Цзянь

Не путать с цзянь (ударно-дробящее оружие) (zh:锏) — металлическим прутом (нередко гранённым) на рукояти с гардой

Если вы ищете китайский одноимённый истребитель, см. J-10

Цзянь (剑) — китайский прямой меч, в классическом варианте с длиной клинка около метра, но встречаются и более длинные экземпляры, в эпоху бронзы (Западная Чжоу и начало Чуньцю) длина клинка обычно составляла менее полуметра.

• боевой цзянь — расхожее название меча, который существовал до первой половины ХХ века, активно применяясь в ополченских и милиционных формированиях, применяясь для полноценного клинкового боя.
• парадно-церемониальный цзянь — нередко подобные мечи изготавливались для религиозных и магических обрядов, в частности, нередко носились даосами. Более того, в отличие от буддийских монахов, традиционно путешествовавших с шестом или посохом, у даосов при путешествии было принято брать с собой для самозащиты цзянь.
• бронзовый цзянь — бронзовый обоюдоострый клинок, наиболее распространённый в эпоху воюющих царств, как правило, относительно небольшой длины.
• спортивный цзянь — современный спортивный снаряд в виде меча с тонким клинком повышенной гибкости, непригодный для применения в реальном бою

Наиболее ценные мечи, помимо внешних ножен, могут иметь стальные внутренние ножны, предназначенные для лучшего сбережения клинка.. Однако, утверждая это, данные авторы не приводят фото реальных артефактов, а также не описывают их конструкцию.

История

Первые мечи цзянь появились ещё в эпоху Западная Чжоу и были сделаны из бронзы. Позднее, в эпоху Чуньцю улучшилось качество клинков и возросла их длина. Наиболее широко подобные мечи использовались на войне в эпоху Воюющих Царств.

В эпоху Воюющих Царств средняя длина мечей составляла чуть менее метра. Что показательно, в эпоху Воюющих Царств бронзовые мечи продолжали соперничать со стальными, так, например, Чу славилось своими стальными мечами, в то время как Цинь, благодаря использованию сплавов, содержащих хром, славилось бронзовыми мечами, не уступавшими по качеству лишь недавно появившимся стальным (имевшиеся исторические теории о том, что Цинь одержало победу благодаря стали, оказались опровергнуты археологическими находками) И к моменту объединения Китая под властью Цинь средняя длина мечей составляла чуть менее метра. Процесс отливки бронзовых мечей в формах постепенно уступал место производству кованых мечей из железа по мере развития металлургии в древнем Китае.

В эпоху Хань цзянь превратился в обязательный атрибут чиновников. Количество стальных мечей стало заметно превышать количество всё ещё отливавшихся бронзовых."

Постепенно прямые мечи цзянь стали уступать место в армии палашам и фальшонам — дао, оказавшимся более практичными и эффективными в бою. Уже в эпоху Тан в Китае все большую популярность приобретают дао со слабо выраженным изгибом. Фехтование на обоюдоострых цзянь со времен династии Тан становится непременным атрибутом ученого мужа, одинаково хорошо владеющего кистью и клинком (в качестве примера можно назвать прославленного поэта Ли Бо) Меч, превратившийся в произведение искусства, стремились не подвергать повреждениям лезвия при фехтовании. Действительно, ряд сохранившихся с периода Цин (1636—1912) мечей имеет характерные засечки на голоменях клинков. Процесс перехода от массового вооружения мечами к вооружению саблями и палашами завершился к концу X века. Что касается пехоты, то ещё в эпоху Хань её основным вооружением был дао (являвшемуся в ту эпоху тяжёлым однолезвийным прямым оружием — фактически, палашом), а к эпохе Тан дао прочно утвердился в качестве основного клинкового оружия в армии.

К эпохе Тан мечи в армии были не столь популярны, как раньше, а после падения Тан и вовсе превратились в парадно-церемониальные. Тем не менее, как ни странно, именно период после Тан некоторые китайские авторы (в частности Чжан Юкунь) называют расцветом фехтования на цзянь. И именно в это период возникла традиция старательно беречь меч при фехтовании. Превращение цзянь из боевых в парадно-церемониальные мечи по времени совпало с заменой малочисленной китайской тяжёлой кавалерии, представлявшей собой аналог катафрактов, облачённый (включая и коней) в ламеллярные доспехи, и вооружённый помимо прочего мечами цзянь, на многочисленную среднюю, кавалерию сформированную из тюркских наёмников. Процесс замены, начавшись ещё при основании династии Тан, завершился к концу X века. Что касается пехоты, то ещё в эпоху Хань меч цзянь уступал по популярности мечу дао (являвшемуся в ту эпоху тяжёлым однолезвийным прямым мечом — фактически, палашом, в отличие от более позднего — классического дао, являющегося фальшоном), а к эпохе Тан дао прочно утвердился в качестве основного оружия мечников.

Тем не менее, цзянь активно использовался в Китае вплоть до второй половины ХХ в. в качестве неофициального оружия чиновников, деревенских ополченцев и милиционных формирований. Многочисленные ополченские цзяни периода Цин, полностью изготовленные из стали, получили название цюаньте цзянь (букв. цельножелезный цзянь) в больших количествах дошли до наших дней и демонстрируют высокий уровень мастерства китайских деревенских кузнецов — многие из них имеют сложную конструкцию саньмэй, когда между двумя пластинами мягкой стали вкладывалась пластина из твердой стали и весь пакет проваривался при помощи кузнечной сварки.

Фехтование

В эпоху бронзы цзянь представлял короткий клинок, обычно используемый в паре со щитом, в соответствующей манере фехтования. С удлинением мечей, почти до одного метра (которое произошло ещё в эпоху бронзы), популярность щитов не снизилась, и комбинация «щит и меч» продолжала оставаться популярной в пехоте и в VI веке нашей эры.

Классический вариант представляет собой длинный прямой клинок с длинной рукоятью, которым можно фехтовать как одной, так и двумя руками. В отличие от европейских полуторных мечей, у которых треть клинка, прилегающая к гарде, часто не затачивалась, клинок цзяня, как правило, заточен по всей длине. В отличие от своего ближайшего европейского аналога — нем. reitschwert, гарда простая, что, с одной стороны, не стесняет движения руки, а с другой — слабо защищает пальцы. Всё это в сочетании с наличием достаточного веса делало классический цзянь довольно универсальным мечом, который был достаточно лёгок для проведения сложных фехтовальных приёмов (в частности, кистевых ударов) и достаточно тяжёл для нанесения рубящих ударов.. Простота гарды также налагает свой рисунок на бой, заставляя использовать длинные защиты с круговыми движениями, при выполнении кончик меча часто смотрит на противника, а все защитные движения, в основном, выполняются рукоятью описывающей круги вокруг центра вращения которым является острый конец меча (ср. фехтование мечом дао, при котором круги вокруг рукояти описывает конец меча), что позволяет быстрые контратаки как колющими, так и рубящими ударами.

На дошедшую до наших дней манеру фехтования заметное влияние оказало превращение цзяня из боевого меча в парадно-церемониальный — слишком лёгкий для нанесения рубящих ударов, в то же время довольно хлипкий, чтобы его подставлять под удар более тяжёлого оружия. При этом клинки боевых цзяней стали цениться настолько высоко, что их стали беречь от повреждений, стараясь не рубить и не подставлять оружие под удар — боясь появления случайной выщербины на ценной фамильной реликвии..

К сожалению, унификация и выхолащивание традиционных видов фехтования в КНР превратило фехтование на цзянь в разновидность спортивной акробатики (возможно, даже в чем-то близкой тем изощренным системам, которыми овладевали в частном порядке благородные мужи периода Тан). Однако лёгкий и тонкий клинок современного спортивного меча оказался слишком слабым для эффективного парирования, что сделало фехтование на цзянь своеобразным шоу. Старые дорогие мечи стремились не использовать при обучении, боясь появления зазубрин на антикварных вещах. Тем не менее, ещё в годы войны с Японией (1937—1945) многие офицеры армии Гоминьдана использовали цзянь в качестве боевого оружия.

Выделяются четыре манеры фехтования:

• «идущий» меч — знаменитая «бесконтактная» манера фехтования (в идеале мечи не должны соприкасаться), в которой все защиты строятся на быстрых и ловких передвижениях и уклонах, а из атак преобладают уколы и подрезания.
• «мощный» меч — фехтование боевым мечом, отличающееся чёткостью и решительностью.
• «мягкий» меч — манера фехтования, характерная для внутренних стилей ушу, использующая особый мягкий хват, позволяющий за счёт меньшей силы получить большую техничность и сложность фехтования
• «пьяный» меч — манера фехтования в «пьяном» стиле с обилием финтов и акробатики

См. также

• Короткий меч
• Полуторный меч
• Дао (меч) — китайское однолезвийное клинковое оружие
• Уруми — гибкий индийский меч
• Цуруги — японский церемониальный меч, происходящий от цзянь
• Reitschwert — европейское клинковое оружие, представляющее собой гибрид меча и шпаги
• Гладий — римский меч
• Спатион — восточно-римский (византийский) меч

Источники

• Май Михайлович Богачихин «Краткий китайско-русский оздоровительный словарь» Москва 1988
• Чжан Юкунь «100 вопросов по у-шу», перевод В. Н. Куприенко, издательство «София» Киiв 1996, ISBN 5-701-0 (ошибоч.)
• Тэцуака Сугавара, Лю-Чжиан Син и Мартин Б. Джонс «Айкидо и китайские боевые искусства», Том 2: «Айкидо и тренировки с оружием», перевод И. Савенко, Ростов-на-Дону, издательство «Феникс», 2000 год, ISBN 5-222-01178-X, ББК 75.715 Т37

  Tetsutaka Sogawara, Lijian Xing, Mark Jones «Aikido and Chinese Martial Arts» 1998

• «Ancient Chinese Armies 1500—200 BC» C.J.Peers, illustrated by Agnus McBridge, series editor Martin Widrow (c) 1990 Ospery Publishing, reprinted 1991, 1996, 1998, 2000, 2002, «Men-at-Arms» series 218, ISBN 0-85045-942-7
• «Ancient Chinese Armies 1500—200 BC» C.J.Peers, illustrated by Agnus McBridge, series editor Martin Widrow (c) 1990 Ospery Publishing, reprinted 1991, 1996, 1998, 2000, 2002, «Men-at-Arms» series 218, ISBN 0-85045-942-7
• «Imperial Chineese Armies (1) 200 BC — AD 589» C.J.Peers, illustrated by Michael Perry, series editor Martin Widrow (c) 1995 Ospery Publishing, reprinted 2000, 2002, «Men-at-Arms» series 284, ISBN 1-85532-514-4
• «Imperial Chinese Armies (2) 590—1260 AD» Chris Peers and Michael Perry, series editor Martin Widrow (c) 1996 Ospery Publishing, reprinted 2000, 2002, «Men-at-Arms» series 295, ISBN 1-85532-599-3

Отрывок, характеризующий Цзянь

– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.