Цзян Цин

Цзян Цин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
1-я Первая Леди КНР
1 октября 1949 года — 9 сентября 1976 года
Вероисповедание:	отсутствует (атеист)
Рождение:	14 марта 1914(1914-03-14) Чжучэн, провинция Шаньдун
Смерть:	14 мая 1991(1991-05-14) (77 лет) Пекин, КНР
Супруг:	Мао Цзэдун (с 1939 года)
Дети:	Ли На (род. в 1940 году)
Партия:	Коммунистическая партия Китая

Цзян Цин (江青, наст, урожд. Ли Шумэн, 14.03.1914，Чжучжэн — 14.05.1991, Пекин), известна также по сценическому имени Лань Пин (кит. 蓝苹) — китайская актриса, ставшая в 1938 женой Мао Цзэдуна и вошедшая в высшие эшелоны власти в Китае. Играла большую роль в руководстве Культурной революцией. После смерти Мао в 1976 была причислена к Банде четырёх и попала под показательный процесс, на неё взвалили ответственность за преступления периода Культурной революции и прочие «ошибки» периода правления Мао. Хуа Гофэн при этом предъявил ей обвинения в контрреволюционной деятельности совместно с Линь Бяо, что было оформлено в обличительном документе «Контрреволюционная группа Линь-Цзян» (林彪江青反革命集团).

На процессе приговорена к смертной казни, заменённой на пожизненное заключение; освобождена по медицинским показаниям (рак горла) и вскоре после освобождения покончила с собой в больнице.

Сама Цзян Цин скрывала ряд фактов своей биографии, а иногда жестоко устраняла свидетельства. Когда «Банда четырёх» была разоблачена, началась кампания по поиску порочащих её материалов. Поэтому по биографии Цзян Цин существуют немало противоречивых материалов, в которых не сходятся даты и факты. Кроме того про Цзян Цин ходило большое количество слухов и домыслов, о ней было написано огромное количество книг, снято фильмов, её образ стал нарицательным как образ жестокой и хитрой женщины, пробивающей путь наверх любыми средствами.

Биография

Ли Шумэн родилась в городе Чжучэн провинции Шаньдун в 1914 году в семье плотника. В 16 лет присоединилась к труппе бродячих актёров. В 30-х выступала в шанхайском театре, снималась в кино, ездила с концертной бригадой по стране. В 1933 вступила в КПК. Однако через два месяца, когда её муж был брошен в тюрьму, бежала в Шанхай. Осенью 1934 года её арестовали, но через три месяца без всяких объяснений выпустили. В партийной организации, где она состояла, распространилось мнение, будто она в тюрьме предала своих подруг. Вскоре под псевдонимом Лань Пин она начала выступать на шанхайской театральной сцене и в кино. Особенно ей удался образ Норы в спектакле по пьесе Г. Ибсена «Кукольный дом». Лань Пин стала известной провинциальной актрисой, также снималась в фильмах (с её участием сохранилось четыре картины: «联华交响曲», «都市风光», «狼山喋血记», «王老五»). Карьера её прервалась в 1938 г., когда она бросила своего очередного любовника, немолодого актёра и критика Тан На, а также двух своих детей, и сбежала к коммунистам в Яньань. После этого Тан На предпринял попытку самоубийства. История широко освещалась в газетах. Позднее детали о своей жизни в Шанхае Цзян Цин тщательно скрывала, уничтожала документы и устраняла людей, знавших её лично.

Жена Мао Цзэдуна

В 24 года она покинула сцену и стала детально изучать марксизм. Интерес к коммунизму она проявила ещё в 1931 году, позже вступила в партию. В 1938 г. она направилась в Яньань, где познакомилась с Мао Цзэдуном и стала его четвёртой женой. Она стала регулярно посещать лекции Мао и выступать на представлениях пекинской оперы, потом они стали тайно встречаться, ранее Мао Цзэдун отправил свою жену Гуйюань в СССР на лечение. А в 1939 г. они поженились, к тому моменту был оформлен развод Мао с предыдущей женой. В 1940 году у них родилась дочь.

Руководящая деятельность

Министр культуры

В середине пятидесятых годов она получила должность Министра Культуры Китая. С её именем связывают также процессы по ликвидации китайских традиционных культурных ценностей и травле творческой интеллигенции.

По её инициативе стали повсюду ставиться революционные оперы и революционные балеты, которые венчали собой явления «нового искусства».

Первые пробы проводились в 1964 году, незадолго до Культурной революции. Революционные оперы создавались по образцу традиционных пекинских опер с новым содержанием. Театральные круги Пекина воспринимали эксперименты Цзян Цин крайне отрицательно.

Культурная революция

Значительную роль приобрела Цзян Цин с начала Культурной революции в 1966. Де-факто она возглавляла Группу по делам Культурной революции при ЦК КПК (хотя официально являлась заместителем её формального руководителя Чэнь Бода). Одним из первых процессов Культурной революции стала критика пьесы «Разжалование Хай Жуя», она входила в число организаторов кампании.

Она приняла участие в гонениях на Лю Шаоци и Дэн Сяопина и в партийной борьбе с ревизионистами и идущими по «капиталистическому пути», она организовывала первые отряды хунвэйбинов и нередко направляла их на погромы. В то время её авторитет был очень высок.

Заведуя культурой, она организовывала чистки репертуаров театров, кинофильмов, песен и радиопередач. В какой-то момент Культурной революции после её чисток в прокате остались буквально единицы «образцовых» произведений — романов, книг, песен, кинофильмов.

В 1969 она вошла в политбюро КПК. Хотя она была в хороших отношениях с Линь Бяо и вела с ним совместную работу, она принимала потом активную роль в травле Линь Бяо и в кампании «Критика Линь Бяо и Конфуция».

В последние годы жизни Мао Цзэдуна (c 1973) они жили отдельно.

Арест и суд

После смерти Мао Цзэдуна 9 сентября 1976 г., через месяц 6 октября Цзян Цин и трое других членов Политбюро были арестованы за организацию заговора с целью захвата власти (они организовывали отряды милиции в Пекине и Шанхае) и подделку завещания Мао Цзэдуна. Следствие по делу Банды четырёх длилось несколько лет. Им ставили в вину многочисленные преступления эпохи Культурной революции. Пять лет следствия Цзян Цин провела в Циньчэнской тюрьме. Её судили в 1981—1982 годах за преступления против невиновных людей и попытку переворота. Из всех четырёх на публичном суде только Цзян Цин пыталась оправдываться тем, что охраняла Мао Цзэдуна и выполняла его команды. Ей принадлежит знаменитое изречение «Я была собакой Председателя Мао. Я кусала того, которого он просил укусить»

Её приговорили к смертной казни с задержкой исполнения приговора, через некоторое время смертную казнь заменили на пожизненное заключение. В 1991 по состоянию здоровья (рак горла) Цзян Цин была выпущена на свободу, 14 мая 1991 она повесилась в душевой комнате больницы.

Имена Цзян Цин

1. Имя, данное при рождении: Ли Шумэн (кит. упр. 李淑蒙, пиньинь: Lǐ Shūméng)
2. Дополнительное имя: Ли Цзиньхай (кит. упр. 李进孩, пиньинь: Lǐ Jìnhái)
3. Школьное имя: Ли Юньхэ (кит. упр. 李云鹤, пиньинь: Lǐ Yúnhè) — «облачный журавль»
4. Краткое имя: Ли Хэ (кит. упр. 李鹤, пиньинь: Lǐ Hè) — «журавль»
5. Сценическое имя: Лань Пин (кит. упр. 蓝苹, пиньинь: Lán Píng) — «голубое яблоко»
6. Революционная кличка: Цзян Цин (кит. упр. 江青, пиньинь: Jiāng Qīng) — «речная голубизна»
7. Писательский псевдоним: Ли Цзинь (кит. упр. 李进, пиньинь: Lǐ Jìn)
8. Последнее употребимое имя: Ли Жуньцин (кит. упр. 李润青, пиньинь: Lǐ Rùnqīng)

Цзян Цин в искусстве

В литературе её сравнивали со многими властными императрицами китайской истории — Люй-хоу, У Цзэтянь, Цыси. Ей называли также Бай Гуцзин (кит. 白骨精, «демон белой кости») — страшный персонаж из средневекового фантастического романа Путешествие на запад, который оборачивался миловидной девушкой. В западной литературе её сравнивали с Эвой Перон, знаменитой женой аргентинского диктатора.

По некоторым слухам, Мао Цзэдун написал перед смертью Хуа Гофэну письмо, в котором выражал опасение, что Цзян Цин станет после его смерти такой же жестокой властительницей, как императрица Люй-хоу.

В дневниках советского представителя в «Особом районе» Китая П. П. Владимирова в записи от 3 декабря 1942 г. о Цзян Цин сказано:

Цзян Цин приветлива, навещает нас и приглашает на верховые прогулки.

Её первое имя — Ли Юнь-хао. Артистическое имя — Лань Пин. Между прочим, рассказала нам, что родилась в 1912 году в городе Чжучэне (провинция Шаньдун) в бедной семье. Отец умер рано, и мать нанялась в прислуги. Мать обожала дочь и на свой мизерный заработок сумела ей дать начальное образование.

Семнадцати лет Цзян Цин поступила в шаньдунскую провинциальную школу под новым именем Лэ Шу-цзя. В 1929 году перешла в институт города Циндао с прочной мечтой о театральной карьере…

Насколько известно, свою карьеру Цзян Цин устраивала с помощью влиятельных покровителей.

Так, с толстосумом Хуан Цзинем в 1934 году она переезжает в Бэйпин, где после знакомства с Пэн Чжэнем включается в подпольную революционную деятельность. В пьесах современных китайских авторов играла роли бедных крестьянок.

Затем с профессором шаньдунской театральной школы Вань Лай-тянем следует в Шанхай. Профессор устраивает её в кинофирму «Мин Син» («Яркие звезды»). Она снимается в патриотических антияпонских фильмах.

Прежде чем стать подругой Мао Цзэ-дуна, Цзян Цин сменила четырёх покровителей. И каждый был ступенькой вверх по лестнице общественного положения. [112]

Впрочем, все это сведения непроверенные и, возможно, неточные.

Цзян Цин всегда любезна и разговорчива.

О ней у нас сложилось определенное представление, не такое, какое она хочет внушить.

Для Цзян Цин характерна крайняя целеустремленность. Она преодолевает препятствия и упорно стремится к почетному положению в обществе. Свой темперамент подчиняет рассудку. Не знает жалости к себе, её заботит только карьера. Пока молода, спешит к цели.

В 1937 году Цзян Цин с группой артистов перекочевывает в Чунцин. А в 1938 году объявляется в Яньани. Здесь её принимают не иначе, как кинозвезду. И здесь она добивается главного успеха…

Сейчас в её руках вся секретная переписка мужа. Она в курсе его планов, почитаема Кан Шэном. Словом, правительница домашней канцелярии мужа.

Также именно Цзян Цин была посвящена песня Владимира Высоцкого «Про жену Мао Цзэдуна».

Цзян Цин и СССР

1949 год Цзян Цин провела в Москве на лечении. Жила она в СССР под именем Марианна Юсупова. По настоятельной рекомендации И. Сталина отдыхала в Крыму, поправляла здоровье, много читала, знакомилась с русской культурой. Её самым близким собеседником и другом стал генерал Людвиг Свобода — будущий Президент Чехословакии.

Присутствовала Цзян Цин и на похоронах Сталина в марте 1953 года, причём ей была оказана высокая честь стоять в почётном карауле у гроба советского вождя.

Дочь

Единственным ребёнком Цзян Цин и Мао стала Ли На (李讷), родившаяся в 1940 году. С 2003 является членом Народного политического совета Китая.

Ссылки

• Jung Chang and Jon Halliday, Mao: The Unknown Story (London, 2005); Jonathan Cape, ISBN 0-679-42271-4
• Ross Terrill, The White-Boned Demon: A Biography of Madame Mao Zedong (New York: Morrow, 1984). ISBN 0-671-74484-4
• Roxane Witke, Comrade Chiang Ch’ing (Boston: Little Brown, 1977). ISBN 0-316-94900-0
• Jung Chang, Wild Swans: Three Daughters of China (London, 1990) ISBN 0-671-68546-5
• Li Zhisui,The Private Life of Chairman Mao (London: Random House, 1996) ISBN 0-09-964881-4
• [militera.lib.ru/memo/german/braun_o/index.html Отто Браун. Китайские записки]
• [www.peoples.ru/family/wife/cin/ Цзян Цин]
• [www.knigoboz.ru/news/news4371.html Цзян Цин]
• [web.archive.org/web/20030705010735/www.geocities.com/israpart/Jones/glava16.html Пол Джонсон. Современность]
• [www.mdbchina.cn/persons/535/ Цзян Цин] в [www.mdbchina.cn/ MDB China] (кит.)

См. также

• Мао Цзэдун
• Культурная революция в Китае
• Банда четырёх

Отрывок, характеризующий Цзян Цин

Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.