Чагатай

Чагата́й (Джагата́й) (1185—1242) — монгольский государь, второй сын Чингис-хана и Бортэ. Ещё при жизни своего отца он слыл лучшим знатоком Ясы и высшим авторитетом во всех вопросах, связанных с законами и обычаями. Потомки Чагатая правили в Средней Азии в XIII—XIV веках.

Походы

Как и его братья, Чагатай принимал участие в походах своего отца против империи Цзинь (1211—1215) и против Хорезма (1219—1224). Столица хорезмшаха, Гургандж (ныне Кёнеургенч), была осаждёна тремя царевичами — Джучи, Чагатаем и Угэдэем — и взята в сафаре 618 года хиджры (27 марта—24 апреля 1221 года). В том же году под Бамианом погиб старший сын Чагатая Мутугэн. После битвы на Инде (согласно Нисави, в среду 9 шавваля 618 г. х., вероятно, 24 ноября 1221 г.) Чагатаю было поручено преследование хорезмшаха Джелал ад-Дина, вследствие чего зиму 1221/1222 гг. он провёл в Индии. Когда Чингис-хан предпринял свой последний поход (против тангутов, 1225—1227), Чагатай остался в Монголии в качестве начальника оставленных там войск. После смерти отца Чагатай больше не участвовал в походах. Как старший сын умершего властителя (его брат Джучи умер ещё раньше отца) он пользовался большим авторитетом. В 1229 году он вместе со своим дядей Тэмугэ-отчигином стоял во главе царевичей, провозгласивших государем Угэдэя, которого Чингис-хан избрал своим наследником. В качестве знатока и хранителя закона он во всей империи обладал такой властью, которой должен был подчиняться даже сам великий хан Угэдэй. В эти годы Чагатай, по-видимому, находился то в Монголии при дворе своего брата, то в назначенном ему ещё Чингис-ханом уделе, где у него была собственная ставка.

Улус Чагатая

Как у всех монгольских государей, у Чагатая была особая ставка (орду) для зимы и для лета. Джувейни называет его зимнюю резиденцию Мераузик-Ила, летнюю резиденцию — Куяш; обе они находились в долине реки Или. Ставка, упомянутая китайцем Чан-чунем, находилась к югу от Или. Так как этот путешественник был здесь в мае 1223 года, то, вероятно, имеется в виду летняя ставка. Ставка преемников Чагатая называется у того же Джувейни и у других авторов Улуг-Иф (быть может, следует читать Улуг-Ик).

Чагатай получил от своего отца все земли от страны уйгуров на востоке до Бухары и Самарканда на западе; однако не следует представлять себе эти земли как единое государство, управляемое из долины Или и лишь косвенно подчинённое великому хану, находившемуся в Монголии. Повсюду, даже в самой долине Или, остались существовавшие до монголов местные династии. Об отношениях этих династий к монгольским государям нам точно неизвестно; столь же скудны известия о том, какие суверенные права мог требовать для себя находившийся на Или двор от великих ханов и их представителей. Во всяком случае, культурные области Средней Азии управлялись не от имени Чагатая, а от имени великого хана. В рассказе о подавлении восстания Махмуда Тараби 636 г. х./1238—1239 гг. в Бухаре Чагатай не упоминается. Правителем Мавераннахра в то время был назначенный великим ханом Махмуд Ялавач, хорезмиец по происхождению, резиденция которого была в Ходженде. Даже начальники монгольских войск в Мавераннахре назначались великим ханом. Когда вскоре после того Чагатай самовольно сместил наместника Махмуда Ялавача, он был за это призван к ответу своим братом и должен был признать незаконность своих действий. Угэдэй удовлетворился этим и передал страну своему брату в качестве удела (инджу); однако тем самым государственно-правовое положение страны не изменилось. В последние годы царствования Угэдэя, как и позднее, при Мункэ, все области от Китая до Бухары управлялись от имени великого хана Масуд-беком, сыном Махмуда Ялавача. Неизвестно, в какой степени наряду с представителем великого хана принимал участие в управлении страной мусульманский министр Чагатая, Кутб ад-Дин Хабаш-Амид. Согласно Рашид ад-Дину, этот министр происходил из Отрара, согласно Джемалю Карши — из Кермине, и, как и многие другие мусульманские сановники того времени, выдвинулся при монголах как богатый купец. Каждый из сыновей Чагатая получил себе в товарищи сына Хабаш-Амида.

Хранитель Ясы

По отношению к исламу Чагатай был настроен неблагосклонно. К нарушениям монгольского закона, которые преследовались им с неумолимой жестокостью, относилось и исполнение некоторых предписаний ислама. У монголов было запрещено при убиении животных перерезать им горло, как предписывалось шариатом; столь же часто нарушали мусульмане при своих омовениях запрещение вступать в текущую воду. Жестокость, с которой такие проступки карались Чагатаем, сделала его имя ненавистным всем мусульманам. По поводу его смерти поэт Седид Авар сказал: «Тот человек, из страха перед которым никто не вступал в воду, теперь сам утонул в широком океане [смерти]». Его мусульманский министр также не пользовался репутацией благочестивого человека. Сообщают, что по его наущению Чагатай в 626 г. х./1228—1229 г. казнил шейха Абу Якуба Юсуфа Секкаки. Кроме того, до нас дошло стихотворение шейха Сейф ад-Дина Бахарзи (ум. 20 октября 1261 г.), в котором Хабаш-Амид осыпается упрёками. Возможно, что только из-за своей вражды к исламу Чагатай слыл другом христиан. Согласно легенде, сообщаемой Марко Поло, он даже сам будто бы принял крещение, что не подтверждается никакими другими известиями.

Наследие

Чагатай лишь на несколько месяцев пережил своего брата Угэдэя, умершего 11 декабря 1241 года; его смерть, следовательно, приходится на 1242 год. Его врачи, министр китайского происхождения и мусульманский придворный врач Меджд ад-Дин, были казнены за то, что им не удалось сохранить жизнь своего государя. Хабаш-Амид умер на много лет позже своего хана, в шаабане 658 г. х. (между 12 июля и 9 августа 1260 г.).

Из всех сыновей Чингис-хана Чагатай был единственным, имя которого перешло к его династии и основанному этой династией государству. Тюркские или тюркизированные кочевники в Мавераннахре и в XV веке, когда там уже давно не было династии, происходившей от Чагатая, всё ещё называли себя «чагатаями». В XIV веке группу племён известных как джалаиры, барласы, каучины, арлаты, кунграты, мангыты и др., расселившуюся главным образом, на территории улуса Чагатая называли чагатаями. Это были кочевники-скотоводы, среди которых ещё сильны были патриархально-родовые отношения. Постепенно они восприняли хозяйственно-культурные традиции оседлого населения. Основная масса вновь пришедших племён достаточно быстро восприняла диалект оседлой части тюркоязычного населения. В XV веке термин «чагатаи» приобрёл более широкий смысл. Он начал применяться не только по отношению к племенам, пришедшим в период монгольского завоевания; так стали именовать всё тюркское население Мавераннахра, включая и ранее пришедшие племена (например, карлуков). То же имя носит восточнотюркский литературный язык, сложившийся лишь при Тимуридах.

Литература

• Бартольд В. В. Чагатай-хан // Бартольд В. В. Сочинения. — М.: Наука, 1964. — Т. II, Ч. 2: Работы по отдельным проблемам истории Средней Азии. — С. 538—544.
• Тулибаева Ж. М. Упоминание о правлении Чагатай-хана: извлечение из «Улус-и арба-йи Чингизи» // Вестник НАН РК - Алматы, 2014. - № 5. - С. 216-222.

Отрывок, характеризующий Чагатай

– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.