Чагатайский улус
| Чагатайский улус | |||||||
| монг. Цагаадайн Хаант Улс | |||||||
| Кочевое государство | |||||||
| |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||
| |||||||
| Столица | 1222—1266 Алмалык 1266—1370 Самарканд | ||||||
| Язык(и) | Чагатайский язык, персидский | ||||||
| Площадь | 3,500,000 км² (1310)[1] | ||||||
| Преемственность | |||||||
| ← Монгольская империя Могулистан → Западный Чагатайский улус → | |||||||
Чагатайский (Джагатайский) улус (Улус Чагатая) — монгольское государство, образовавшееся в Средней Азии в 1266 после распада Великой Монголии и распавшееся в 1370 г. на 2 ханства — Могулистан и Мавераннахр.
Названо по имени сына Чингисхана — Чагатая (Джагатая) — и его дома. С 1326 года официальной религией Чагатайского улуса стал ислам.
Содержание
История
В 1224 году Чингис-хан разделил своё государство на четыре улуса, по числу сыновей. Второму сыну Чагатаю досталась Средняя Азия и близлежащие территории. Улус Чагатая охватывал прежде всего бывшую державу каракитаев и Кучлука найманского (страна Хомил в монгольских памятниках), а в целом — Мавераннахр с югом Хорезма, большую часть Семиречья и Восточный Туркестан почти до Турфана (включая Кашгарию). Последним крупным центром улуса на востоке был Аксу.
Три группы тюрков-карлуков (в Семиречье, Фергане и на тибетской границе) со времён Чингис-хана считались автономными и в этом качестве были включены в племенную систему улуса. К внешним границам державы улус выходил только на юге, где они шли по западному Куньлуню и южным отрогам Памира.
Чагатай предоставил дулатам территорию на юге от Тянь-Шань. Дулаты называли свою территорию Манглай-Субе или Южная сторона.
Ставка Чагатая находилась к западу от Алмалыка (совр. Кульджа или Инин) в Семиречье, и называлась Куяш и Улуг-иф (Улуг-уй — «Большой дом»). Долина Или с главным городом Алмалыком составляла центральную часть его владений и называлась «Иль-аларгу» или «Иль-Аларгузи». В Мавераннахре реальной властью обладал скорее налоговый откупщик Махмуд Ялавач (1225—1238), назначенный прямо хаганом Угэдэем, чем Чагатай. В 1238 году Чагатай, без согласия хагана сместил Махмуда. Хаган упрекнул брата, но передал ему Мавераннахр в непосредственное гражданское управление, передав откуп налогов сыну Махмуда, Масуд-беку (1238-89), и одновременно расширив его полномочия на весь Улус Чагатая.
Чагатай умер в том же 1241 году (по другим данным — в 1242), что и Угэдэй, но несколько позже, завещав престол своему внуку Хара-Хулагу, сыну Мутугэна. После избрания Гуюка, сына Угэдэя, новым хаганом, Гуюк низложил Хара-Хулагу, объявив, что при жизни сына внуку нельзя наследовать трон, и отдал Чагатайский улус старшему сыну Чагатая — Есу-Мункэ. Итак, с 1246/47 г. улусом по воле Гуюка правил Есу-Мункэ; он пьянствовал, не обращая внимание на дела, которыми заправляла его жена, и вскоре должен был взять себе в соправители своего племянника Бури. Ставка Есумонкэ располагалась в Алмалыке.
После курултая 1251 года и воцарения Мункэ большинство взрослых чагатаидов было казнено. Улус поделили Мункэ и Бату, к которому отошёл Мавераннахр. В 1260-х внук Чагатая Алгу восстановил власть чагатаидов в улусе. Преемники Алгу — Мубарек и Борак, стремясь к более тесным связям с населением оседлых областей, приняли ислам. В Мавераннахр из Семиречья была перенесена ханская ставка и переселены некоторые монгольские роды, в том числе джалаиры и барласы (1266). Попытки разных ханов укрепить единство монгольских владений, в частности административные и финансовые реформы Кебек-хана (1318—1326), не смогли устранить политической раздробленности. Чагатайский улус уже к 1340-м фактически распался на ряд владений. В восточной части улуса был образован Могулистан. В западной части (Мавераннахр) был образован Западный Чагатайский улус.
С образованием государства Тимуридов власть Чагатаидов в Мавераннахре прекратилась в 1370 году.
См. также
Примечание
- ↑ Jonathan M. Adams, Thomas D. Hall and Peter Turchin (2006). "East-West Orientation of Historical Empires" (PDF). Journal of World-Systems Research (University of Connecticut). 12 (no. 2): 219–229.
Напишите отзыв о статье "Чагатайский улус"
Литература
- Бартольд В. В. Очерк истории Семиречья, Фрунзе, 1943.
- Бартольд В. В. История культурной жизни Туркестана, Л., 1927.
- Шах Махмуд ибн мирза Фазил Чурас. Хроника. М. Наука. 1976
- Мухаммад Хайдар Дуглат. [www.vostlit.info/Texts/rus14/Tarich_Rashidi_II/frametext.htm Тарихи Рашиди].
- Тулибаева Ж. М. Правители Чагатайского улуса (Извлечения из «Тарих-и арба’ улус» Мирзы Улугбека) // Известия Национального центра археографии и источниковедения. — Астана: 2011, № 1-3; 2012, № 1
Ссылки
- [www.kyrgyz.ru/?page=104 История Чагатайского улуса и государства Хайду]
- [www.wirade.ru/history/history_atlas_mong_imperii.html Атлас Монгольской Империи онлайн]
| ||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Чагатайский улус
– Вам, я думаю, неинтересно?– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
