Ци (Шаньдун)

Ци (кит. упр. 齐(齊), пиньинь: Qí) — удельное княжество в древнем Китае, существовавшее в эпоху династии Чжоу, в периоды Чуньцю и Чжаньго, одно из самых мощных царств. Столица Ци находилась в городе Линьцзы, который сейчас находится на территории современного города Цзыбо провинции Шаньдун. Царство занимало территорию северо-восточной провинции Шаньдун и далее к востоку.

История Ци

Период Западная Чжоу

Ци как удельное княжество было основано около 1040 до н. э. как территория в составе царства Чжоу. Первым правителем был Цзян Шан.

Период Вёсен и Осеней

Царство Ци особенно усилилось при правителе Хуань-гуне (ум. 643 до н. э.), значительно увеличившем территорию государства за счет завоевания соседних царств. При нём Ци превратилось в наиболее богатое и мощное среди других княжеств Китая и было первым из китайских царств, провозглашенных "гегемоном" на съезде владетельных князей в 650 г. до н. э. При правителе Хуань-гуне были осуществлены важные политические и экономические реформы под руководством первого министра Гуань Чжуна. Торговцы и ремесленники были освобождены от воинской повинности и каждый обязан был заниматься исключительно своим делом. Была реорганизована армия. На период войны в войско призывались крестьяне и служилые люди. Тогда призванные крестьяне становились рядовыми солдатами, а служилые люди как кадровые военные — низшими военачальниками и латниками. Крестьянская семья для исполнения воинской повинности выставляла одного человека, пять таких человек составляли военную первоначальную единицу — пяток во главе с начальником “гуйчжан”. “Сяожун” — малая военная колесница во главе с “ли” и “сы” состояла из 50 человек. 200 человек составляли “цзу” во главе с командиром “лянчжан”. “Люй” — бригада, во главе с “сян-лин” включала 2 тыс. человек. Армия — 1 “цзюнь” составляли 5 “люй”, в количестве 10 тыс. человек. В царстве было три армии, одной из них обязательно командовал сам правитель царства.

Род Цзян правил много столетий, пока в результате переворота к власти не пришёл род Тянь.

Род Тянь составляли беглецы из правящего дома царства Чэнь, прибывшие в Ци в 70-х годах VII века до н. э. Старший из беглецов был назначен руководителем ремесленного производства, а так как экономика Ци держалась именно на ремеслах и добывающих промыслах, то дом Тянь разбогател и усилился, приобретя очень сильное влияние, превосходя своей мощью даже правящий дом.

После убийства в 481 году до н. э. Цзянь-гуна и серии последовавших за этим внутренних неурядиц, фактически захвативший в свои руки всю власть в Ци первый министр Тянь Чан посадил на трон младшего брата убитого правителя, правившего под именем Пин-гуна. Это привело к ещё большему усилению клана Тянь, который теперь уже по собственной воле снимал с трона и убивал одних правителей и сажал на их место других. Узурпировав власть у законной династии и чувствуя своё неустойчивое положение, клан Тянь с целью добиться поддержки масс народа в широких масштабах занимался замаскированной благотворительностью. Для это клан ссужал простых людей зерном по большой мере ("большими доу") и принимал возврат зерновой ссуды по малой мере ("малыми доу"). В результате формально правящий род Цзян, отстраненный от власти и лишенный поддержки народа, утратил всякое влияние за пределами своего дворца, а клан Тянь полностью захватил власть в царстве Ци, определяя всю внутреннюю и внешнюю политику государства.

Период "Сражающихся царств"

К началу эпохи "Сражающихся царств" в Ци были проведены важные военно-административная и финансовая реформы. Введение этими реформами территориально-административного деления, изменение системы налогового обложения земледельческого населения и установление государственной монополии на соль и железо имели результатом чрезвычайное усиление Циского царства. С конца V века до н. э. клан Тянь начал проводить активную политику, включая войны с соседями. В 413—411, 408 и 407 годах до н. э. последовал ряд войн с Цзинь, Вэй, Лу и Цзюй. В 391 году Тянь Хэ сослал Кан-гуна из столицы Линьцзы на самую дальнюю границу циского царства, дав ему в кормление небольшой город на берегу Бохайского залива, чтобы именно там он приносил жертвы своим предкам. А в 387 году до н. э. Тянь Хэ на встрече с вэйским Вэнь-хоу попросил походатайствовать перед сыном Неба о том, чтобы его официально возвели в ранг чжухоу, с чем чжоуский ван согласился. Таким образом с 386 года до н. э. Тянь Хэ стал Тянь Тай-гуном, основателем новой династии царства Ци.

Когда в 380 году до н. э. царства Цинь и Вэй напали на Хань, а Хань попросило помощи у Ци, то Хуань-гун из советов сановников выбрал наиболее коварный: он пообещал Хань помощь, но не дал её, рассчитывая, что этому царству помогут другие, а сам в сложившейся суматохе напал на царство Янь и захватил у него город Санцю.

Сменивший Хуань-гуна Вэй-ван постепенно стал сильнейшим среди чжухоу и присвоил себе титул вана. Чжухоу больше не решались нападать на Ци. Преемником Вэй-вана был его сын Сюань-ван (342-324 гг. до н. э.), прославившийся покровительством наукам и созданием академии Цзися. В ней работали и обучались представители различных философских и политических школ: конфуцианцы, даосы, натурфилософы и др. Примечательно, что циские "академики" занимались "чистой наукой: как сообщает Сыма Цянь, правитель Сюань-ван пожаловал титулы «высших сановников» многим слушателям академии именно за их выдающиеся лекции. «Они не вникали в государственные дела,— писал Сыма Цянь, — а занимались лишь обсуждением различных теорий. Поэтому в царстве Ци учёные академии Цзися процветали и было их сотни и тысячи».

Стремясь заниматься наукой, а при случае выдвинуться на службе и прославиться, в Ци прибывали множество интеллектуалов из других царств. Среди них был выдающийся военный теоретик Сунь Бинь, бывший военный чиновник из Вэй, ставший близким помощников Сюань-вана и оказавший царству Ци огромные услуги.

В 354 до н. э. вэйский правитель Хуэй-ван начал вторжение в Чжао и нанес чжаосцам тяжелое поражение, после чего вэйские войска вступили в чжаоскую столицу Ханьдань. Чжао могло окончательно пасть, но царство Ци, опасавшееся чрезмерного усиления Вэй в случае захвата им территории Чжао, в собственных интересах решило оказать чжаосцам помощь.

Вместо того, чтобы сражаться с войсками Вэй на земле Чжао, армия Ци по совету стратега Сунь Биня ударила по самому царству Вэй, в отсутствие армии оставшемуся почти беззащитным. Вэй пришлось срочно оставить Чжао, чего Ци и добивалось. Сунь Бинь на пути спешно возвращавшихся на защиту своего царства вэйцев устроил засаду и разгромил вэйскую армию в битве при Гуйлин (354 до н. э). В китайской истории память об этих событиях осталась в виде стратагемы «Осадить Вэй, чтобы спасти Чжао»(圍魏救趙), означающей нанесение удара по уязвимому месту противника вместо того, чтобы вступить с ним в прямое противоборство.

В 341 до н. э. царство Вэй вместе с Чжао напало на Хань. Когда царство Хань попросило помощи у Ци, то Сунь Бинь посоветовал Сюань-вану подождать, чтобы воюющие стороны взаимно ослабили друг друга и лишь после этого вступить в войну со свежими силами. После того, как Хань потерпело несколько поражений, циское войско в 341 до н. э. нанесло крупное поражение царству Вэй в битве под Малин, после чего война была закончена и правители всех участвовавших в ней царств прибыли в Ци для переговоров и заключения мира. Эти победы подорвали мощь Вэй и вывели царство Ци в число гегемонов - сильнейших "сражающихся царств"

При Сюань-ване началось сближение Ци с Вэй, и в 332 году до н. э. оба царства совместно напали на Чжао. Однако наследовавший Сюань-вану Минь-ван наоборот в 317 году до н. э. напал на Вэй совместно с Сун, а в 312 году до н. э. напал на Вэй ещё раз. В 298 год до н. э. Ци с Хань и Вэй напали на Цинь, а в 295 году до н. э. Минь-ван помог царству Чжао покончить с государством Чжуншань.

В 288 году циский и циньский правители договорились называть друг друга соответственно восточным и западным императорами, однако советник Минь-вана Су Дай убедил правителя, что этот титул может стать ловушкой для Ци, и Минь-ван отказался от императорского титула. В 286 году циский Минь-ван уничтожил царство Сун и аннексировал его земли, что вызвало конфликт с Цинь, чьим союзником являлось уничтоженное государство. Однако Цинь не стало спасать Сун, расположенный вдали от основной циньской территории, посчитав, что лучше действовать не напрямую, а использовать против Ци войска других царств. Покончив с Сун, Минь-ван направил свои войска против Чу и трёх цзиньских царств (Хань, Чжао и Вэй), намереваясь далее ликвидировать домен вана и самому стать сыном Неба. Но увлеченный военными успехами, циский ван проглядел, как против него создается самая мощная коалиция царств, какую только можно представить.

Воспользовавшись тем, что многие царства опасались растущей мощи Ци, в 285 году до н. э. Цинь напало на Ци и захватило девять городов. В 284 году до н. э. политик Юэ И из царства Янь сумел создать против Ци союз из всех шести прочих крупных царств (Цинь, Чу, Чжао, Вэй, Хань и Янь). Объединённое войско союзников в битве к западу от реки Цзишуй нанесло Минь-вану сокрушительное поражение, циская армия при этом была практически уничтожена на поле боя.

После разгрома циского войска пять царств вернули свои армии домой, но царство Янь продолжило наступление на лишившееся своих вооружённых сил царство Ци. Почти вся территория Ци, за исключением небольшой его части, была захвачена войском Янь, циская столица Линьцзы была захвачена и разграблена, дворцы и храмы предков циских правителей сожжены врагом. Из циских городов, которые не сдались яньским захватчикам, остались лишь Ляо, Цзюй и Цзимо. Минь-ван бежал в чужие земли, и скитался из одного царства в другое, пока не был убит чуским военачальником.

Сын Минь-вана бежал под чужим именем в небольшое соседнее государство Цзюй, где был объявлен циским Сян-ваном. Тем временем в Ци началось движение за изгнание вторгшихся и разграбивших страну яньцев; возглавил его видный сановник Тянь Дань, который и вернул нового правителя в столицу. Хотя Тянь Даню удалось восстановить государство и вернуть захваченные врагом циские земли, могущество царства Ци было сломлено навсегда. После этих событий циские правители полностью утратили великодержавные амбиции и избегали нападать на своих соседей.

Более того, ошеломлённые разгромом 284 года правители Ци вообще стали бояться вмешиваться в любые конфликты соседних государств, ошибочно полагая, что самый строгий нейтралитет будет лучшей гарантией безопасности их государства. Циньский правитель искусно использовал эти настроения, чтобы заставить Ци отказаться от всякого участия в антициньских коалициях, поскольку это весьма облегчило бы ему разгром княжеств поодиночке. Для этого он регулярно подкупал циских сановников большим количеством золота с тем, чтобы они советовали правителю всегда держаться полного нейтралитета.

В 260 году до н. э. царство Цинь выступило против Чжао. Однако, поскольку в Цинь всегда опасались создания антициньской коалиции, циньский правитель Чжаосян-ван решил при этом строить свои дальнейшие планы в зависимости от того, договорятся между собой противостоящие ему царства, или нет. Циньский ван тогда сказал: «Ци и Чу помогают Чжао. Если они сговорятся, я отведу свои войска, если же они не сговорятся, я нападу на них». Царство Чжао во время засухи в своих землях попросило Ци оказать помощь зерном, но циский Цзянь-ван вопреки совету министра Чжоу-цзы ответил отказом. В результате Цинь решилось на битву, и армия Чжао была уничтожена в сражении при Чанпине.

Подчеркнутый нейтралитет Ци не осталось незамеченным и циньский ван сделал ответный поощряющий жест: когда в 237 году до н. э. циский Цзянь-ван отправился с визитом в Сяньян, там ему была устроена торжественная встреча.

Однако, как показали дальнейшие события, дипломатические реверансы Цинь в отношении Ци на деле ничего не стоили. Строгий нейтралитет, до поры до времени приносивший цисцам немалые выгоды, не спас Ци от циньской агрессии: в 221 году до н. э. после уничтожения всех прочих царств и присоединения их территории к Цинь победоносная циньская армия напала на Ци. Впервые после более чем 40 лет мира и покоя возникла военная угроза царству Ци. Правитель Цзянь-ван, надеявшийся на добрые отношения с Цинь и считавший, что война обойдет его царство стороной, к такому повороту событий оказался совершенно не готов, а союзников в лице других царств у него уже не было, поскольку все они были уже захвачены Цинь. Армия Ци, солдаты и генералы которой в течение своей жизни никогда не воевали, оказалась несостоятельной. Когда циньские войска подступили к столице, не зная, как поступить, Цзянь-ван по совету подкупленного циньцами первого министра Хоу Шэна сдался без боя.

Не сумев сохранить государство, он не спас и свою жизнь: как повествует «Чжаньго цэ» ( "Стратегии сражающихся царств"), пленный циский ван был помещен в дворцовом парке под охрану циньских войск «среди сосен и кипарисов», где и умер от голода. Ци, последнее независимых из "Сражающихся царств", было ликвидировано, а его территория присоединена к Цинь.

Дом циского Тай-гуна (род Цзян 姜)

Описан в гл.32 «Исторических записок» Сыма Цяня.

• Тай-гун (齊太公), Цзян Шан (姜尚), полководец У-вана чжоуского. Традиционно 1122—1078 до н. э.
• Дин-гун (齊丁公), Люй Цзи (姜伋). Традиционно 1077—1052 до н. э.
• И-гун (I) (齊乙公), Дэ (姜得). Традиционно 1051—1001 до н. э.
• Гуй-гун (齊癸公), Цы-му (姜慈母). Традиционно 1000—935 до н. э.
• Ай-гун (齊哀公), Бу-чэнь (姜不辰). Традиционно 934—894 до н. э.
• Ху-гун (齊胡公), Цзин (姜靜), современник И-вана. Традиционно 893—860 до н. э.
• Сянь-гун (齊獻公), Шань (姜山). 859—851 до н. э.
• У-гун (齊武公), Шоу (姜壽). 850—825 до н. э.
• Ли-гун (齊厲公), У-цзи (姜無忌). 824—816 до н. э.
• Вэнь-гун (齊文公), Чи (姜赤). 815—804 до н. э.
• Чэн-гун (齊成公), То (姜脱). 803—795 до н. э.
• Чжуан-гун (I) (齊莊公), Гоу (姜購). 794—731 до н. э.
• Си-гун (齊釐公), Лу-фу (姜祿). 730—698 до н. э.
• Сян-гун (齊襄公), Чжу-эр (姜諸兒). 697—686 до н. э.
• У-чжи (齊無知). 685 до н. э. (без эры)
• Хуань-гун (I) (齊桓公), Сяо-бай (姜小白). 685—643 до н. э.
• Сяо-гун (齊孝公), Чжао (姜昭). 642—633 до н. э.
• Чжао-гун (齊昭公), Пань (姜潘). 632—614 до н. э.
• И-гун (II) (齊懿公), Шан-жэнь (姜商人). 613—609 до н. э.
• Хуэй-гун (齊惠公), Юань (姜元). 608—599 до н. э.
• Цин-гун (齊頃公), У-е (姜無野). 598—582 до н. э.
• Лин-гун (齊靈公), Хуань (姜環). 581—554 до н. э.
• Чжуан-гун (II)(齊莊公), Гуан (姜光). 553—548 до н. э.
• Цзин-гун (齊景公), Чу-цзю (姜杵臼). 547—490 до н. э.
• Янь Жу-цзы (齊晏孺子) Ту. 489 до н. э.
• Дао-гун (齊悼公), Ян-шэн (姜陽生). 488—485 до н. э.
• Цзянь-гун (齊簡公), Жэнь (姜壬). 484—481 до н. э.
• Пин-гун (齊平公), Ао (姜驁). 480—456 до н. э.
• Сюань-гун (齊宣公), Цзи (姜積). 455—405 до н. э.
• Кан-гун (齊康公), Дай (姜貸). 404—385 до н. э.
• Хуань-гун (II) (齊桓公), У (田午). 384—379 до н. э. (21-26 годы Кан-гуна)

Дом Тянь (田) Цзин-чжуна

С 379 до н. э. царством Ци правит род Тянь ветви князей Чэнь (его история описана в гл.46 «Исторических записок» Сыма Цяня).

• Вэй-ван (齊威王), Инь-ци (田因齊). 378—343 до н. э. (по «Бамбуковым анналам» 356—320)
• Сюань-ван (齊宣王), Би-цзян (田辟彊). 342—324 до н. э. (по «Бамбуковым анналам» 319—301)
• Минь-ван (齊湣王), Ди (田地). 323—284 до н. э. (по «Бамбуковым анналам» 300—284)
• Сян-ван (齊襄王), Фа-чжан (田法章). 283—265 до н. э.
• ван Цзянь (齊王建). 264—221 до н. э.

Экономика

При правителе Хуань-гуне (ум. 643 до н. э.) в стране под руководством видного политического деятеля Гуань Чжуна были проведены экономические и военно-административные реформы, укрепившие царство Ци. Была уничтожена система "общественных полей", установлен поземельный налог, размер которого взыскивался по кадастру в зависимости от плодородия почвы и доходил до двух третей урожая. Была введена государственная монополия на железо и соль. Были установлены должности “яньгуань” (заведовавший производством сельскохозяйственных орудий). Гуань Чжун упорядочил управление государством. Страна была поделена на 21 "волость" (из них 6 волостей ремесленников и торговцев и 15 волостей “ши”). Торговцы и ремесленники были освобождены от воинской повинности и каждый обязан был заниматься исключительно своим делом. В царстве проводились мероприятия по поощрению торговли, для регулирования уровня цен на товары была начата чеканка монет.

Чрезвычайно плодородные земли царства Ци явились основой для развития здесь различных отраслей сельскохозяйственного производства, в частности, шелководства. Царство Ци славилось производством шёлковых и льняных тканей, его столица — город Линьцзы — была крупнейшим в то время центром ткацкого ремесла. Прибрежное местоположение этого царства обусловило также развитие в нём соляного и рыболовного промыслов. Вместе с тем Ци не испытывало недостатка и в рудных богатствах. Вырабатываемое здесь железо было известно своим высоким качеством.

В царстве Ци, как и Янь, имели хождение бронзовые монеты в форме ножа.

Имидж царства в последующие эпохи

В «Записках о музыке» 樂記 (Юэ цзи) жители царства Ци описываются как "умеющие уступать при виде выгоды". Это качество упоминается как присутствующее в "звуках Ци", которые несут в себе отголоски Трёх династий (Ся, Шан, Чжоу).

Литература

• Л. С. Васильев «Древний Китай», т.3 — Москва: «Восточная литература», 2006. ISBN 5-02-018466-7

Отрывок, характеризующий Ци (Шаньдун)

– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.