Чавес, Карлос

Карлос Чавес

Карлос Чавес (полное имя Карлос Антонио-де-Падуа Чавес-и-Рамирес, исп. Carlos Antonio de Padua Chávez y Ramírez; 13 июня 1899, деревня Попотла близ Мехико — 2 августа 1978, Мехико) — мексиканский композитор, дирижёр и музыкальный педагог.

Дед Чавеса Хосе Мария Чавес был губернатором мексиканского штата Агуаскальентес, в котором значительную часть населения составляют индейцы. В местностях с большой долей индейского населения прошло и детство композитора. Отец Чавеса умер, когда ему было три года, мать, наполовину индеанка, была директором местной школы для девочек и сама воспитывала шестерых детей. Первые уроки музыки он получил у одного из своих старших братьев, в дальнейшем Чавес изучал фортепиано под руководством Асунсьон Парра, пианиста и композитора Мануэля Понсе и, наконец, в 1910—1915 гг. учился у Педро Луиса Огасона, известного как первый в Мексике исполнитель музыки Клода Дебюсси. Систематического образования в области композиции Чавес, таким образом, не получил.

В 1916 г. Чавес и его друзья основали посвящённый вопросам культуры журнал «Гладиос» (исп. Gladios), с 1924 г. журналистская карьера Чавеса продолжилась в газете «Эль Универсаль». Одновременно он начал сочинять фортепианные пьесы и аранжировки народных песен, а уже к 1918 году закончил работу над симфонией. В 1921 г. Секстет для струнных и фортепиано Чавеса был исполнен и хорошо принят критикой, благодаря чему композитор получил государственный заказ на сочинение балета из истории ацтеков. Балет под названием «Новое пламя» (исп. El Fuego Nuevo) был написан, но так и не поставлен, и лишь в 1928 г. его музыка была исполнена в концерте оркестром под управлением автора.

В 1922 г. Чавес женился на своей соученице, пианистке Отилии Ортис, и отправился в свадебное путешествие в Европу, проведя в Берлине, Вене и Париже период с октября 1922 по апрель 1923 года. Его Соната № 2 для фортепиано была принята для публикации в Берлине, а в Париже работу Чавеса одобрил и поддержал Поль Дюка. Вернувшись в Мексику, Чавес выступил пропагандистом и популяризатором новейшей музыки, организовав исполнение в своей стране произведений таких авторов, как Артюр Онеггер, Дариус Мийо, Франсис Пуленк, Эрик Сати, Игорь Стравинский. Затем в 1926—1928 гг. Чавес жил в Нью-Йорке, представляя вместе с художником Руфино Тамайо новое мексиканское искусство; в этот период отношения тесного сотрудничества установились между Чавесом и Эдгаром Варезом. В 1928 г. Чавес, Варез и Генри Коуэлл основали Панамериканскую ассоциацию композиторов.

Вернувшись в Мексику, Чавес возглавил Национальную консерваторию Мексики (ректор до 1934 года), где среди его учеников в классе композиции оказались в дальнейшем Блас Галиндо, Сальвадор Контрерас, Хосе Монкайо и другие ведущие фигуры мексиканской композиторской школы. Одновременно Чавес стал руководителем Мексиканского симфонического оркестра (после реорганизации переименован в Симфонический оркестр Мексики), во главе которого стоял в течение двух десятилетий (до 1948 г.). Во главе оркестра Чавес впервые в Мексике исполнил более 250 новых и классических сочинений, в том числе и русских авторов (Мусоргского, Римского-Корсакова, Глазунова, Рахманинова, Скрябина, Мосолова, Прокофьева, Шостаковича.

Середина 1930-х гг. стала для Чавеса переломным моментом: в силу своих левых политических симпатий он стал смещаться от чистого авангарда, нашедшего выражение в таких сочинениях, как «Энергия» для девяти инструментов (1925) и балет «Лошадиные силы» (англ. H. P.; 1926—1931), в сторону музыки, в наибольшей степени основанной на фольклорном материале. Наиболее известны и характерны Индейская симфония (исп. Sinfonía india; 1935) и пьеса «Хочипилли» (исп. Xochipilli, по имени ацтекского бога цветов, песен и танцев) для духовых и перкуссии, в которой используются ударные инструменты доколумбовой Америки; эта пьеса была написана для концертной программы выставки мексиканского искусства в Музее современного искусства в Нью-Йорке в 1940 году. Здесь же Чавес дирижировал Симфоническим оркестром NBC.

С 1943 года Чавес вёл интенсивную лекторскую деятельность, а затем вплоть до 1952 г. возглавлял Национальный институт изящных искусств (исп. Instituto Nacional de Bellas Artes). Последующие полтора десятилетия он посвятил преимущественно творчеству, создав, в частности, три последние симфонии — Четвёртую (по заказу Луисвиллского оркестра), Пятую (по заказу Фонда Сергея Кусевицкого) и Шестую (по заказу нью-йоркского Линкольн-центра); в 1958—1959 гг. преподавал в Гарвардском университете. В конце 1960-х гг. Чавес ненадолго вернулся к административной и педагогической работе: он занимался составлением национальной программы музыкального образования, короткое время руководил Национальным симфоническим оркестром Мексики. Затем, однако, трения с коллегами привели к его отставке, и последнее десятилетие жизни Чавеса прошло в значительной степени в США. Последнее выступление Чавеса состоялось 8 мая 1978 года, когда он дирижировал премьерой своего Концерта для тромбона с оркестром в Вашингтоне.

Отрывок, характеризующий Чавес, Карлос

Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.