Цицианов, Павел Дмитриевич

Павел Дмитриевич Цицианов груз. პავლე დიმიტრის ძე ციციშვილი<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Главнокомандующий в Грузии Астраханский генерал-губернатор
11 (23) сентября 1802 — 8 (20) февраля 1806
Предшественник:	Карл Фёдорович Кнорринг
Преемник:	Иван Васильевич Гудович
Рождение:	8 (19) сентября 1754(1754-09-19) Москва
Смерть:	8 (20) февраля 1806(1806-02-20) (51 год) Баку
Род:	Цицишвили
Военная служба
Годы службы:	1772—1797, 1801—1806
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Звание:	Генерал от инфантерии
Командовал:	командир Санкт-Петербургского гренадерского полка шеф Суздальского мушкетёрского полка
Сражения:	Русско-турецкая война (1787—1791): Сражение у Сальчи Польское восстание (1794): Штурм Вильно (1794) Бой под Любанью Русско-персидская война (1796) Кавказская война Русско-персидская война (1804—1813): Штурм Гянджи
Награды:

Князь Па́вел Дми́триевич Цициа́нов (груз. პავლე დიმიტრის ძე ციციშვილი; Павле Димитрис дзе Цицишвили, 8 (19) сентября 1754, Москва — 8 (20) февраля 1806, близ Баку) — российский военный деятель грузинского происхождения, генерал от инфантерии (1804), один из покорителей Закавказья. Представитель рода грузинских князей Цицишвили.

Биография

Павел Цицианов родился в городе Москве в семье Дмитрия Павловича Цицишвили и Елизаветы Багратион-Давиташвили. Предки Цицианова жили в России со времен эмиграции грузинского царя Вахтанга VI.

Начал службу прапорщиком в лейб-гвардии Преображенском полку в 1772 году (в списки которого был внесён в 1761 году). В 1777 году назначен командиром егерской роты Преображенского полка. 7 января 1778 года, в чине подполковника, переведён в Тобольский пехотный полк.

12 февраля 1786 года получил чин полковника и назначен командиром Санкт-Петербургского гренадёрского полка, во главе которого и начал с отличием своё боевое поприще во время 2-й турецкой войны в царствование Екатерины. 2 июля 1788 года прибыл вместе со своим полком к осаждённой русскими и австрийскими войсками крепости Хотин. 31 июля участвовал в отражении сильной вылазки гарнизона и за свою распорядительность и энергию заслужил одобрение Румянцева. После сдачи Хотина, полк Цицианова ушёл на зимние квартиры в Молдавию, где был включён состав в корпуса князя Репнина. 7 сентября 1789 года Цицианов участвовал в сражении у реки Сальча под Измаилом, а затем в операциях под этой крепостью. В том же году Цицианов принимает участие в осаде Бендер, после сдачи которых его полк ушёл на зимние квартиры на территорию Речи Посполитой, где, по приказу Потёмкина, личный состав Санкт-Петербургского полка был отправлен на формирование других частей.

5 февраля 1790 года Цицианов произведён в бригадиры. Тогда же он отправился в Псков, где сформировал «новый» Санкт-Петербургский гренадёрский полк, который под его началом был отправлен в Полоцк, а затем в Гродно. 2 сентября 1793 года получил чин генерал-майора.

В апреле 1794 г. в Гродно пришло известие о восстаниях в Варшаве и в Вильно. Цицианов, понимая серьёзность положения, принял быстрые и решительные меры. Он вывел войска из города и расположился лагерем вокруг него. В Гродну же послал отряд под командою Бардакова и Кузьмина-Караваева, предписав им снять городскую стражу, заменить её своим караулом, арестовать всех военных начальников, требовать совершенной покорности и взять с города контрибуцию в 100 тысяч рублей серебром, в противном случае Цицианов грозил сжечь город. Отряд исполнил поручение с удивительной точностью. Таким образом удалось предотвратить готовившееся в Гродно восстание. В то же время он несколько раз отбрасывал повстанческие отряды, пытавшиеся овладеть городом, и оказал существенную помощь русскому отряду, вышедшему из Вильно. За все эти действия Цицианов был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени. В мае, по приказу князя Репнина, вынудил к отступлению из Слонима польского генерала Сапегу. Затем пришёл под Вильно, осажденный генерал-майором Кноррингом. Здесь Цицианов принял участие в штурме 8 (19) июля, когда был взят прикрывавший город ретраншемент, и в общей атаке 31 июля (11 августа), командуя всей штурмующей пехотой, своей храбростью и распорядительностью он много содействовал успеху атаки. В августе Репнин поручил Цицианову преследовать польского полковника Грабовского, которого Цицианов вскоре и настиг у местечка Любань, Минской губернии. 20 августа (4 сентября), после долгого и кровопролитного сражения, польский отряд со всею артиллерией и обозом сдался победителю. Энергичные действия Цицианова не остались незамеченными. 15 сентября 1794 года награждён орденом Святого Георгия 3-й степени. Екатерина II наградила его золотой шпагой с алмазами и надписью «За храбрость», а Суворов в одном из своих приказов предлагал войскам «сражаться решительно, как храбрый генерал Цицианов». Польская кампания выдвинула Цицианова, показав какими административными и военными талантами он обладал. Императрица обратила на него особое внимание и, кроме упомянутых выше наград, пожаловала ему в потомственное владение 1500 душ крестьян в Минской губернии.

В 1796 году он по воле императрицы отправился в Закавказье под начальство графа Зубова. Принял участие в Персидском походе. Был назначен комендантом Баку. Тогда же у него сложились дружеские отношения с бакинским ханом Хусейн-Кули. 29 ноября 1796 года назначен шефом Суздальского мушкетёрского полка. 13 октября 1797 года по состоянию здоровья вышел в отставку.

По воцарении Александра I вновь поступил на службу. 15 сентября 1801 года получил чин генерал-лейтенанта. 11 сентября 1802 года назначен на должность инспектора Кавказской укреплённой линии, астраханским генерал-губернатором и главнокомандующим в только что присоединенной Грузии. 2 декабря прибыл в Георгиевск, где 26 декабря были подписаны договоры с шамхалом Тарковским, Аварским, Дербентским, Талышинским ханами,Табасаранским майсумом и Кайтагским уцмием. После этого Цицианов уехал в Тифлис, где принял меры для прекращения чумы, занесённой ещё при Кнорринге, и для отправления членов Картли-Кахетинского Царского Дома в Россию. Последнее имело не меньшее значение, чем первое: «Между первейшими обязанностями Вашими, — писал Александр I Цицианову, — поставите Вы принять все убеждения, настояния и, наконец, самое понуждение к вызову всех неспокойных царевичей, а особливо царицы Дарьи (Дареджан Дадиани, вдова царя Ираклия II) в Россию. Меру сию считаю я главною к успокоению народа, при виде их замыслов и движений, не перестающего колебаться в установляемом для счастья их порядке».

И воспою тот славный час,
Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов...

А. С. Пушкин, «Кавказский пленник».

В 1803 году остро нуждаясь в войсках, организовал грузинское ополчение из 4500 добровольцев, присоединившееся к русской армии. Весной объединённое русско-грузинское войско совершило удачный поход в Джаро-Белоканские общества, после которого на верность России присягает Илисуйский султанат. За этот поход Цицианов был награждён орденом Святого Александра Невского. 4 декабря того же года на верность России присягнуло Мегрельское княжество. 3 (15) января 1804 года Цицианов взял штурмом Гянджу, подчинив Гянджинское ханство, за что 4 февраля был произведён в генералы от инфантерии. 20 апреля 1804 года ввёл войска в Имеретию и 25 апреля заставил царя Соломона II подписать трактат о российском протекторате над Имеретией (Элазнаурский трактат). 20 и 30 июня 1804 года Цицианов наносит поражения персам во гласе с сыном шаха Аббас-Мирзой при Эчмиадзине и Канагире, после чего осаждает Эривань, за что 22 июля был награждён орденом Святого Владимира 1-й степени. 17 июля Цицианов отражает попытку персов деблокировать город. Но 4 сентября, из-за нехватки продовольствия и сил, Цицианов снял осаду с Эривани и вернулся в Тифлис.

В начале 1805 года к российским владениям в Закавказье был присоединён Шурагельский султанат. В том же году, путём переговоров, Цицианов склонил принятию российского подданства Карабахское (14 мая, путём подписания Кюрекчайского договора), Шекинское (21 мая) и Ширванское ханства (27 декабря).

Цицианов предпринял ряд мер по поощрению ремёсел, земледелия и торговли. Основал в Тифлисе Благородное училище, преобразованное затем в гимназию, восстановил типографию, добивался для грузинской молодёжи права получать образование в высших учебных заведениях России. Частью дипломатическим путём, частью оружием сумел склонить на сторону России разных владетелей Каспийского побережья, Дагестана и Закавказья, несмотря на то, что деятельность его осложнилась войной с Персией и затруднялась крайне ограниченным числом войск, которыми он мог располагать: вследствие войны с Наполеоном в Грузию невозможно было посылать подкрепления. Показал себя талантливым администратором, но грузинские историки ставят ему в вину его меры по русификации края, выселение из Грузии всех членов Кахетинско-Карталинского Царского Дома.

Намереваясь установить контроль над Баку, Цицианов осадил его в начале 1806 года и добился от бакинского хана Хусейн-Кули обещания передать крепость русским. 8 февраля 1806 года должна была происходить церемония мирной сдачи Баку. В сопровождении подполковника князя Элизбара Эристова и одного казака Цицианов подъехал к стенам города. Когда хан вручал ему ключи, Ибрагим-бек, один из приближённых хана, внезапным выстрелом из пистолета убил Цицианова. Был убит и князь Эристов. Обезглавив Цицианова, хан и его слуги захватили с собой его голову и укрылись в городе. Потеряв командира, небольшое русское войско вынуждено было отступить. Голову Цицианова Хусейн-Кули отослал персидскому шаху. Но хан торжествовал недолго: уже в октябре 1806 года, когда русские войска вновь подошли к Баку, Хусейн-Кули бежал, а его ханство было присоединено к России.

В 1806 году тело Цицианова было перезахоронено в церкви, расположенной в крепости Баку, а в 1811 году было перевезено в Тбилиси и похоронено в Сионском соборе. За три года и пять месяцев своего управления Грузией Цицианов значительно расширил русские владения в Закавказье. Известно также его литературное творчество, переводы с французского различных сочинений, в том числе комедии и стихи.

В 1846 году на месте убийства князя Цицианова, за 100 шагов от Шемахинских крепостных ворот, иждивением гражданина Томаса Айвазова был заложен памятник-обелиск. 4 мая 1848 года, во время посещения крепости Баку главноначальствующим князем М. С. Воронцовым, был освящен воздвигнутый в 1846 году памятник князю Цицианову, с приличествующим этому торжеству церемониалом, совершенным благочинным морского ведомства иереем Василием Кудряшевым. Вокруг памятника впоследствии был разбит сквер, названный Цициановским, и устроен фонтан. В советские годы памятник был уничтожен. Ныне на этом месте — остатки сквера во дворе главного офиса банка «Стандарт», бывшего «Азернешра».

Мирза Мухаммед Акбари

В 1806 году Мирза Мухаммед Акбари, учитель школы фикха (исламского права) в Тегеране, обещал шаху Фетх-Али, что обеспечит сверхъестественным образом смерть Цицианова, который командовал российскими силами осаждавшими Баку. Отправившись в течение сорока дней в Рей, в мечети Шах-Абдул-Азим он начал заниматься магическими действиями, такими как обезглавливание восковых фигур, представляющих Цицианова. Случилось так, что во время его отступления, Цицианов был убит во время переговоров в Баку, а его отрубленную голову (или, по некоторым данным, руку) отправили в Тегеран. Шах Фетх-Али боялся, что сверхъестественные способности Мирзы могут обернуться против него самого, поэтому он изгнал его в Ирак.

Литература

• Дубровин Н. Ф. «Закавказье от 1803 по 1806 г.» СПб., 1866.
• «Жизнь князя Цицианова» (М., 1823).
• Зубов П. А. «Описание достопамятных происшествий в Армении» (СПб., 1811);
• Зубов П. А. [smalt.karelia.ru/~filolog/pdf2/1_133be.pdf Подвиги русских воинов в странах кавказских с 1800 по 1834 год]
• [memoirs.ru/texts/Lebed_RS90T66N4.htm Лебедев П. С. Князь Павел Дмитриевич Цицианов // Русская старина, 1890. — Т. 66. — № 4. — С. 140—148.]
• Савинков Б. Цицианов, Павел Дмитриевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Цицианов, Павел Дмитриевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Цицианов, Павел Дмитриевич

Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.