко от предыдущей работы и выглядит как законченный монументальный пейзаж, который не кажется сырым и незрелым в сравнении с развитым сунским пейзажем. Это великолепный, убедительно переданный вид отвесной гряды величественных скал, громоздящихся ряд за рядом над глубокой речной долиной. Водопады низвергаются с высоких вершин, старые сосны сурово растут из скал. Такой пейзаж служил одновременно двум целям: был иконой, передающей идею грандиозности вселенной, и в то же время позволял "совершить путешествие", не выходя из дома, но разглядывая пейзаж в уютной обстановке. Имя Цзин Хао содержится в надписи, сделанной в верхнем правом углу свитка юаньским императором, который для её сочинения специально пригласил двух учёных; другая, более поздняя надпись сделана императором Цяньлунем (XVIII век). Эти императорские надписи были данью уважения к знаменитому мастеру прошлого.

Как теоретик живописи, Цзин Хао написал трактаты «Бифа цзы» («Записки о приемах письма кистью») и «Хуа шаньшуй фу» («Гимн пейзажной живописи»). Трактат о приемах письма кистью первый; это первое сочинение о пейзажной живописи с четко разработанной терминологией, системой понятий и четко сформулированными эстетическими законами. Законы, которые ранее Се Хэ изложил для жанровой живописи, Цзин Хао переформулировал для пейзажа. При этом в отличие от Се Хэ он конкретизирует философскую отвлеченность законов, делает их более простыми и понятными. Например, категория «и» (прообраз, идея) у него заменяется на «сы» (замысел). Цзин Хао различает подобие — сы и истинность — чжэнь. Художник должен передать дух объекта (ци), если это не удается, получается сы (подобие), если удается чжэнь (истинность).

Он высказал соображения о принципах оценки, критики и классификации произведений пейзажной живописи, выделив четыре ранга произведений:

• шэнь — божественные
• мяо — блестящие
• ци — оригинальные
• гун — ремесленные

Литература

• Т. А. Пострелова «Академия живописи в Китае в X—XIII вв.» — Москва: «Наука», 1976.
• Е. В. Завадская «Эстетические проблемы живописи старого Китая» Москва: «Искусство», 1975
• Various authors."Three Thousand Years of Chinese Painting" — Yale University Press, 1997
• Цзин Хао. Трактат «Заметки о правилах работы кистью», в «Мастера искусства об искусстве», том I — М., 1965.

Ссылки

• Трактат Цзин Хао "Заметки о правилах работы кистью" [www.kulichki.ru/path/library/paintnotesrules.html]

Отрывок, характеризующий Цзин Хао

Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.