Цзо Цзунтан

Цзо Цзунтан 左宗棠<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Генерал и наместник императора Цзо Цзунтан</td></tr>
наместник Лянцзяна
1881 — 1884
Монарх:	Император Гуансюй
Предшественник:	Пэн Юлин
Преемник:	Юлу
наместник в Шэньси и Ганьсу
1866 — 1878
Монарх:	Император Тунчжи Император Гуансюй
наместник провинций Фуцзянь, Тайвань и Чжэцзян
1862 — 1866
Монарх:	Император Тунчжи
Преемник:	Ма Синьи
наместник провинции Чжэцзян
1863
Монарх:	Император Тунчжи
Рождение:	10 ноября 1812(1812-11-10) Империя Цин, провинция Хунань, Юэян
Смерть:	5 сентября 1885(1885-09-05) (72 года) Империя Цин, провинция Фуцзянь, Фучжоу

Цзо Цзунтан (кит. упр. 左宗棠, пиньинь: Zuǒ Zōngtáng) по прозванию Цзигао (кит. упр. 季高, пиньинь: Jìgāo) (10 ноября 1812 — 5 сентября 1885) — китайский военный и политический деятель времён династии Цин.

Биография

Молодые годы

Цзо Цзунтан родился 10 ноября 1812 года в уезде Сянъинь провинции Хунань. О его молодых годах сведений нет. Известно, что Цзо Цзунтан учился в Академии Юэлу в Чанша, но не сумел достичь каких-либо высот на традиционной научной стезе: он сдал экзамен лишь на степень «цзюйжэнь» и трижды провалился на экзамене на степень «цзиньши». После этого он решил расстаться с мечтами о карьере чиновника, и вернулся в родные места заниматься сельским хозяйством. В этот период жизни он впервые обратил внимание на западные науки, в частности политэкономию.

Подавление восстания тайпинов

После начала тайпинского восстания Цзо вновь пошёл на государственную службу. С 1850 года он занял должность помощника сюньфу (военного губернатора) провинции Хунань (этот пост в то время занимали Чжан Лянцзи и Ло Бинчжан). В 1856 году он стал чиновником Военного министерства. В 1860 году Цзо Цзунтан получил под командование 5 тысяч добровольцев и с этими силами выбил тайпинов из провинций Хунань и Гуанси в провинцию Чжэцзян.

В 1861 году Цзо начал служить всерьез: из родной Хунани он переезжает по службе в Цзянси, а после, по рекомендации Цзэн Гофаня, в 1862 году возглавляет войска провинции Чжэцзян — уже сам в должности сюньфу. С этого времени имя Цзо Цзунтана зазвучало в одном ряду с такими видными представителями милитаристских кругов Китая, как Цзэн Гофань и Ли Хунчжан. Подобно своему более младшему современнику, антагонисту и сопернику Ли Хунчжану, Цзо был с самого начала своей карьеры замечен, пригрет и выдвинут признанным лидером китайских политических кругов времен поздней Цин — Цзэн Гофанем. Умело используя «Отряды иностранного оружия», Цзо взял Шаосин и Цзиньхуа, в апреле 1864 года — Ханчжоу. В июле 1864 года войска Цзо Цзунтана участвовали в штурме столицы тайпинов — Нанкина.

Наместник Миньчжэ и Шэньганя

В августе 1865 года Цзо Цзунтан стал наместником Миньчжэ (в это наместничество входили территории провинций Фуцзянь и Чжэцзян). В этот период он построил в Мавэй близ Фучжоу судостроительную верфь, машины и оборудование для которой были закуплены во Франции. Из Франции же были приглашены и инженеры. На верфи работало от 2 до 3 тысяч рабочих и около 1 тысячи солдат Сянской армии; здесь же были открыты школы иностранных языков и судостроения.

В 1862 году началось восстание дунган в провинции Шэньси, которое в 1865 году переместилось в провинцию Ганьсу, а в 1867 году охватило даже Цинхай. В те же годы в Хэнани, Шэньси и Шаньси действовали крупные остатки войск нянцзюней. В феврале 1867 года наместником Шэньганя (в это наместничество входили территории провинций Шэньси и Ганьсу) был назначен Цзо Цзунтан, одновременно ему дали звание чрезвычайного императорского уполномоченного, чтобы он мог распоряжаться войсками в провинции Шаньси. Рационально подойдя к делу, Цзо выдвинул принцип: «Сначала — няньцзюни, потом — дунгане», и двинул свои опытные войска добивать няньцзюней, с последними из которых было покончено летом 1868 года в районе пересечения Хуанхэ с Великим каналом.

В конце 1868 года войска Цзо Цзунтана двинулись в провинцию Шэньси. Они состояли из солдат Сянской и Хуайской армий, имели богатый боевой опыт и современное вооружение. Начав в 1869 году карательный поход в Шэньси, Цзо Цзунтан действовал с невероятной даже для маньчжуров жестокостью, поголовно уничтожая всех мусульман, массами бежавших в Ганьсу. Ожесточённые бои на границе этих провинций длились несколько месяцев.

В 1869 году войска Цзо Цзунтана четырьмя колоннами двинулись в Ганьсу. Главный удар был нанесён в Нинся, где после ожесточённых боёв цинские силы под командованием генерала Лю Суншаня (второй человек в окружении Цзо Цзунтана) осадили крепость Цзиньцзи — ставку Ма Хуалуна (главы исламской секты «Синьцзяо»). Восставшие упорно оборонялись. Лю Суншань был убит в бою и командование армией было поручено его племяннику, тогда 26-летнему Лю Цзиньтану. Цзо Цзунтан обещал сохранить жизнь защитникам ислама в случае их капитуляции. В феврале 1871 года крепость (чья осада стоила правительственным войскам потери 71 батальона (приблизительно 35,5 тысяч человек) из 141, задействованного в целом в Шэньси, Ганьсу и Цинхае) была сдана. По приказу Цзо Цзунтана все сложившие оружие дунгане были уничтожены, за исключением Ма Хуалуна и его близких. Это поражение привело к расколу в рядах повстанцев-мусульман — начался массовый переход на сторону врага дунганских чиновников, купечества и землевладельцев в провинциях Ганьсу и Цинхай. 6 марта 1872 года Ма Вэньлу — один из руководителей повстанцев — сдал город Ханчжоу, а полгода спустя Цзо Цзунтан победителем вошел в Шаньчжоу. Заключительной вехой пятилетнего подавления восстания была капитуляция Ма Вэньшу, возглавлявшего дунган в их последнем опорном пункте — Сучжоу (ноябрь 1873 года), после чего цинские войска учинили там массовую резню мусульман. К 1874 году восстание было потоплено в крови. Отряды повстанцев отступили в Синьцзян, куда в 1873 году вместе с Биянху ушли десятки тысяч дунган. Пять лет подавления мусульманского восстания обошлись цинской казне в 40 миллионов лянов серебра.

Дискуссия по поводу «Западного похода»

Цинскому режиму оставалось покончить с последним очагом антиманьчжурского сопротивления — основанным Якуб-беком государством Йеттишар. Перед цинской администрацией со всей остротой встал вопрос о характере дальнейшей политики в отношении отпавших от Китая районов. Решение этой проблемы вызвало оживленные споры.

Некоторые высшие сановники и военачальники предлагали остановиться на решении вопроса о возвращении утерянных территорий мирным, дипломатическим путём, через признание независимости Джунгарии и Восточного Туркестана (образовавшихся там государств). Сторонники такой позиции ссылались на переживаемые цинским Китаем трудности политического и экономического характера. Другая часть официальных лиц в цинском правительстве выступала за самые решительные военные действия и подавления восстаний.

Основными доводами сторонников мирного разрешения синьцзянского вопроса были ссылки на организационную и финансовую сложность подготовки карательного похода в Синьцзян. Среди влиятельных лиц, поддерживавших эту точку зрения был даже влиятельнейший китайский политический деятель при тогдашнем правительстве Цзэн Гофань, выдвинувший предложение «отказаться от территорий к западу от Цзяюйгуаня». Что же касается чиновников, осуществлявших командование цинскими войсками в Синьцзяне, то они оказались в наиболее сложном положении и, естественно, опасаясь непосредственно грозившей им опасности и ответственности, выступали за свертывание военных действий в Джунгарии и Восточном Туркестане.

Что касается приверженцев идеи о необходимости кардинального решения синьцзянской проблемы путём военного похода, то основным их аргументом было соображение, что «потеря» Джунгарии и Восточного Туркестана создаст постоянную угрозу безопасности западных границ Цинской империи.

За свои заслуги Цзо Цзунтан ещё в 1873 году был введён в состав Внутреннего секретариата: 14 декабря 1873 он получил должность «Сотрудничающего секретаря» (кит. упр. 协办大学士, пиньинь: Xiélì dàxuéshì, палл.: Сели дасюэши), а 18 сентября 1874 года — должность «Секретаря Восточного павильона» (кит. упр. 东阁大学士, пиньинь: Dōnggé dàxuéshì, палл.: Дунгэ дасюэши). Но ещё будучи простым военным чиновником он подал доклад, в котором изложил план умиротворения страны: сначала «усмирить бунтовщиков во внутреннем Китае», потом усмирить Шэньси, и только потом — Синьцзян. Лидером группировки, разделявшей мнение Цзо Цзунтана, был Айсиньгёро Ихуань, носивший титул «великий князь Чунь», который являлся сводным братом императора, правившего под девизом «Сяньфэн». Ихуань даже предложил лично возглавить карательную экспедицию на Запад.

Судя по всему, Цзо пришел к мысли о военном походе на северо-запад ещё до своего отъезда из Ханькоу весной 1868 года. К 1874 году, после подавления мусульман к востоку от Сучжоу, проблема Синьцзяна встала во главе угла.

Тем временем разразился Тайваньский кризис. Для Китая японская экспансия на Тайване стала неожиданным уроком: пекинский двор был в ужасе от внезапно обнаружившейся беззащитности Китая перед лицом Японии, и необходимость усиления военного потенциала для защиты восточного побережья стала очевидной. Именно тогда и возник вопрос о том, может ли Китай осуществить свою военно-морскую программу, одновременно начиная дорогостоящую кампанию в Синьцзяне. По вопросу о неотложности и, главное, первостепенной важности приложения усилий либо в области обороны побережья («хайфан»), либо «укрепления границ» («сайфан»), как тогда называли возвращение Синьцзяна в политических кругах, разгорелись бурные дебаты. Естественно, что высшие чиновники прибрежных провинций в большинстве своем поддерживали военно-морскую программу.

Таким образом, к 1874 г. в правящих кругах Китая сложилось два взгляда на политику в отношении Синьцзяна: первый, предусматривающий отказ от Синьцзяна, высказывался представителями группировки Ли Хунчжана, а сторонников возвращения Синьцзяна ценой любых, пусть даже самых решительных расправ и больших материальных затрат возглавлял Цзо Цзунтан, уже успевший соответствующим образом «зарекомендовать» себя прежде.

В 1874 году было предложено устроить при дворе дискуссию на эту тему. Предполагалось, что все известные политические деятели страны так или иначе примут участие в дискуссии. Одним из наиболее важных был вопрос о распределении денежных средств. В целях более успешного финансирования «Западного похода» Цзо Цзунтан выступил за получение иностранного займа в сумме нескольких миллионов лянов. Несмотря на то, что подобные займы считались весьма невыгодными, так как предоставлялись под весьма высокие проценты (14,4 % годовых), цинское правительство пошло на них, убежденное в необходимости возвращения утраченных территорий Джунгарии и Восточного Туркестана. Западный поход Цзо Цзунтана привел к заключению новой серии договоров о займах с западными компаниями в Китае, а именно — с Британским банком и банковскими корпорациями Гонконга и Шанхая. Согласие английского капитала на предоставление займов диктовалось не только явными ростовщическими выгодами, но и, в частности, расчетом использовать «западный поход» как акцию, направленную на ослабление влияния России в Центральной Азии.

Против аргументов Цзо Цзунтана выступил Ли Хунчжан. Будучи в то время наместником столичной провинции Чжили и чиновником, ответственным за торговлю в северных портах, он ведал как береговой обороной в своем районе, так и созданием современного флота вообще. Выполнение стоявших перед ним задач, несомненно, требовало значительных капиталовложений. Для Ли Хунчжана было вполне естественно предположить, что деньги, которые пойдут на кампанию в Синьцзяне, соответственно, вычтутся из средств на осуществление военно-морской программы. Естественно, что ему было трудно смириться с этим.

Конфликт усугублялся ещё и значительной личной антипатией Ли Хунчжана и Цзо Цзунтана: эти два политических деятеля критиковали друг друга открыто и завуалированно. И Ли Хунчжан, и Цзо Цзунтан были весьма честолюбивыми людьми. Во время подавления Тайпинского восстания они были, практически, «равновеликими силами», — ими были достигнуты равноценно значительные для маньчжурской власти «победы», и им воздавали за них одинаковые почести. Вследствие того, что они занимали на иерархической лестнице близкие позиции, между ними вполне могла развиться взаимная зависть к карьерным успехам друг друга. Учитывая также и этот факт, неудивительно, что Ли Хунчжан по всем пунктам возражал против возврата Синьцзяна.

До марта 1875 года Цзо Цзунтан не вступал в споры на уровне докладов трону по собственной инициативе, хотя, несомненно, уже давно имел на этот счет своё мнение. В середине января 1875 года события развернулись таким образом, что политическая ситуация стала благоприятствовать точке зрения сторонников военного похода в Синьцзян. 12 января 1875 г. умер, не оставив наследника, император. Вопреки правилам престолонаследия, на трон был возведен племянник вдовствующей императрицы Цыси, мальчик четырёх лет, сын младшей сестры Цыси и князя Чуня — ярого сторонника возвращения Джунгарии и Восточного Туркестана.

Важную роль в определении правительственной политики в этом вопросе сыграл и Вэнь Сян — один из министров и член Военного совета. Именно под влиянием Вэнь Сяна, после того, как двор получил все доклады, 10 марта 1875 года Цзо Цзунтану был отдельно послан секретный документ с запросом о его мнении по синьцзянской проблеме. Цзо Цзунтана просили ясно ответить, мог ли он восстановить власть империи в Синьцзяне с теми силами, которые имелись у него в распоряжении на данный момент. Важность указанного документа была столь велика, что на его доставку в Ланьчжоу из Пекина потребовалось всего лишь 9 дней; Цзо Цзунтан получил запрос 19 марта 1875 года. Он ответил почти через месяц, 12 апреля 1875 года, развернутым докладом (он занимает 19 двойных страниц текста), в котором утверждалось, что синьцзянская кампания должна была проводиться до полной победы, безотносительно состояния дел в осуществлении военно-морской программы. Он заявлял, что западные государства, заинтересованные в первую очередь в торговых выгодах во время войн с Китаем начала и середины века захватывали лишь гавани и порты, а не значительные участки территории. Цзо Цзунтан противопоставлял западным державам Россию, которая, по его мнению, имела виды как на территорию Китая, так и на торговые льготы одновременно. Исходя из этого, Цзо Цзунтан считал разумным предотвратить нежелательное для Китая развитие событий в Центральной Азии и восстановить власть Цин в Синьцзяне. Цзо Цзунтан завершал свои доводы предостережением, что остановка синьцзянской кампании была бы равносильна проигрышу вследствие неявки на поле боя и являлась бы первым шагом к преобладанию иностранных держав в Центральной Азии.

Хотя аргументы как Цзо Цзунтана, так и Ли Хунчжана представлялись правительству довольно-таки вескими, тем не менее, в верхах Цинской империи казалось бесспорным, что ситуация у побережья тогда все же не являлась критической, в то время, как в Синьцзяне налицо было антиманьчжурское восстание, которое следовало бы, в принципе, подавить. Вскоре после получения правительством доклада Цзо Цзунтана, в апреле 1875 года, по рекомендации Вэнь Сяна, император назначил Цзо императорским уполномоченным по военным делам в Синьцзяне. Таким образом, было положено официальное начало военной кампании в Синьцзяне.

Западный поход

В 1875 году Цзо Цзунтан двинул своё 70-тысячное войско на покорение Джунгарии. Поскольку он умело поддерживал в Якуб-беке надежду на договор с Пекином об автономии Кашгарии в рамках Цинской империи, Джунгария была отдана ему почти без боя. После этого он в середине апреля 1877 года внезапно бросил против Йеттишара 180 батальонов хорошо вооружённых войск под командованием Лю Цзуньтана. Несмотря на помощь отрядов Биянху и других командиров-дунган, войска Якуб-бека терпели поражения. В мае 1877 года он был отравлен, а Йеттишар распался на три враждующие между собой владения. Войска Лю Цзуньтана овладели Кашгаром, Яркендом и Хотаном. В декабре 1877 года была покорена вся Кашгария. Каратели казнили тысячи мусульман, десятки тысяч бросали в темницы. Биянху с отрядами дунган нашёл убежище во владениях России. Власть династии Цин была восстановлена над всем Синьцзяном, кроме Илийского края.

Илийский кризис 1879—1881 годов

Чтобы предотвратить захват Якуб-беком Таранчинского султаната и не допустить английского влияния в Средней Азии, русские войска в 1871 году оккупировали Илийский край и ликвидировали здешнее уйгурское государство. Петербург уведомил Пекин о своём обязательстве вернуть Илийский край Китаю после нормализации положения в Синьцзяне. В 1872 году для разъяснения причин занятия русскими войсками Илийского края русское правительство специально послало генерала Богуславского, который встретился в мае 1872 года с бывшим губернатором Или Жун Цюанем, находящимся в тот момент в Кобдо.

Сразу после возвращения Синьцзяна цинская дипломатия поставила вопрос об Илийском крае. Цинское правительство обсуждало вопрос о специальной встрече Цзо Цзунтана с К. П. Кауфманом, на которой могла бы быть достигнута договорённость по этому вопросу, однако Цзо не являлся подходящей кандидатурой для ведения дипломатических переговоров, и в конечном счёте было решено послать в Россию специальное посольство. В качестве главы миссии был выбран профессиональный дипломат, маньчжур Чун Хоу.

Цзо Цзунтан высоко оценил факт назначения Чун Хоу на пост посла, однако он, по-видимому, рассчитывал на то, что переговоры будут проводиться в Или, куда будет направлен специальный представитель России. Цзо надеялся, что сможет влиять на ход переговоров; одновременно он заявил Палате внешних сношений, что всегда сумеет разрешить Илийский вопрос на поле сражения. Перспектива участия в переговорах Цзо не очень прельщала двор, поэтому было принято решение настаивать на проведении переговоров в Санкт-Петербурге, а Чун Хоу отправился в Россию морским путём, чтобы не встречаться с Цзо Цзунтаном.

В начале 1879 г. в Петербурге начались русско-китайские переговоры о возвращении Илийского края Цинской империи. Подписанию Ливадийского договора, которым завершились переговоры, предшествовали два специальных совещания, признавших целесообразность возвращения цинскому Китаю большей части Илийского края на условии решения ряда спорных вопросов между Россией и империей Цин.

Подписанный сторонами в Ливадии 20 сентября 1879 г. договор вызвал недовольство в цинских верхах, отказавшихся его ратифицировать. Чун Хоу по возвращении был арестован и ожидал казни. Причина недовольства состояла в уступке России издавна считавшегося важным Музартского перевала через Тянь-Шань (наиболее удобного прохода из Илийского края в Восточный Туркестан) и долины реки Текес для поселения в ней «жителей Илийского края, которые пожелают принять российское подданство».

В этих условиях некоторые влиятельные маньчжурские и китайские сановники, в особенности такие представители «сянской» китайской феодальной группировки, как сам Цзо Цзунтан и наместник провинции Чжили Чжан Чжидун, начали подталкивать правительство к войне с Россией за Или. 2-го апреля 1880 года Цзо Цзунтан отправил в Пекин доклад, где сообщал правительству, что даже если и не его войска первыми откроют огонь в Илийском крае, он готов к любому повороту событий в случае войны. Планировалось вторжение в Или с трех сторон: восточным флангом армии должен был командовать генерал Цзин Шунь, в прошлом, военный губернатор Или, за центральный путь отвечал генерал Чжан Яо, который нанес бы удар из Аксу по реке Текес, а наступление войск западного фланга возглавлял генерал Лю Цзиньтан, который должен был пройти из Уч-Турфана. Сам Цзо был намерен двинуть свои войска в Хами и осуществлять общее командование армией оттуда.

26 мая Цзо выехал в Хами, взяв с собой гроб с целью продемонстрировать решимость умереть за родину, и достиг места назначения 15 июня. Он выехал в Синьцзян, получив указание от правительства самому не начинать враждебных действий, но имел санкции на оказание противодействия в случае возможной «агрессии русских», их «вторжения в Китай». Исходя из больших размеров территории Синьцзяна, Цзо установил там ряд разведывательных пунктов для удобства связи и в целях предупреждения наступления русских войск. Военачальник был рад узнать, что в Или находились всего лишь несколько тысяч русских солдат. Цзо Цзунтан считал, что постоянная военная готовность его войск и упорное противодействие «давлению» России могли оказать существенную помощь переговорам в Петербурге. Пользуясь поддержкой шэньшиских кругов Хунани, Цзо Цзунтан намеревался создать в этой провинции ещё 200-тысячную армию и выбить русских из Средней Азии, а далее захватить Петербург.

Англия, стремившаяся втравить Китай в войну с северным соседом, всячески раздувала Илийский кризис. Дизраэли предложил направить в Китай большую группу военных советников во главе с Ч.Гордоном. В Петербурге крайне не хотели войны, но были вынуждены принять ответные меры. Александр II усилил русские войска в Средней Азии и на Дальнем Востоке, а к берегам Китая двинул эскадру адмирала С. С. Лесовского.

Пекинский двор был напуган новостями о военно-морской «демонстрации» российского флота, но не Цзо Цзунтан: он утешал своё правительство тем, что количество кораблей, высланных русскими, было меньше того, что произвела одна лишь фучжоуская верфь, и, что каждый корабль мог взять на борт лишь несколько сотен людей, следовательно, их мощь была ограничена. С другой стороны, китайские войска — участники тайпинской, няньцзюньской и мусульманской кампаний превосходили русский отряд по своей численности, а китайское вооружение улучшилось с начала «движения за самоусиление». Цзо Цзунтан убеждал правительство в том, что появление русского флота не может быть причиной для опасения. Он утверждал, что в военных действиях против русских Китай мог одержать победу, так как измотанная войной с Турцией Россия была не в состоянии осуществить глубокий и длительный поход в Маньчжурию. А в том маловероятном случае, если русские все-таки решились бы на это, Цзо полагал, что смог бы остановить их контратакой с северо-запада: «Граница между Россией и Китаем имеет одинаковую протяженность для обеих сторон, — писал он, — и если Россия вторгнется в Китай в одном месте, то Китай может вторгнуться в Россию в другом». Цзо Цзунтан вообще намеревался вести военные действия на территории России, объясняя это стремлением избавить Китай от каких-либо разрушений, и предвидел скорее такой оборот событий, чем вторжение в Маньчжурию.

Тем временем в Пекине осознали невыгодность этой войны, грозившей резко усилить позиции Англии в Китае. В августе 1880 года цинским правительством было принято решение о вызове Цзо Цзунтана в столицу в качестве «советника трона». Самим Цзо Цзунтаном это было воспринято как мера высочайшего к нему доверия и признание его способностей в качестве внешнеполитического стратега, однако более вероятно, что цинское правительство решило убрать с границы человека, способного спровоцировать инцидент (любое столкновение между двумя государствами объективно вело к росту его влияния и авторитета как политика и военного деятеля).

24 февраля 1881 года в Петербурге был подписан Договор об Илийском крае, по которому эта территория была возвращена Китаю.

Дальнейший жизненный путь

После прибытия в Пекин в январе 1881 года Цзо Цзунтан имел продолжительную аудиенцию у императрицы Цыси и был назначен главой Военного министерства. В октябре 1881 года он был смещён с этого поста и назначен наместником Лянцзяна (это наместничество включало в себя территории провинций Цзянсу, Цзянси и Аньхой). В 1884 году из-за войны с Францией Цзо в июне опять возглавил Военное министерство, а в сентябре в четвёртый раз в своей жизни стал чрезвычайным императорским уполномоченным — на этот раз для укрепления береговой обороны провинции Фуцзянь. В сентябре 1885 года, вскоре после подписания мирного договора, Цзо Цзунтан скончался в Фучжоу. Его тело было перевезено на родину, в Чанша.

Источники

• О. Е. Непомнин «История Китая: Эпоха Цин. XVII — начало XX века» — Москва, издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2005. ISBN 5-02-018400-4
• «История Востока» в 6 томах. Том IV «Восток в новое время (конец XVIII — начало XX в.)». Книга 1 — Москва, издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2004. ISBN 5-02-018387-3
• «История Востока» в 6 томах. Том IV «Восток в новое время (конец XVIII — начало XX в.)». Книга 2 — Москва, издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2005. ISBN 5-02-018473-X
• «История Китая» п/ред. А. В. Меликсетова — Москва, издательство МГУ, издательство «Высшая школа», 2002. ISBN 5-211-04413-4
• Д. В. Дубровская «Судьба Синьцзяна. Обретение Китаем „Новой границы“ в конце XIX в.» — Москва, издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1998. ISBN 5-89282-081-5
• А. Д. Воскресенский «Китай и Россия в Евразии. Историческая динамика политических взаимовлияний» — Москва, «Муравей», 2004ю ISBN 5-89737-204-7

Отрывок, характеризующий Цзо Цзунтан

– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?