Чайка (пьеса)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Чайка
Жанр:

комедия

Автор:

Антон Павлович Чехов

Язык оригинала:

русский

Дата написания:

18951896

Дата первой публикации:

1896, «Русская мысль»

Текст произведения в Викитеке

«Ча́йка» — пьеса в четырёх действиях Антона Павловича Чехова, написанная в 1895—1896 годах и впервые опубликованная в журнале «Русская мысль», в № 12 за 1896 год. Премьера состоялась 17 октября 1896 года на сцене петербургского Александринского театра.





Действующие лица

  • Ирина Николаевна Аркадина, по мужу Треплева, актриса
  • Константин Гаврилович Треплев, её сын, молодой человек
  • Пётр Николаевич Сорин, её брат
  • Нина Михайловна Заречная, молодая девушка, дочь богатого помещика
  • Илья Афанасьевич Шамраев, поручик в отставке, управляющий у Сорина
  • Полина Андреевна, его жена
  • Маша, его дочь
  • Борис Алексеевич Тригорин, беллетрист
  • Евгений Сергеевич Дорн, врач
  • Семён Семёнович Медведенко, учитель
  • Яков, работник
  • Повар
  • Горничная

Сюжет

Действие первое

Действие происходит в имении Петра Николаевича Сорина, где действительный статский советник в отставке проживает с сыном своей сестры — Константином Треплевым. Его сестра, Ирина Николаевна Аркадина, — известная актриса, гостит в имении вместе со своим возлюбленным — ещё более известным беллетристом Тригориным.

Треплев также увлечён литературным творчеством: обитателям и гостям имения он готовится представить свою пьесу. Играть в ней единственную роль должна Нина Заречная — дочь богатых помещиков, соседей Сорина; она мечтает о сцене, но увлечению театром, неприличному для девушки её круга, решительно противятся родители. Влюблённый в Нину Константин создаёт для неё в парке «театр»: наскоро сколоченную эстраду, с занавесом, но без задней стены — декорацией служит вид на озеро.

Среди зрителей — управляющий имением Сорина, поручик в отставке Шамраев, его жена — Полина Андреевна и дочь Маша, а также доктор Дорн. Ещё один гость — сосед Сорина учитель Медведенко, безответно влюблённый в Машу; он завидует Треплеву и Нине, которые, как кажется всем, любят друг друга, пытается объясниться с Машей, но девушка, всегда одетая в чёрное — в знак траура по своей жизни, не может ответить ему взаимностью: она давно любит Константина.

Наконец приезжает Заречная. Вся в белом, она произносит текст в декадентском стиле (что тут же отмечает Аркадина): «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки…» — текст странный, у большинства зрителей вызывающий недоумение, а у Аркадиной — и прямой протест: ей видится в этом представлении попытка поучить «как надо писать и что нужно играть». Раздражённый замечаниями, Константин прекращает спектакль и уходит. Нина не следует за ним, она остаётся со зрителями и с удовольствием выслушивает комплименты в свой адрес — особенно со стороны Тригорина.

Действие второе

Та же усадьба два дня спустя. На площадке для крокета Дорн читает вслух Аркадиной и Маше; Тригорин увлечённо ловит рыбу в купальне. По случаю именин Сорина приезжает Нина, — наблюдая жизнь в имении, она удивляется тому, как мало знаменитые люди в быту отличаются от людей обыкновенных: известная актриса расстраивается и плачет из-за пустяков, а знаменитый писатель, о котором пишут во всех газетах, целыми днями ловит рыбу и радуется, когда поймает двух голавлей. Влюблённая в Тригорина, она совершенно охладела к Треплеву и избегает его. Сам Константин связывает эту перемену с провалом его пьесы: женщины не прощают неуспеха; он приносит Нине убитую им чайку, обещает, что скоро таким же образом убьёт себя, — но у Нины признания Треплева вызывают только раздражение. Теперь её кумир — Тригорин, пишущий незамысловатую прозу, и ей уже не нравится манера Константина выражать свои мысли и чувства символами: вот и чайка — очередной непонятный символ. Константин пытается объясниться, но, увидев приближающегося Тригорина, уходит, оставляя Нину наедине с беллетристом.

Тригорин хочет знать, чем живёт и как смотрит на мир 18-летняя девушка, — для Нины, мечтающей о славе, намного интереснее, как чувствуют себя знаменитые люди; ей кажется, что ради славы она готова пожертвовать всем. Но Тригорин свою славу не чувствует никак, он тяготится постоянной обязанностью писать, да и успех свой считает преувеличенным; что бы он ни писал, в результате лишь снисходительные похвалы: «мило, талантливо». Увидев убитую Треплевым чайку, Тригорин записывает в свою книжечку сюжет для небольшого рассказа — о девушке, которая жила на берегу озера, счастливая и свободная, как чайка. «Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил её, как вот эту чайку».

Действие третье

Прошла неделя. Константин пытался покончить с собой, но неудачно. Аркадина подозревает, что застрелиться Константина побудила ревность, и готовится к отъезду в Москву: чем скорее она увезёт Тригорина, тем лучше будет для всех. Сорин, со своей стороны, считает, что безответная любовь — не единственная причина несчастий Константина: «Человек молодой, умный, живёт в деревне, в глуши, без денег, без положения, без будущего. Никаких занятий. Стыдится и боится своей праздности… Ему кажется, что он лишний в доме, что он тут нахлебник, приживал». Сорин просит сестру дать Константину денег, чтобы он мог одеться «по-человечески», съездить за границу. Но для брата у Аркадиной тем более нет денег.

Вслед за Тригориным и Аркадиной в Москву решает отправиться и Нина, чтобы поступить на сцену. Она дарит Тригорину медальон, на котором выгравированы страница и строки одной из его книг; открыв книгу на указанной странице, Тригорин читает: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её». Он хочет остаться в усадьбе, ему кажется, что это то самое чувство, которое он искал всю жизнь, — со всей откровенностью Тригорин рассказывает о своём увлечении Аркадиной и просит отпустить его. Но Аркадина не верит в серьёзность его увлечения, мольбами и лестью в конце концов она убеждает Тригорина отказаться от Нины. Однако перед самым отъездом он сталкивается с Ниной и договаривается с ней о тайном свидании в Москве.

Маша, чтобы покончить со своей безответной любовью к Треплеву, решает выйти замуж за Медведенко.

Действие четвёртое

Прошло два года. Сорину уже шестьдесят два, он очень болен, но по-прежнему полон жажды жизни. Медведенко и Маша давно поженились, у них есть ребёнок, но ни счастья, ни даже простого благополучия в их браке нет: Маша по-прежнему любит Константина и бо́льшую часть времени проводит в имении Сорина, забывая и о муже, и о ребёнке.

Константин по-прежнему занят литературным творчеством, пьес он больше не пишет, но его прозу публикуют в столичных журналах. Он рассказывает Дорну о том, что случилось с Ниной после отъезда в Москву: от связи с Тригориным у неё родился ребёнок, но вскоре умер; Тригорин её разлюбил и вернулся к Аркадиной. На сцене у Нины всё складывалось ещё хуже: играла она много, но очень «грубо, безвкусно, с завываниями». Она писала Треплеву письма, но никогда не жаловалась. В письмах подписывалась Чайкой. Родители её знать не хотят и даже близко не пускают к дому.

В очередной раз погостить в имении приезжают Аркадина и Тригорин; в журнале, который он привозит Константину, опубликованы и его собственная повесть, и повесть Треплева, оставшаяся, однако, неразрезанной: Тригорин к ней никакого интереса не проявил.

Константин и сам недоволен тем, что пишет. Когда-то он мечтал о «новых формах», теперь с досадой обнаруживает в своих сочинениях массу штампов и банальностей. «Что бы я ни писал, — скажет он позже Нине, — всё это сухо, черство, мрачно».

В соседней комнате обитатели имения играют в лото, а к Константину неожиданно приходит Нина — разочарованная, усталая, но ещё не потерявшая веру в своё призвание. Константин по-прежнему любит Нину: «Я зову вас, целу́ю землю, по которой вы ходили; куда бы я ни смотрел, всюду мне представляется ваше лицо…» Нина его не слышит: из соседней комнаты до неё доносится голос Тригорина, которого она любит ещё сильнее, чем прежде. Она всё ещё помнит наизусть провалившуюся пьесу Константина, — этот наивный текст навсегда оказался связан с самой счастливой порой её жизни. Завтра она уедет в Елец — играть в театре, ехать придётся в третьем классе, «с мужиками», а в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями: «Груба жизнь!» Напрасно Константин просит Нину взять его с собой, — она уходит одна, на прощание приглашает Треплева приехать взглянуть на неё, когда она станет большой актрисой.

Оставшись один, Треплев рвет свои рукописи. В соседней комнате, где играют в лото, слышен звук, похожий на выстрел. Дорн, сказав, что это, скорее всего, лопнула склянка с эфиром в его аптечке, выходит из комнаты, а вернувшись, просит Тригорина увести куда-нибудь Ирину Николаевну: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…»

Известные постановки

Расширенный список постановок с более подробным описанием — Постановки «Чайки» А. П. Чехова

Постановки за рубежом

Переводы на иностранные языки.

При жизни Чехова переводы «Чайки» были выполнены на сербскохорватский (M. Mareković в 1897[2] и I. Prijatelj в 1901[3]), чешский (B. Prusík в 1899[4]) болгарский язык (С. Бранкомиров в 1903[5] и немецкий языки (в 1902[6]). На английский язык пьеса впервые была переведена в 1909 году Джоржем Кальдероном (англ. George Calderon) для постановки в Королевском театре Глазго (премьера состоялась 2 ноября 1909 года).

Экранизации

Год Страна Название Режиссёр В ролях Примечание
1964 СССР СССР Чайка Александр Белинский Н. Ольхина (Аркадина), Игорь Озеров (Треплев), Ю. Толубеев (Сорин), Ия Саввина (Нина Заречная), В. Усков (Шамраев), Л. Шеленцова (Полина Андреевна), Н. Ургант (Маша), В. Медведев (Тригорин), В. Честноков (Дорн), телеспектакль Ленинградского ТВ
1968 США
Великобритания Великобритания
Чайка (The Sea Gull) Сидни Люмет Джеймс Мэйсон (Тригорин), Ванесса Редгрейв (Заречная), Симона Синьоре (Аркадина), Дэвид Уорнер (Треплев), Гарри Эндрюс (Сорин), Денхолм Эллиотт (Дорн) фильм на основе постановки Люмета
1970 СССР СССР Чайка Юлий Карасик Алла Демидова (Аркадина), Владимир Четвериков (Треплев), Николай Плотников (Сорин), Людмила Савельева (Заречная), Юрий Яковлев (Тригорин), Армен Джигарханян (Шамраев), Ефим Копелян (Дорн) Мосфильм
1977 Италия Италия Чайка (итал.) (Il gabbiano) Марко Беллоккьо Лаура Бетти (Аркадина), Памела Виллорези (Заречная), Ремо Джироне (Треплев), Giulio Brogi (Тригорин)
2005 Россия Россия Чайка Маргарита Терехова Маргарита Терехова (Аркадина), Александр Терехов (Треплев), Юрий Соломин (Сорин), Анна Терехова (Заречная), Андрей Подошьян (Шамраев), Андрей Соколов (Тригорин)
  • 2003 (Германия; реж. Gilbert Beronneau)
  • 2003 (Франция—Канада; реж. Claude Miller)
  • 2007 «Nachmittag» (Германия; реж. Ангела Шанелек)
  • 2010(?) — планируемая экранизация постановки Иана Риксона в Ройял Корт

Факты

Напишите отзыв о статье "Чайка (пьеса)"

Литература

  • Чехов А. П. [feb-web.ru/feb/chekhov/texts/sp0/spd/spd-335-.htm?cmd=0&hash=ЧАЙКА Полное собрание сочинений и писем в 30 томах]. — М.: Наука, 1978. — Т. 13. — С. 3—60, 356—387, 519—520.
  • Гаевский В. М. [www.nasledie-rus.ru/podshivka/7930.php Укор владеющей судьбе: Немирович, Мейерхольд и два чеховских спектакля] // Наше наследие. — 2006. — № 79/80. — С. 222—235.
  • Карпов Е. Вера Федоровна Комиссаржевская на сцене Императорского Александрийского театра // Сборник памяти В. Ф. Комиссаржевской. СПб, 1911.
  • Эфрос Н. Е. «Чайка» А. П. Чехова на сцене МХТ // Ежегодник Московского Художественного театра. 1944. т. 1. М., 1946.
  • Юрьев Ю. Записки. Л.-М., 1948.
  • Давыдова Э. Первая постановка «Чайки» на Украине // Театр. 1954. № 7.
  • Строева М. Чехов и Художественный театр. М., 1955.
  • Читау М. М. [www.chekhoved.com/article/56 Премьера «Чайки» (из воспоминаний актрисы)] // Чехов в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1986. С. 350—355.
  • Волчкевич Майя. «Чайка». Комедия заблуждений. М., «Пробел-2000», 2010. — 128 с.
  • Эфрос Анатолий. «Чайка». Киносценарий. Статьи. Записи репетиций. Документы. Из дневников и книг / Составитель Н. Снегина. — СПб.: «Балтийские сезоны», 2010. — 528 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-903368-33-4.
  • Карпенко А. Н. [karpenkopoet.livejournal.com/2795.html «Чайка»: Чехов в амплуа Достоевского]

Примечания

  1. Фоминых Н. Д. Чехов и Таганрогский театр // Вехи Таганрога. — 2004. — № 20.
  2. Galeb. Prev. M. Mareković. — Vienac, Zagreb, XXIX, 1897, br. 12—14, 16—21.
  3. Čehov A. P. Galeb // Momenti. Prel. I. Prijatelj. — Ljubljana: Schwentner, 1901.
  4. Čechov A. P. Čejka. Hra o 4-ch jednánich. Přel. B. Prusík. — Praha: F. Simáček, 1899.
  5. Чайка. Комедия в 4 действия. Прев. С. Бранкомиров. — Летописи, IV, 1903, бр. 6, 7, 21 април и 21 май.
  6. Несколько переводов:
    Tschechoff A. P. Die Möwe // Gesammelte Werke. Bd. 3. Übers.: W. Czumikow u. M. Budimir. — Jena: Diederichs, 1902.
    Tschechoff A. P. Die Möwe. Schauspiel in 4 Aufz. Übers.: H. Beneke. — Berlin: J. Harrwitz Nachf, 1902.
    Tschechow A. P. Die Möwe. Schauspiel in 4 Aufz. Für d. deutsche Bühne bearb H. Stümcke. — Leipzig: Beclam, 1902. (вместо Н. Заречной — Н. Миронова)
    Tschechow A. Die Möwe. Schauspiel in 4 Aufz. Einzig autoris. Übers.: W. Czumikow. — Leipzig — Jena: Diederichs, 1902.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Чайка (пьеса)

– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.