Чайтанья

Чайтанья

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Чайта́нья Махапрабху́ (бенг. চৈতন্য মহাপ্রভূ, Caitanya Mahāprabhu ^IAST; 18 февраля 1486, Маяпур, Бенгалия — 1533 или 1534, Пури, Орисса) — основоположник гаудия-вайшнавской традиции индуизма, где он рассматривается как особое воплощение Радхи и Кришны в одном лице — Кришна в умонастроении Радхи, явившийся с целью постичь всю силу её любовной преданности к себе и дать всем людям чистую любовь к Богу. По мнению последователей, приход Чайтаньи был предсказан в Ведах и Пуранах. В других традициях индуизма Чайтанья почитается как святой вайшнавский аскет-монах и религиозный реформатор в Бенгалии XVI века.

Чайтанья выступил продолжателем вайшнавского направления в веданте. Он основал новую ведантическую школу ачинтья-бхеда-абхеда, ставшую базой для гаудия-вайшнавского богословия. Согласно учению Чайтаньи, «между индивидуальными душами (джива) и Брахманом существует одновременно единство и различие». Основываясь на философии «Бхагавата-пураны» и «Бхагавад-гиты», Чайтанья проповедовал бхакти-йогу (йогу любви и преданности Богу) и установил первостепенную важность поклонения Радхе-Кришне. Чайтанья сделал основой духовной практики сопровождающееся танцами публичное пение (санкиртана) мантры «Харе Кришна» и других гимнов и мантр. Многократное повторение имён Бога Чайтанья объявил «важнее любых теологических упражнений».

Чайтанья родился под деревом ним и поэтому его называют Нима́й. Другое имя Чайтаньи, Га́ура (или Гауранга), в переводе с санскрита означает «золотистый» и было дано ему потому, что его кожа была золотистого цвета.

Существует много агиографий Чайтаньи, в которых подробно описаны его жизнь и учение. Самыми известными из них являются «Чайтанья-чаритамрита» Кришнадасы Кавираджи, «Чайтанья-бхагавата» Вриндаваны Дасы и «Чайтанья-мангала», автором которой был Лочана Даса. Эти труды изначально были написаны на бенгали, но на сегодняшний день переведены и изданы на русском и других языках мира.

Жизнеописание

Вайшнавизм в Бенгалии перед приходом Чайтаньи

Несмотря на то, что к концу XV века в Бенгалии существовала заметная вайшнавская литературная традиция, вайшнавизм не получил там широкого распространения, значительно уступая по популярности буддизму и тантризму. Главным культурным и интеллектуальным центром Бенгалии был город Навадвипа, находившийся под властью мусульман. Навадвипа была известна по всей Бенгалии и за её пределами как центр традиционной брахманской учёности. Одной из основных достопримечательностей Навадвипы была школа «новой логики» (навья-ньяя), в которой господствовал дух секулярной учёности. Главной заботой здесь было приобретение светского образования, а вовсе не поиск решения вопросов, связанных с душой и Богом. Вайшнавы Навадвипы рассматривали всё это как плачевный упадок религии. Так, в пьесе Кавикарнапуры «Чайтанья-чандродая-натака» сообщается о «ложных аскетах», «дурных тантриках», о людях, предающихся мясоедению и винопитию. Вриндавана Даса в поэме «Чайтанья-бхагавата» говорит о царящем повсюду безверии и религиозном формализме.

Молитвы Адвайты Ачарьи

Духовным лидером вайшнавов Навадвипы в то время был Адвайта Ачарья, последователь знаменитого вайшнавского подвижника Мадхавендры Пури. Санатана Госвами в своём труде «Вайшнава-тошани» называет его «тем, кто посадил в мире древо кришна-бхакти-расы». Другим известным деятелем вашнавизма в Бенгалии того времени был Шриваса Тхакур и обратившийся в вайшнавизм из ислама Харидаса Тхакур. В «Чайтанья-чаритамрите» Кришнадасы Кавираджи рассказывается, что удручённые царившим вокруг безбожием и материализмом, Харидаса Тхакур, Адвайта Ачарья и Шриваса Тхакур молили Кришну о том, чтобы он явился спасти мир. Описывается, что из сострадания к человечеству, изнывающему под бременем Кали-юги, Адвайта Ачарья горячо молил Кришну низойти и постоянно поклонялся ему в форме шалаграма-шилы, поднося ему воду из Ганги и листья священного дерева туласи. Ответом на его молитвы было нисшествие в мир Чайтаньи Махапрабху.

Родители Чайтаньи

Родители Чайтаньи, Джаганнатха Мишра и Шачидеви, жили в маленькой деревне Майяпур, являвшейся частью города Навадвипы. Они происходили из вайшнавских брахманских семей. Джаганнатха Мишра был родом из района Силхет. Он пришёл в Навадвипу с целью учёбы, но после женитьбы на Шачидеви, дочери известного брахмана-учёного Навадвипы Ниламбары Чакраварти, навсегда поселился на берегу Ганги в Майяпуре. Джаганнатха Мишра был бедным брахманом и поддерживал свою семью, собирая подаяния.

У Джаганнатхи Мишры и его жены Шачидеви родилось восемь дочерей, все из которых умерли в раннем возрасте, после чего чета посвятила себя воспитанию двух оставшихся в живых сыновей, Вишварупы и Вишвамбхары. Вишвамбхара был десятым, самым младшим ребёнком. Именно он позднее стал известен как Нимай Пандит, а затем, после принятия санньясы — как Чайтанья Махапрабху.

В гаудия-вайшнавизме считается, что Джаганнатха Мишра в своём прошлом воплощении был отцом Кришны Васудевой и приёмным отцом Кришны — Нандой. А мать Чайтаньи, Шачидеви, была матерью Кришны Деваки и приёмной матерью Яшодой.

Непорочное зачатие

За 13 месяцев до рождения Чайтаньи, Джаганнатхе Мишре приснился сон, в котором ему явился Кришна. Кришна вошёл в его ум, затем перешёл в сердце его супруги Шачидеви и оттуда в её чрево. Таким образом, считается, что Чайтанья не был зачат обычным образом — его зачатие было непорочным. Вскоре, Шачи обнаружила, что была беременна. Она приобрела необычайную, неземную красоту, подобную красоте богини процветания Лакшми. Джаганнатхе Мишре больше не нужно было просить подаяния, так как отовсюду начали приходить люди и давать ему деньги, еду и драгоценности. Джаганнатха Мишра не мог понять, почему это происходит и спросил об этом свою жену, которая предположила, что, возможно, в её чреве находится великая святая душа, которая и приносит им удачу и благополучие. С каждым днём красота Шачидеви всё возрастала. Её тело излучало необычайное сияние и все, кто видели её, недоумевали, думая, что она носит в своём чреве очень особого младенца.

Боги возносят молитвы Чайтанье, находящемуся во чреве матери

Дом Джаганнатхи Мишры начали посещать различные девы с небесных планет и возносить молитвы ещё находившемуся во чреве Шачидеви Чайтанье, который был самим Кришной. В своих молитвах девы говорили о том, что Кришна явился в эту Кали-югу как Чайтанья Махапрабху. В каждой юге Кришна воплощается на земле. Обычно он приходит для того, чтобы дать людям мукти, освобождение. Но в этом воплощении Кришна явился для того, чтобы свободно раздавать всем чистую любовь к Богу. Девы говорили, что пришли не для того, чтобы просить у Чайтаньи материальные благословения, так как будучи обитателями небесных планет, у них имелось всего в достатке и никаких материальных проблем для них просто не существовало. Их проблема заключается в том, что они были постоянно окружены объектами чувственного наслаждения: красивыми апсарами, садами, реками, озёрами; они обладали мистическими способностями и в результате забыли о любовном преданном служении Кришне, были лишены возможности получить чистую любовь к Богу. Девы говорили, что все люди вскоре получат милость Чайтаньи и просили его о том, чтобы он также пролил свою милость на обитателей небесных планет, жаждующих получить чистую любовь к Кришне, Кришна-прему.

Девы, обладая мистическими способностями, являлись невидимыми для Джаганнатхи Мишры и Шачидеви. Но иногда Чайтанья, ради шутки, делал их тени видимыми для глаз своей матери и она, принимая их за злых духов, начинала повторять мантры Нарасимхи, прося его защиты. Девы также приходили в замешательство, не понимая, как Шачидеви была способна видеть их. Затем Чайтанья делал так, что тени девов опять становились невидимыми. Иногда Шачидеви могла слышать, как девы воспевали мантры и гимны во славу младенца, находившегося в её лоне.

Поклонение Адвайты Ачарьи

Однажды дом Джаганнатхи Мишры посетил Адвайта Ачарья, который в то время был лидером брахманов Навадвипы. Он обошёл семь раз вокруг Шачидеви, поклонился ей и преподнёс ей в дар сандаловую пасту, попросив, чтобы она накладывала её себе на живот, дабы младенец находился в прохладе. Шачидеви и Джаганнатха Мишра были крайне удивлены и обрадованы, подумав, что если такой уважаемый брахман пришёл поклониться им, младенец во чреве Шачидеви должен быть исключительной личностью.

Рождение Чайтаньи

Прошло девять, десять, одиннадцать месяцев, миновал год, но Чайтанья так и продолжал оставаться во чреве своей матери. Тогда обеспокоенный Джаганнатха Мишра пошёл за советом к своему тестю, Ниламбарке Чакраварти, который был известным ведическим астрологом. Он сделал астрологические расчёты и объявил, что ребёнок родится только по прошествии 13 месяцев, в день предстоящего лунного затмения. Это предсказание исполнилось и через месяц, в полнолуние, на восходе луны, вечером 18 февраля 1486 года, Чайтанья явился на свет. Родители дали ему имя Вишвамбхара. Так как Вишвамбхара родился под деревом ним, которое росло во дворе дома Джаганнатхи Мишры, родители в детстве называли Вишвамбхару именем Нимай. Нимай был необычайно красив: его кожа была золотистого цвета и тело его излучало сияние. Так как в момент его рождения происходило лунное затмение, жители Надии, как заведено в таких случаях, с громкими возгласами «Харибол!» («Пой Имя Хари!»), «Говинда!» и «Харе Кришна!» принимали омовение в Ганге. Согласно индуистским поверьям, во время лунных затмений человек оскверняется и для очищения должен омыться в водах Ганги или другой священной реки.

В индуизме, рождение во время лунного затмения считается неблагоприятным и родители Чайтаньи были в недоумении, почему Чайтанья родился именно в этот день. Они спросили об этом Шривасу Тхакура, который объяснил это тем, что момент на самом деле был благоприятным, так как большинство обитателей Надии были заняты киртаном — воспеванием святых имён Кришны, принимая при этом омовение в священной реке. Совпадение явления Чайтаньи с лунным затмением указывает на особый характер его миссии, которая заключалась в том, чтобы проповедовать важность воспевания святых имён Бога в Кали-югу. Рождение Чайтаньи во время лунного затмения также объясняется тем, что луна спряталась в момент явления Чайтаньи, которого прославляют как «сияющего, как миллионы лун».

Кроме того, описывается, что в Бенгалии того времени был такой сильный религиозный упадок, что брахманы вовсе запретили киртан под предлогом того, что люди были недостаточно чисты для пения святых имён Бога. Получила распространение идея, что воспевание святых имён Бога несовершенными людьми может разрушить духовную силу, содержащуюся в них. Киртан дозволялся только в момент принятия омовения в Ганге, когда человек, под влиянием очистительной силы священной реки, не находился более в осквернённом состоянии.

На следующий день после рождения сына, Джаганнатха Мишра устроил большой фестиваль и пир. Девы с небесных планет приняли облик жён брахманов и приходили к нему в дом, чтобы поклониться младенцу. Следуя индуистским обрядам, они подносили Нимаю дары, прикасались травой куша к его лбу, осыпали его рисом с турмериком.

Детские игры

Будучи младенцем, Нимай мгновенно переставал плакать, стоило окружавшим его женщинам начать петь имена Кришны и хлопать в ладоши. Иногда соседские женщины приходили в дом Джаганнатхи Мишры и забавлялись тем, что сначала заставляли Нимая плакать, а потом успокаивали его звуками имени Кришны. Это рассматривается как начало проповеди Чайтаньей важности санкиртаны.

Когда Нимаю исполнилось шесть месяцев, был совершён обряд аннапрашана, обряд предложения ребёнку твёрдой пищи. Во время этого обряда было принято предлагать ребёнку на выбор деньги и священные книги, чтобы получить представление о его будущих наклонностях. Когда Нимаю поднесли с одной стороны монеты, а с другой — «Шримад-Бхагаватам» — Нимай выбрал «Шримад-Бхагаватам».

Однажды, когда Нимай ползал по двору, появилась змея, и он стал играть с ней. Все домочадцы пришли в ужас, но через некоторое время змея уползла, и Шачидеви унесла младенца. Однажды Нимая похитил вор, намеревавшийся найти укромное место и снять с ребёнка украшавшие его драгоценности. Получилось так, что вор заблудился, и, сбившись с пути, опять очутился прямо перед домом Джаганнатхи Мишры. Испугавшись, что его поймают, он бросил Нимая и убежал.

Как-то в доме Джаганнатхи Мишры принимали вайшнавского брахмана-паломника. Когда брахман предлагал пищу мурти Вишну, Нимай предстал перед ним и попробовал приготовленные блюда. Пищу пришлось признать негодной, потому что к ней уже прикоснулся ребёнок, и брахман вынужден был готовить заново. Во второй раз, однако, произошло то же самое. Только после того, как история повторилась в третий раз, Нимая смогли уложить в постель. Около полуночи, когда все обитатели дома крепко спали, брахман, закрывшись в своей комнате, стал вновь предлагать пищу божеству. Тут перед ним, как и прежде, появился Нимай и снова испортил подношение. Тогда брахман пришёл в отчаяние и заплакал, но так как все крепко спали, его никто не услышал. На этот раз Нимай раскрыл брахману своё тождество с самим Вишну и благословил его, попросив никому не рассказывать о случившемся.

Когда Нимаю было четыре года, он сел на выброшенные кухонные горшки, которые считались осквернёнными. Когда Шачидеви стала ругать его, Нимай объяснил ей, что понятия чистоты и скверны неприменимы к глиняным горшкам, выброшенным после приготовления прасада для Кришны.

Нимай был очень озорным ребёнком, часто он дразнил ортодоксальных брахманов, совершавших омовение в Ганге. Когда брахманы жаловались на поведение Нимая Джаганнатхе Мишре, Нимай тут же представал перед своим отцом в школьной форме и с книгами, как будто только что вернулся из школы. Нимай часто подшучивал над соседскими девушками, поклонявшимися у гхатов Шиве с целью получить хорошего мужа. Этот обычай широко распространён среди незамужних девушек в индуистских семьях. Нимай, расшалившись, появлялся перед девушками, призывая отдать себе все подношения, предназначенные для Шивы. Нимай говорил, что Шива был его преданным, а Парвати — его служанкой. Нимай заверял девушек, что поклоняясь ему, они смогут более успешно удовлетворить Шиву и других девов. Тех девушек, которые отказывались повиноваться, он проклинал. За свой отказ они должны были получить в мужья овдовевших стариков, имеющих по несколько детей. Те девушки, которые из страха или из любви предлагали Нимаю разные дары, получали от него благословение выйти замуж за хороших, молодых мужей, и иметь по дюжине детей.

Учёба

На восьмом году Нимай начал обучаться в санскритской школе в Ганганагаре близ Майяпура, где его учителем был Гангадаса Пандит. За два года Нимай полностью овладел санскритской грамматикой и риторикой. В дальнейшем он самостоятельно продолжал учиться дома, пользуясь книгами, принадлежавшими его отцу. Нимай сам изучил писания смрити и ньяю (одну из шести основных философских систем индуизма), соревнуясь со своими друзьями, обучавшимися под руководством прославленного пандита Рагхунатхи Широмани.

К десяти годам Нимай стал учёным, сведущим в санскритской грамматике, риторике, смрити и ньяе. В это время, в 1496 году, его старший брат Вишварупа покинул дом и принял санньясу (жизненный уклад подвижника), что очень огорчило Джаганнатху Мишру и Шачидеви. Нимай утешил своих родителей, сказав, что будет служить и помогать им. Вскоре умер Джаганнатха Мишра, после чего Нимай заботился о своей овдовевшей матери и утешал её.

Семейная жизнь

В возрасте пятнадцати лет Нимай женился на Лакшмиприе — дочери жителя Навадвипы по имени Валлабхачарья. К этому времени Чайтанья считался одним из лучших пандитов Навадвипы, которая в то время была прославленной столицей философии ньяя и санскритской учёности. Все местные пандиты и искушённые знатоки ньяи боялись вступать с ним в философские или литературные диспуты. Будучи человеком женатым, Чайтанье необходимо было зарабатывать на поддержание семьи и он отправился на заработки в Восточную Бенгалию, на берега реки Падмы. Там, благодаря своей учёности, он заработал значительную сумму денег. По возвращении из путешествия к Чайтанье присоединились его товарищи. Теперь он был настолько знаменит, что почитался лучшим пандитом Навадвипы. В это время он начал проповедовать вайшнавизм. В частности, он преподал основы вайшнавизма Тапане Мишре и велел ему поселиться в Варанаси. Пока Чайтанья был в Восточной Бенгалии, его супруга Лакшмиприя оставила этот мир от укуса змеи. Вернувшись домой, Чайтанья застал свою мать погруженной в скорбь. Он утешил её словами о бренности человеческого бытия. Вскоре, по просьбе матери, Чайтанья женился на Вишнуприе, дочери Санатаны Мишры.

Философский диспут с Кешавой Кашмири

В то время в Навадвипу для участия в диспутах по шастрам прибыл известный на всю Индию кашмирский учёный-брахман Кешава Кашмири, которого ещё никому не удавалось победить в философском диспуте. Пандиты Навадвипы решили выставить против него Нимая, который, несмотря на свой юный возраст, уже прославился своей эрудицией и получил известность как Нимай Пандит. Пандиты Навадвипы рассудили, что, если Нимай Пандит потерпит поражение, у них останется возможность сразиться с учёным. Если же великий кашмирский пандит будет побеждён, то это только умножит их славу. Люди станут говорить, что простой ребёнок из Навадвипы одолел непобедимого учёного, известного всей Индии. Случилось так, что Нимай Пандит встретил Кешаву Кашмири, когда тот прогуливался по берегу Ганги. Нимай попросил его воспеть Гангу в стихах на санскрите. Кешава Кашмири на месте сочинил сто шлок, прославляющих Гангу, и прочитал их со скоростью урагана. Нимай, с одного раза запомнив наизусть все шлоки, процитировал шестьдесят четвертую шлоку и указал на риторические и литературные погрешности, содержащиеся в ней. В частности, он подверг сомнению правильность употребления слов бхавани-бхартух, назвав это тавтологией. Нимай указал на то, что бхавани означает «супруга Шивы», так кто же ещё может быть её бхартой, мужем? Затем, к великому удивлению кашмирского учёного, он отметил ещё несколько неточностей. Хотя это случилось ещё до официального публичного диспута, весть об этом быстро облетела всю Навадвипу. В эту ночь, богиня учёности Сарасвати явилась Кешаве Кашмири во сне и велела ему покориться Нимаю. На следующий день Кешава Кашмири признал своё поражение и стал последователем Нимая Пандита.

Когда Нимаю Пандиту исполнилось шестнадцать лет, он открыл свою собственную школу и начал преподавать в ней. Даже на занятиях по санскритской грамматике, Нимай рассказывал своим ученикам о Кришне, объясняя все грамматические правила на примерах с именами Кришны. Впоследствии Джива Госвами составил учебник по санскритской грамматике, «Харинамамрита-вьякарана», в котором грамматика объясняется таким же способом.

Принятие духовного посвящения и начало проповеди

В возрасте семнадцати лет Чайтанья совершил путешествие в Гаю, сопровождаемый множеством своих учеников. Там он принял духовное посвящение от Ишвары Пури, вайшнавского санньяси и ученика известного вайшнавского святого Мадхавендры Пури. По возвращении в Надию, Чайтанья начал проповедовать. Его религиозная природа проявила себя настолько ярко, что Адвайта Ачарья, Шриваса и другие вайшнавы были поражены переменой, произошедшей в юном Нимае. Он не был уже ни ньяйиком, утверждающим собственную точку зрения, ни ниспровергающим всех и вся ритором. Услышав имя Кришны, Чайтанья терял сознание и, переполняемый любовью к Кришне, вёл себя как одержимый.

Вскоре, завершив своё паломничество по всей Индии, к Чайтанье присоединился Нитьянанда, уже активно проповедовавший Кришна-бхакти, а также множество других проповедников вайшнавизма из самых разных частей Бенгалии. Таким образом, в Навадвипе собралась целая плеяда вайшнавских ачарьев, вдохновлённых проповедовать и донести до всех идеалы вайшнавского мировоззрения. Движение санкиртаны охватило всю Навадвипу, а штаб-квартирой Чайтаньи стали дома ближайших учеников-домохозяев: Шривасы Тхакура и Адвайты Ачарьи. Эти славившиеся своими познаниями лидеры общины брахманов стали самыми ревностными сторонниками движения Чайтаньи. Вскоре Чайтанья вместе со своими близкими сподвижниками начал проводить на дому у Шривасы Тхакура ночные киртаны. Там он проповедовал, пел, танцевал и проявлял многообразие духовных эмоций.

Джагай и Мадхай

Согласно повелению Чайтаньи, каждый должен был ежедневно участвовать в проповеднической деятельности. Чайтанья наказал Нитьянанде и Харидасу Тхакуре идти и проповедовать от двери к двери, прося людей воспевать имена Кришны и вести праведную жизнь, а затем приходить и каждый вечер докладывать об успехах проповеди.

Однажды, проходя по главной улице Навадвипы, Нитьянанда и Харидаса Тхакур увидели возбуждённую толпу людей. Расспросив, они узнали, что два брата по имени Джагай и Мадхай, напившись, нарушали общественный порядок. Они также узнали историю двух братьев: оба они родились в почтенной брахманской семье, но из-за дурного общения превратились в распутников. Они были пьяницами, мясоедами, охотниками за женщинами, бандитами, погрязшими во всех грехах. Выслушав рассказы о них, Нитьянанда решил, что эти две падшие души в первую очередь нуждаются в милости Чайтаньи. Нитьянанда подумал, что если они перестанут грешить, это ещё больше прославит Чайтанью. Нитьянанда и Харидаса пробились сквозь толпу и попросили Джагая и Мадхая повторять святое имя Кришны. От этой просьбы братья пришли в ярость и обрушили на Нитьянанду поток ругательств. Вечером, когда Чайтанье был представлен отчёт о проповеднической деятельности, он был рад узнать, что Нитьянанда и Харидаса пытались спасти этих грешников.

На другой день Нитьянанда решил предпринять новую попытку проповеди братьям, но как только он приблизился к ним, Мадхай запустил в него обломком глиняного горшка, который попал Нитьянанде в лоб. Из раны полилась кровь, но Нитьянанда, вместо того чтобы возмутиться этим поступком, начал просить Джагая и Мадхая воспевать святое имя Кришны.

Джагай был потрясён поведением Нитьянанды и тут же начал молить его простить своего грешного брата. Мадхай, однако, вновь попытался ударить Нитьянанду. Джагай остановил его и стал умолять его попросить прощения у Нитьянанды. Тем временем весть о том, что Нитьянанда ранен, достигла Чайтаньи, который в гневе поспешил к месту происшествия. Чайтанья, будучи самим Кришной, тут же призвал Сударшана-чакру — своё главное оружие, имеющее форму диска. Чайтанья хотел было убить Джагая и Мадхая, но Нитьянанда напомнил ему о его миссии, которая заключалась в освобождении падших душ Кали-юги, а Джагай и Мадхай были типичными представителями таких падших людей. В Пуранах говорится, что девяносто процентов людей в Кали-югу подобны Джагаю и Мадхаю. Утверждается, что в Кали-югу люди во всём мире будут обладать качествами последних шудр.

Когда Чайтанья призывал свою Сударшана-чакру, а Нитьянанда умолял его простить братьев, оба брата припали к лотосным стопам Чайтаньи, прося прощения за своё недостойное поведение. Нитьянанда тоже просил Чайтанью простить раскаявшиеся души, и Чайтанья внял его просьбе с условием, что с этих пор братья навсегда откажутся от своей греховной и распутной жизни. Они согласились, пообещав бросить все свои греховные привычки, и Чайтанья простил их и никогда больше не напоминал им об их прошлых прегрешениях.

Жители Навадвипы были очень удивлены. Они начали говорить между собой о том, что Нимай Пандит несомненно является посланником Всевышнего. Начиная с этого времени и до двадцать третьего года своей жизни Чайтанья проповедовал своё учение в Надии и во всех городах и селениях в округе. В домах своих последователей Чайтанья являл чудеса, учил сокровенным началам бхакти и проводил киртаны. Чайтанья и его сподвижники также начали совершать санкиртану — публичное пение имён Кришны на улицах и базарах Навадвипы. Это вызвало настоящую сенсацию и самые разные отклики у разных частей населения.

Организация кампании гражданского неповиновения и обращение мусульманского судьи

Некоторые брахманы завидовали популярности Нимая Пандита и строили ему разные козни. Их зависть дошла до того, что они обратились с жалобой к мусульманскому судье Навадвипы. Бенгалией тогда правили мусульмане, и губернатором провинции был Набоб Хуссейн Шах а его наместником в Навадвипе был судья Чханд Кази. Брахманы утверждали, что Нимай нарушает принципы индуизма, позволяя всем без разбора петь ведические мантры.

Чханд Кази серьёзно отнёсся к жалобам брахманов и предупредил последователей Нимая Пандита, чтобы они не пели имена Кришны громко. Но Чайтанья велел своим последователям не подчиняться приказу мусульманского судьи и продолжать проводить уличную санкиртану. Тогда судья послал стражников, которые пришли в дом Шривасы Пандита и прервали санкиртану, разбив несколько мриданг. Они заявили, что если Нимай Пандит и его последователи не прекратят шуметь, проводя санкиртану на улицах, их силой обратят в ислам.

Когда Нимай Пандит узнал о случившемся, он немедленно организовал кампанию гражданского неповиновения. Вечером того же дня Чайтанья собрал большую толпу жителей города и разделил её на четырнадцать групп санкиртаны. Во главе с Чайтаньей, толпа, с факелами и пением, направилось к дому Чханда Кази. В процессии приняли участие несколько десятков тысяч человек с сотнями мриданг и караталов (ручных цимбал). Эта процессия прошла по улицам Навадвипы, демонстрируя неповиновение указам мусульманского судьи. Когда процессия достигла дома Чханда Кази, тот от страха укрылся на верхнем этаже. Люди были настроены очень воинственно, но Чайтанья призвал их к спокойствию. Тогда Чханд Кази спустился вниз и попытался умилостивить Чайтанью, обратившись к нему как к своему племяннику. Он заметил, что Ниламбара Чакраварти приходится ему дядей, следовательно, мать Нимая Пандита, Шачидеви, — его двоюродная сестра. Чханд Кази спросил Чайтанью, может ли сын его сестры гневаться на своего дядю по матери, на что тот ответил, что раз уж Чханд Кази приходится ему дядей, он должен достойно принять племянника в своём доме.

После этого, мусульманский судья вступил с Чайтаньей в долгую беседу о Коране и индуистских шастрах. Чайтанья задал вопрос об убийстве коров, и Чханд Кази отвечал Ему как положено, ссылаясь на Коран, и в свою очередь спросил о ведическом жертвоприношении коров. Чайтанья ответил, что это жертвоприношение, согласно Ведам, не является убийством. Старого быка или корову приносят в жертву, чтобы силой ведических мантр дать им молодое тело. Но в Кали-югу такие жертвоприношения коров запрещены, потому что нет квалифицированных брахманов, которые могли бы их проводить. Чайтанья объяснил, что в Кали-югу запрещены практически все ягьи, а для достижения любых целей рекомендуется только санкиртана. Чайтанья также указал на места в Коране, в которых говорилось о важности воспевания имён Бога. В конце концов, от общения с Чайтаньей сердце Кази переполнилось духовными эмоциями, все сомнения исчезли из его ума и он стал последователем Чайтаньи.

Чханд Кази объявил, что с этого времени никто не имеет права препятствовать движению санкиртаны и завещал это своим потомкам. В Навадвипе сохранилась могила Кази, и паломники-вайшнавы приходят туда, чтобы поклониться ему. В Навадвипе и поныне живут потомки Кази, и никогда, даже во время индо-мусульманских столкновений, они не препятствовали санкиртане. Жители Навадвипы были поражены духовным могуществом Нимая, и вскоре к его движению присоединились сотни новых последователей.

Чудо с манговым деревом

Пока Чайтанья был грихастхой, он не являл тех чудес, какие обычно ожидают от подобных личностей, но однажды в разгар санкиртаны в доме Шривасы Тхакура он совершил чудо. Спросив у вайшнавов, чего бы им хотелось отведать, и узнав, что они хотят манго, Чайтанья попросил манговое семя и посадил его во дворе у Шривасы. Оно тотчас же проросло и на глазах у всех побег превратился во взрослое дерево, ветви которого сгибались под тяжестью спелых плодов. Дерево так и осталось стоять во дворе Шривасы, и с тех пор вайшнавы снимали с него столько плодов, сколько хотели.

Принятие санньясы

Чайтанья считал любовь гопи Вриндавана к Кришне наивысшим проявлением любви к Богу. Отдавая должное чистоте их любви, Чайтанья однажды вместо имён Кришны начал воспевать имена гопи. В это время к нему подошли несколько учеников. Услышав, что Чайтанья повторяет имена гопи, они были крайне удивлены и посоветовали ему повторять имя Кришны, тем самым нарушив духовный экстаз Чайтаньи. Он отчитал их и выгнал вон. Эти студенты были почти одного возраста с Чайтаньей и вообразили, что равны ему. Среди обывателей этот случай вызвал злобные толки.

Когда это стало известно Чайтанье, он задумался над тем, что общество состоит из разных типов людей. Он заметил, что бхакти, главным образом, противятся студенты, учителя, люди, занятые кармической деятельностью, йоги и всевозможные атеисты. Чайтанья думал о выполнении своей миссии, которая заключалась в том, чтобы освободить все падшие души Кали-юги. Он пришёл к выводу, что если люди будут оскорблять его, принимая его за обыкновенного человека, то они лишаться возможности получить его милость. Чтобы стать на путь бхакти, они так или иначе должны оказывать ему почтение. Тогда Чайтанья решил принять отречённый образ жизни, санньясу, потому что большинство людей оказывают почтение санньяси, которые в индуизме считаются учителями всех варн и ашрамов.

В то время как Чайтанья размышлял о принятии санньясы, Навадвипу посетил Кешава Бхарати — санньяси школы майявады, живший в бенгальском городе Катва. Когда Кешава Бхарати пришёл отобедать дома у Чайтаньи, Чайтанья попросил посвятить его в санньясу. Таковым является порядок принятия санньясы — её можно принять только от другого санньяси. Мать и жена Чайтаньи уговаривали его не идти на этот шаг, но он был твёрд в своём решении. Хотя Чайтанья был самим Кришной и соответственно полностью независим во всех отношениях, тем не менее, желая соблюсти установленный порядок, он принял санньясу от Кешавы Бхарати, хотя тот и не принадлежал к одной из вайшнавских сампрадай.

Посоветовавшись с Кешавой Бхарати, Чайтанья отправился из Навадвипы в Катву, где и состоялась церемония, провести которую помогли Нитьянанда, Чандрашекхара Ачарья и Мукунда Датта. Принятие санньясы Чайтаньей подробно описано в «Чайтанья-бхагавате» Вриндаваны Дасы Тхакура. Произошло это в 1510 году, когда Чайтанье было 24 года. После этого он стал полноправным проповедником вайшнавизма.

При принятии санньясы, Нимай Пандит получил новое имя — Шри Кришна Чайтанья. Будучи санньяси, Чайтанья не носил ничего, кроме каупины (набедренной повязки) и бахирвасы (полотна, используемого как верхняя одежда). Его голова была обрита наголо, а в руках он носил данду и камандалу (отшельнический кувшин для воды). Пока Чайтанья был домохозяином, его основными помощниками были Адвайта Ачарья и Шриваса Тхакур, а после принятия санньясы его главными помощниками стали Нитьянанда, направленный проповедовать в Бенгалию, и шесть Госвами (Рупа Госвами, Санатана Госвами, Джива Госвами, Гопала Бхатта Госвами, Рагхунатха Даса Госвами и Рагхунатха Бхатта Госвами). Позже, Чайтанья послал их во Вриндавану, чтобы провести раскопки в местах, где ранее проходили игры Кришны.

Приняв санньясу, Чайтанья хотел сразу же отправиться во Вриндавану. Три дня подряд он шёл по местам, где не протекает Ганга. При одной лишь мысли о том, что он направляется во Вриндавану, Чайтанью охватывал духовный экстаз. Однако Нитьянанда отвлёк его от цели этого путешествия и привёл в дом Адвайты Ачарьи в Шантипуре, где Чайтанья провёл несколько дней. Понимая, что Чайтанья навсегда покидает свой дом, Адвайта Ачарья собрал в своём доме множество друзей и почитателей Чайтаньи из Навадвипы, а также послал своих слуг за его матерью Шачидеви, чтобы она могла увидеться с сыном. Когда Шачидеви встретилась со своим сыном в доме Адвайты Ачарьи и увидела его в одеянии санньяси, она долго причитала. В качестве компромисса, Шачидеви попросила Чайтанью не уезжать во Вриндавану, а обосноваться в Пури, откуда ей легче было бы получать известия о нём. Чайтанья согласился исполнить последнее желание своей матери.

Путешествие в Пури

Затем Чайтанья направился в Пури. Его путешествие из Шантипура в Пури описано в его жизнеописаниях очень подробно. По берегу реки Бхагиратхи он дошёл до Чхатрабхога, а затем на лодке доплыл до Праяг-гхата в области Мединипур. Через Балешвар и Катак, посетив по пути храм Шивы в Бхубанешваре, он пришёл в Пури. Там он получил даршан Джаганнатхи в храме и остановился у Сарвабхаумы Бхаттачарьи по просьбе последнего.

По пути туда Чайтанья побывал во многих примечательных местах. Он посетил храм в Ремуне, в котором находилось божество Кришны, которое украло для своего преданного Мадхавендры Пури сгущённое молоко. С тех пор это мурти Кришны стало называться Кшира-чора-гопинатха. Описывается, что эта история доставила Чайтанье огромное удовольствие. Согласно традиции вайшнавизма, склонность к воровству есть даже в Боге, но когда её проявляет Бог, она уже не носит извращённого характера и становится предметом поклонения, поскольку с абсолютной точки зрения Бог и Его склонность к воровству тождественны друг другу. Эта история Мадхавендры Пури и Кшира-чора-гопинатхи ярко описана Кришнадасой Кавираджей в его «Чайтанья-чаритамрите».

После посещения храма Кшира-чора-гопинатхи в Ремуне, которая находится недалеко от города Баласор в штате Орисса, Чайтанья направился в Пури и по пути посетил храм Сакши-гопалы, в котором находится мурти Кришны, ставшее свидетелем в семейном споре двух брахманов-вайшнавов. Чайтанья с наслаждением выслушал историю Сакши-гопалы. В индуизме — мурти Бога, почитаемые в храмах — не идолы, а воплощения Бога, тождественные Ему во всех отношениях. На любовь вайшнава мурти отвечает взаимностью пропорционально силе его любви. В истории с Сакши-гопалой, желая уладить семейный конфликт между вайшнавами, а также чтобы проявить особую милость к своим слугам, Кришна прошествовал от Вриндаваны до Видьянагары, деревни в Ориссе, в форме своего воплощения мурти. Оттуда божество было перевезено в Каттак, где до сих пор ему поклоняются в храме Сакши-гопалы, который посещают тысячи паломников, направляющихся в Пури. Чайтанья переночевал там, а затем продолжил свой путь в Пури. По дороге Нитьянанда сломал его данду (посох санньяси). Чайтанья сделал вид, что рассердился на него за это, и пошёл в Пури один, оставив своих спутников позади.

Чайтанья получает даршан Джаганнатхи

Войдя в храм Джаганнатхи в Пури и получив даршан божества Джаганнатхи, Чайтанья тотчас же погрузился в духовный экстаз и без чувств упал на пол храма. Служители храма не смогли понять духовной природы происходящего, но в это время там находился известный учёный пандит Сарвабхаума Бхаттачарья. Он был главным пандитом при дворе царя Ориссы Пратапарудры. Сарвабхаума Бхаттачарья принадлежал к школе Шанкары и был одним из крупнейших пандитов своего времени. Описывается, что его учёность не знала границ и что он был непревзойдённым ньяйиком, внутри своей школы считавшимся самым искушённым толкователем философии веданты. Сарвабхаума родился в Видьянагаре и там, в своей школе, преподавал философию ньяи большому числу учеников. Незадолго до рождения Чайтаньи он переехал в Пури.

Бхаттачарья, как человек широко образованный и хорошо знакомый с шастрами, смог понять, что случившийся с Чайтаньей при входе в храм Джаганнатхи обморок не был обычным явлением. Бхаттачарья понимал, что подобное духовное состояние встречается очень редко и бывает только у особо возвышенных личностей, которые находятся на уровне полного забвения материального бытия. Поэтому он попросил служителей храма отнести Чайтанью к нему домой, чтобы иметь возможность наблюдать за его бессознательным состоянием. Чайтанью тут же перенесли в дом Бхаттачарьи. Учёный пандит хотел тщательно проверить подлинность духовного состояния Чайтаньи, потому что люди часто имитируют внешние признаки духовного экстаза, щеголяя своими достижениями в стремлении привлечь простодушных людей и извлечь из этого выгоду. Однако Бхаттачарья был способен отличить притворщика от духовно возвышенной личности.

В случае с Чайтаньей Махапрабху Бхаттачарья проверил все симптомы в соответствии с указаниями шастр. Он наблюдал за сокращениями желудка, биением сердца, движением воздуха в ноздрях, прощупывал пульс Чайтаньи и понял, что деятельность всего организма приостановилась. Поднеся к его ноздрям небольшой клочок ваты, он по лёгкому колебанию волокон обнаружил едва заметное дыхание. Так он убедился в подлинности бессознательного состояния Чайтаньи и стал принимать предписанные в таких случаях меры. Бхаттачарья, однако, не знал, что Чайтанья мог прийти в сознание только от звуков имени Кришны, воспеваемого вайшнавами.

Тем временем подошедшие к храму спутники Чайтаньи узнали о случившемся от паломников, которые всё ещё обсуждали это происшествие. Узнав, что Чайтанья лежит без сознания в доме Сарвабхаумы Бхаттачарьи, они отправились туда. После того, как все пришедшие начали громко петь имена Кришны, Чайтанья пришёл в себя. Затем Бхаттачарья принял всех его спутников, включая Нитьянанду, и попросил их быть его почётными гостями. Вся группа, вместе с Чайтаньей, направилась к морю, чтобы совершить омовение, а Бхаттачарья приготовил для них помещение и пищу в доме Каши Мишры. Ему помогал его шурин, Гопинатха Ачарья. Бхаттачарью поразила красота Чайтаньи, и он выразил опасение, что столь прекрасному юноше будет непросто исполнять обеты санньяси на протяжении всей своей жизни. Гопинатха Ачарья, знавший Чайтанью ещё по Навадвипе и глубоко почитавший его, возразил, что этот санньяси не был простым человеком. По этому поводу между Гопинатхой Ачарьей и Бхаттачарьей завязалась дружеская беседа о божественности Чайтаньи, в ходе которой Гопинатха Ачарья пытался доказать, что Чайтанья является Всевышним, а Бхаттачарья утверждал, что он — один из великих вайшнавов. Оба отстаивали свою точку зрения, опираясь на шастры. Воплощения Бога в индуизме определяются по свидетельству шастр, а не большинством голосов группы людей.

Позже, Бхаттачарья рассказал о том, что он тоже был родом из окрестностей Навадвипы, что дед Чайтаньи по матери Ниламбара Чакраварти и отец Сарвабхаумы Бхаттачарьи учились в одной школе. Поэтому Чайтанья вызвал у Бхаттачарьи отеческое чувство.

Обращение Сарвабхаумы Бхаттачарьи

Бхаттачарья был учителем многих санньяси в сампрадае Шанкары и сам был последователем этой школы. Поэтому Бхаттачарья пожелал, чтобы молодой санньяси Чайтанья выслушал учение веданты в его изложении. Веданту изучают все подлинные сампрадаи в индуизме, но каждая из них трактует её по-своему.

Чайтанья согласился брать у Бхаттачарьи уроки по веданте, и они расположились в храме Джаганнатхи, где Бхаттачарья говорил непрерывно в течение семи дней, и Чайтанья, не перебивая, очень внимательно слушал его. Молчание Чайтаньи заронило сомнение в сердце Бхаттачарьи, и он поинтересовался, почему Чайтанья ни о чём не спрашивает и никак не комментирует его толкования веданты.

Играя роль неразумного студента, Чайтанья сделал вид, что слушает веданту в изложении Бхаттачарьи, поскольку тот считал, что это входит в обязанности санньяси. Но Чайтанья не был согласен с его трактовкой. Этим он давал понять, что ведантисты из сампрадаи Шанкары или любой другой сампрадаи, не следующие наставлениям Вьясадевы, изучают веданту механически и их знание является неполным. В гаудия-вайшнавизме считается, что Вьяса, автор «Веданта-сутр» объяснил их значение в «Бхагавата-пуране». Не зная «Бхагавата-пураны», едва ли можно понять веданту.

Бхаттачарья догадывался о причине многодневного молчания Чайтаньи. Оно недвусмысленно показывало, что у Чайтаньи были свои соображения, и Бхаттачарья попросил его поделиться ими. На это Чайтанья ответил, что он прекрасно понимает смысл таких ведантических сутр, как джанмадй асья ятах, шастра-йонитват и атхато брахма-джигьяса, но когда Бхаттачарья даёт им свои толкования, их становится трудно понять. Смысл сутр уже разъяснён в них самих, а толкования Бхаттачарьи только скрывают его, подменяя его чем-то другим. Чайтанья заявил, что Бхаттачарья сознательно не принимает прямого смысла сутр, а вместо этого даёт им собственные косвенные толкования.

В продолжении Чайтанья объяснил, что смысл мантр Упанишад был обобщён Вьясой в «Веданта-сутрах». Авторитет Вед бесспорен и не подлежит сомнению. Всё сказанное в Ведах следует принимать полностью, иначе это представляет собой вызов их авторитету. Ведические наставления самодостаточны, и если какие-то мирские существа трактуют их по-своему, они тем самым отрицают авторитет Вед. Мнение составителя ведической литературы Вьясы уже представлено в сутрах, и нет необходимости обращаться за их толкованием к менее значительным личностям. «Веданта-сутры» «сияют, как полуденное солнце», а попытка Бхаттачарьи дать светозарным «Веданта-сутрам» собственное толкование затмевает это солнце облаком его воображения.

Бхаттачарья пытался защитить себя и школу майявады, к которой принадлежал, с помощью логических и грамматических уловок, но благодаря своим аргументам Чайтанья одержал над ним полную победу. Он подтвердил, что живые существа вечно связаны с Личностью Бога, и что их долг во взаимоотношениях с Ним — любовное преданное служение, бхакти. В результате таких взаимоотношений джива достигает премы, чистой любви к Богу. Когда человек достигает любви к Богу, сама собой приходит и любовь ко всем другим живым существам, потому что Бог есть совокупность всех живых существ.

Чайтанья сказал, что в Ведах только три темы имеют значение: вечная связь с Богом, взаимоотношения с Ним и достижения любви к Нему, — всё остальное является излишним и надуманным. Затем Чайтанья добавил, что философия майявады, которой учил Шанкара, представляет собой мнимое объяснение Вед, которое Шанкара проповедовал по повелению Всевышнего. В «Падма-пуране» описывается, как Вишну приказал Шиве отвлечь от Него, Верховного Господа, человечество. Личность Бога необходимо было скрыть, чтобы поощрить людей к умножению потомства. Тогда Шива пообещал прийти на землю в Кали-югу в облике брахмана и проповедовать философию майявады.

Выслушав всё, что сказал Чайтанья, Бхаттачарья был поражён. Чайтанья заверил его, что нет причин для удивления и объявил, что преданное служение Богу является высшей целью человеческой жизни. Затем Чайтанья процитировал шлоку из «Бхагавата-пураны» и объяснил Бхаттачарье, что даже освобождённые души, которые полностью погружены в процесс духовного осознания, также приходят к бхакти, потому что Кришна обладает духовными качествами, привлекающими сердца даже освобождённых душ. Тогда Бхаттачарья выразил желание услышать от Чайтаньи объяснение «шлоки атмарама» из «Бхагавата-пураны» (1.7.10). Но Чайтанья попросил в ответ, чтобы Бхаттачарья сначала сам объяснил эту шлоку, сказав, что своё толкование даст после него. Бхаттачарья объяснил шлоку как подобает учёному, опираясь, в основном, на логику. Он дал девять основанных на логике различных объяснений.

Выслушав Бхаттачарью, Чайтанья поблагодарил его за проделанный научный анализ, а затем дал шестьдесят четыре своих толкования, помимо девяти, данных Бхаттачарьей. Выслушав от Чайтаньи объяснение шлоки атмарама, Бхаттачарья пришёл к выводу, что ни одно из земных существ не способно провести такой научный анализ. Ранее Гопинатха Ачарья пытался убедить его в божественности Чайтаньи, однако тогда он не смог согласиться с этим. Но объяснение Чайтаньей «Веданта-сутр» и шлоки атмарама поразило Бхаттачарью. Он понял, что совершил величайшее оскорбление, не признав в Чайтанье самого Кришну. После этого Бхаттачарья предался Чайтанье, раскаявшись в том, что раньше неподобающе вёл себя с ним. Тогда Чайтанья предстал перед ним в своей четырёхрукой форме Нараяны, а затем в своей двурукой форме Кришны с флейтой в руках.

Бхаттачарья тут же припал к стопам Чайтаньи и, восхваляя его, сочинил более ста шлок. Описывается, что когда Чайтанья обнял его, Бхаттачарья впал в духовный экстаз, утратил физическое восприятие жизни. Слёзы, дрожь, сердцебиение, испарина, наплыв чувств, танец, пение, крики — все восемь признаков транса проявились в его теле. Гопинатха Ачарья очень обрадовался и удивился чудесному обращению своего шурина. Из ста шлок, в которых Бхаттачарья прославил Чайтанью, в двух объясняется суть миссии Чайтаньи.

• Я предаюсь Личности Бога, который явил Себя как Господь Шри Чайтанья Махапрабху. Он — океан милости. Он низошёл, чтобы дать нам знание, научить нас непривязанности к материальному и преданному служению Ему.
• Поскольку с течением времени чистое преданное служение Господу было предано забвению, Господь явил Себя, чтобы возродить эти принципы, и потому я припадаю к Его лотосным стопам.

Традиция и культурное наследие Чайтаньи

Чайтанья как основатель гаудия-вайшнавизма

Несмотря на то, что Чайтанья получил инициацию в философском течении (сампрадае) Мадхавачарьи, которое относится к двайта-веданте, из-за существующих значительных различий в теологии и духовных практиках с линией Мадхвачарьи, Чайтанья считается основателем своей собственной философской традиции в рамках вайшнавизма, известной как гаудия-вайшнавизм.

Шикшаштака

Насколько известно, Чайтанья не оставил после себя никаких письменных наставлений, за исключением Шикшаштаки (что в переводе с санскрита означает «восемь наставлений»). Считается, что в этих стихах содержится в сжатой форме вся философия гаудия-вайшнавизма.

Шесть Госвами Вриндавана и их последователи

Чайтанья попросил избранную группу своих последователей (которые позднее стали известны как Шесть Госвами Вриндавана) систематически изложить в письменной форме гаудия-вайшнавское богословие. Этих вайшнавов-святых и богословов звали: Рупа Госвами, Санатана Госвами, Гопала Бхатта Госвами, Рагхунатха Бхатта Госвами, Рагхунатха Даса Госвами и Джива Госвами, который был племянником братьев Рупы и Санатаны. Они были ответственны за создание теологии гаудия-вайшнавизма.

Нароттама Даса Тхакура, Шриниваса Ачарья и Шьямананда Пандита были самыми активными проповедниками во втором поколении гаудия-вайшнавизма. Получив обучение у Дживы Госвами, они сыграли ключевую роль в распространении учений Шести Госвами Вриндавана по всей Бенгалии, Ориссе и другим регионам Восточной Индии.

В первый раз лидеры всех ветвей последователей Чайтаньи собрались вместе на фестивале в Кхетури, организованном женой Нитьянанды Прабху — Джахнава Тхакурани. На таких фестивалях различные группы последователей Чайтаньи получали возможность познакомиться друг с другом и ознакомиться с теологическими и практическими нюансами каждой ветви.

Учение Чайтаньи на Западе

В XX веке учение Чайтаньи принёс на запад Бхактиведанта Свами Прабхупада, который был представителем ветви Сарасвата (то есть учеников Бхактисиддханты Сарасвати) в традиции Чайтаньи. С целью распространения учения Чайтаньи по всему миру, Бхактиведанта Свами основал в 1966 году в США Международное общество сознания Кришны. Клаус Клостермайер оценивает вклад Чайтаньи и Бхактиведанты Свами Прабхупады следующим образом:

Вклад Чайтаньи Махапрабху и его последователей в культуру XVI века, в воспитание чувств людей, в формирование как искусства, так и религии огромен. Шри Чайтанья принёс в религию красоту и искусство, он направлял эмоции верующих к высшему объекту. Тем, кто отождествлял религию исключительно с отречением и отказом от всех форм наслаждения, Чайтанья Махапрабху подсказал, что Бог есть Любовь, Бог есть Радость, Бог есть Жизнь. Обществу, которое, не раздумывая, отождествляло счастье с чувственными наслаждениями, самовосхвалением и всем, что можно купить за деньги, Шрила Прабхупада проповедовал трансцендентное блаженство жизни в сознании Бога. Мир, в котором Бог присутствует лично, не может быть иллюзией. Для Бхактиведанты Свами было гораздо важнее найти Бога в мире, чем покинуть мир в поисках освобождения. Вместо того, чтобы назвать чувства вратами в ад и объявить объекты чувств причиной всех страданий жизни, Чайтанья (и, соответственно, Шрила Прабхупада) провозгласил их вратами в рай и инструментами духовного развития.

Ближе к концу XX века, другие гуру из ветви Сарасвата, а также и последователи остальных движений в индуизме в которых поклоняются Чайтанье Махапрабху, в их числе преданные из важнейших святых мест вайшнавизма в районах Матхуры, Западной Бенгалии и Ориссы, тоже основали храмы, посвящённые Кришне и Чайтанье за пределами Индии.

С конца XX века Кришна-бхакти также изучается как наука кришналогия в ряде высших учебных заведений мира.

Влияние Чайтаньи на индуизм

Вдобавок к сильному влиянию на индуизм в целом, в Бенгалии культурное наследие Чайтаньи оставило глубокий след: множество людей совершает поклонение ему как аватаре Кришны ежедневно.

Чайтанье также приписывается нахождение утерянного древнего писания «Брахма-самхита».

Чайтанья в гаудия-вайшнавизме

Кришнаитские богословы приводят ряд цитат из Вед и Пуран, в которых, по их мнению, был предсказан приход Чайтаньи, его миссия и его божественное положение. Один из ключевых текстов — это текст 11.5.32 из «Шримад-Бхагаватам» — одной из основных Пуран, которую традиция индуизма датирует концом IV тыс. до н. э., а большинство учёных — IX веком.

kṛṣṇa-varṇaḿ tviṣākṛṣṇaḿ
sāńgopāńgāstra-pārṣadam
yajñaiḥ sańkīrtana-prāyair
yajanti hi su-medhasaḥ

В век Кали разумные люди, собираясь вместе, славят Господа и поклоняются Его воплощению, непрестанно поющему имя Кришны. Хотя цвет Его тела не темный, это Сам Кришна. С Ним всегда Его личные спутники, слуги, оружие и приближённые.

</blockquote>

Средневековый кришнаитский богослов Джива Госвами, объясняя этот стих в своём комментарии к «Шримад-Бхагаватам» «Крама-сандарбха» говорит, что иногда Кришна нисходит в этот мир в златокожем облике. Златокожий Кришна — это и есть Чайтанья, «почитаемый разумными людьми нашей эпохи». Об этом говорится в другом месте в «Шримад-Бхагаватам», в словах риши Гарги, который говорит, что, хотя Кришна родился темнокожим, в другие юги он воплощается в теле красного, белого или жёлтого цвета. В Сатья-югу и Трета-югу он является в теле белого и красного цветов. В облике Чайтаньи Махапрабху, Кришна явил себя в теле золотисто-жёлтого цвета и поэтому прославился под именем Гаурахари («золотистого Хари»).

Джива Госвами поясняет, что выражение кришна-варнам в данном стихе Бхагаватам указывает на Чайтанью. Имя «Кришна» в одинаковой степени относится и к Кришне, и к Чайтанье. Хотя Чайтанья Махапрабху — сам Всевышний, Кришна, он непрестанно говорит о Кришне и испытывает духовное блаженство, когда воспевает и вспоминает его имя и облик. Сам Кришна явился в образе Чайтаньи, чтобы дать людям высшую религию любви.

Чайтанья всегда занимался киртаном — пением и прославлением святого имя Кришны, и, поскольку он неотличен от Кришны, говорится, что любой, кто встречается с ним, невольно сам начинает петь имена Кришны и рассказывать о нём другим. Считается, что Чайтанья «вдыхает в человека божественное сознание Кришны и тем самым погружает его в духовное блаженство». В лице Чайтаньи людям всегда предстает сам Кришна — как лично, так и в звуке своего имени. В священных текстах гаудия-вайшнавизма утверждается, что достаточно взглянуть на Чайтанью Махапрабху, и человек сразу вспоминает о Кришне. Чайтанья — не кто иной, как сам Кришна.

Слово сангопангастра-паршадам также рассматривается как доказательство того, что Чайтанья — это сам Кришна. Чайтанья всегда украшен браслетами из сандалового дерева и умащён сандаловой пастой. Своей красотой он пленяет всех людей Кали-юги. В другие века Бог покорял асуров силой оружия, но в нынешний век он делает это, «приняв неотразимо прекрасный облик Чайтаньи Махапрабху». Джива Госвами объясняет, что красота Чайтаньи — это астра, оружие против демонов. Поскольку Чайтанья привлекателен для всех, все девы находятся в кругу его приближённых. Его деяния необычны, а спутники — прекрасны. Когда Чайтанья проповедовал движение санкиртаны, он сделал своими последователями известных пандитов и ачарьев, особенно в Бенгалии и Ориссе. Чайтанью всегда сопровождают его ближайшие спутники: Нитьянанда, Адвайта Ачарья, Гададхара Пандит и Шриваса Тхакур.

В своём комментарии Джива Госвами цитирует стих из ведического писания, в котором говорится о ненужности обрядовых жертвоприношений и церемоний. Джива Госвами замечает, что вместо показных, помпезных ритуалов люди всех каст, национальностей и вероисповеданий должны собираться вместе и под пение мантры Харе Кришна поклоняться Чайтанье. Он говорит, что слова кришна-варнам твишакришнам указывают на то, что предпочтение нужно отдавать киртану имени Кришны, как это делал сам Чайтанья. Поэтому, чтобы поклоняться Чайтанье, нужно вместе с другими петь мантру Харе Кришна. Джива Госвами также говорит о том, что не имеет смысла призывать людей поклоняться Богу в храмах, церквях и мечетях: они потеряли к этому всякий интерес. Но мантру Харе Кришна люди могут петь и повторять везде и всюду. Такое поклонение Чайтанье — самый возвышенный вид деятельности, и, занимаясь ей, человек достигает конечной цели дхармы: приносит удовлетворение Всевышнему.

Сарвабхаума Бхаттачарья, знаменитый ученик Чайтаньи, сказал: «Суть преданного служения была забыта, поэтому Кришна Чайтанья пришёл, чтобы восстановить путь бхакти. Он очень милостив, ибо распространяет любовь к Кришне. Пусть же каждого всё сильнее влечёт к его лотосным стопам, как пчелу влечёт к цветку лотоса».

См. также

• Гауранга
• Панча-таттва
• Бхактиведанта Свами Прабхупада

Напишите отзыв о статье "Чайтанья"

Примечания

Литература

На русском

• Бхактиведанта Свами Прабхупада, А.Ч., [www.vasudeva.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=190:ach-bhaktivedanta-svami-prabhupada-uchenie-shri-chajtani&catid=18:ach-bhaktivedanta-svami-prabhupada&Itemid=273 Учение Шри Чайтаньи], М.: Бхактиведанта Бук Траст, <www.vasudeva.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=190:ach-bhaktivedanta-svami-prabhupada-uchenie-shri-chajtani&catid=18:ach-bhaktivedanta-svami-prabhupada&Itemid=273> 
• Ватман, С. В. (2005), [books.google.com/books?id=wgpDAAAACAAJ Бенгальский вайшнавизм], СПб.: Издательский дом СПбГУ, ISBN 5288035792, <books.google.com/books?id=wgpDAAAACAAJ> 
• Исаева Н. В. [books.google.pt/books?id=utV0kgAACAAJ Ачинтья-бхеда-абхеда] // Индийская философия: Энциклопедия / Отв. ред. М. Т. Степанянц. — М.: Восточная литература, 2009. — С. 126-127. — ISBN 5829111632.
• Новикова В. А. [books.google.pt/books?id=JgZAAAAAIAAJ Очерки истории бенгальской литературы X-XVII веков]. — Ленинград: Издательство Ленинградского университета, 1965. — 142 с. — 660 экз.

На английском

• Brooks, Charles R. (1989), [books.google.com/books?id=5tjtDZ438h4C&printsec=frontcover The Hare Krishnas in India], Princeton, NJ: Princeton University Press, ISBN 069100031X, <books.google.com/books?id=5tjtDZ438h4C&printsec=frontcover> 
• Dasgupta, Surendranath (1973), [books.google.com/books?id=je08AAAAIAAJ&printsec=frontcover A History of Indian Philosophy: Indian Pluralism], Cambridge: Cambridge University Press, ISBN 0521047811, <books.google.com/books?id=je08AAAAIAAJ&printsec=frontcover> 
• Shrivatsa Goswami (1983), [books.google.com/books?id=rcgFRgAACAAJ "Interview With Shrivatsa Goswami"], in Steven J. Gelberg, Hare Krishna, Hare Krishna: Five Distinguished Scholars on the Krishna Movement in the West, Harvey Cox, Larry D. Shinn, Thomas J. Hopkins, A. L. Basham, Shrivatsa Goswami, New York: Grove Press, сс. 196-258, ISBN 0394624548, <books.google.com/books?id=rcgFRgAACAAJ> 
• Suman, N. & Suman Bhat, N. (2004), [books.google.com/books?id=nzKhlWsNFeEC Torch-Bearers of Krishna Cult], Sura Books, ISBN 8174785426, <books.google.com/books?id=nzKhlWsNFeEC> 

Ссылки

• [hari-katha.org/bvinod/gauranga/ Шри Чайтанья Махапрабху — Жизнь и Учение]
• [vyasa.ru/books/ShrimadBhagavatam/?id=285 Краткий очерк жизни Шри Чайтаньи Махапрабху]
• [vyasa.ru/books/?id=696 Чайтанья-чаритамрита Ади-лила]
• [vyasa.ru/books/?id=818 Явление Господа Чайтаньи]
• [www.jayananda.ru/content/view/3/3/ «Шикшаштака» — «Восемь прекрасных молитв» Шри Чайтаньи Махапрабху]
• [harekrishna.ru/2010/06/6597-uchenie-chaitani.html/ «Учение Чайтаньи» (статья из журнала «The Harmonist»)]

Отрывок, характеризующий Чайтанья

Он продолжал свой дневник, и вот что он писал в нем за это время:
«24 ro ноября.
«Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел к должности (Пьер по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов), возвратился к обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и пил умеренно и после обеда списывал пиесы для братьев. Ввечеру сошел к графине и рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно было делать, когда все уже громко смеялись.
«Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи Великий, помоги мне ходить по стезям Твоим, 1) побеждать часть гневну – тихостью, медлением, 2) похоть – воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты, но не отлучать себя от а) государственных дел службы, b) от забот семейных, с) от дружеских сношений и d) экономических занятий».
«27 го ноября.
«Встал поздно и проснувшись долго лежал на постели, предаваясь лени. Боже мой! помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям Твоим. Читал Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришел брат Урусов, беседовали о суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал было осуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том, что истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой – враг мой. Посетили меня братья Г. В. и О., была приуготовительная беседа для принятия нового брата. Они возлагают на меня обязанность ритора. Чувствую себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи столбов и ступеней храма. 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого Духа. Брат О. был очень красноречив. Вечером совершилось принятие. Новое устройство помещения много содействовало великолепию зрелища. Принят был Борис Друбецкой. Я предлагал его, я и был ритором. Странное чувство волновало меня во всё время моего пребывания с ним в темной храмине. Я застал в себе к нему чувство ненависти, которое я тщетно стремлюсь преодолеть. И потому то я желал бы истинно спасти его от злого и ввести его на путь истины, но дурные мысли о нем не оставляли меня. Мне думалось, что его цель вступления в братство состояла только в желании сблизиться с людьми, быть в фаворе у находящихся в нашей ложе. Кроме тех оснований, что он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей ложе N. и S. (на что я не мог ему отвечать), кроме того, что он по моим наблюдениям не способен чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного, я не имел оснований сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и всё время, когда я стоял с ним с глазу на глаз в темной храмине, мне казалось, что он презрительно улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его обнаженную грудь шпагой, которую я держал, приставленною к ней. Я не мог быть красноречив и не мог искренно сообщить своего сомнения братьям и великому мастеру. Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути, выводящие из лабиринта лжи».
После этого в дневнике было пропущено три листа, и потом было написано следующее:
«Имел поучительный и длинный разговор наедине с братом В., который советовал мне держаться брата А. Многое, хотя и недостойному, мне было открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем. Третье имя, имя поизрекаемое, имеющее значение Всего . Беседы с братом В. подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели. При нем нет места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим святым, всё обнимающим учением. Науки человеческие всё подразделяют – чтобы понять, всё убивают – чтобы рассмотреть. В святой науке Ордена всё едино, всё познается в своей совокупности и жизни. Троица – три начала вещей – сера, меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении с солью, огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого притягивает меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит отдельные тела. Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность – Христос, Дух Святой, Он».
«3 го декабря.
«Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен. После вышел и ходил по зале. Хотел размышлять, но вместо того воображение представило одно происшествие, бывшее четыре года тому назад. Господин Долохов, после моей дуэли встретясь со мной в Москве, сказал мне, что он надеется, что я пользуюсь теперь полным душевным спокойствием, несмотря на отсутствие моей супруги. Я тогда ничего не отвечал. Теперь я припомнил все подробности этого свидания и в душе своей говорил ему самые злобные слова и колкие ответы. Опомнился и бросил эту мысль только тогда, когда увидал себя в распалении гнева; но недостаточно раскаялся в этом. После пришел Борис Друбецкой и стал рассказывать разные приключения; я же с самого его прихода сделался недоволен его посещением и сказал ему что то противное. Он возразил. Я вспыхнул и наговорил ему множество неприятного и даже грубого. Он замолчал и я спохватился только тогда, когда было уже поздно. Боже мой, я совсем не умею с ним обходиться. Этому причиной мое самолюбие. Я ставлю себя выше его и потому делаюсь гораздо его хуже, ибо он снисходителен к моим грубостям, а я напротив того питаю к нему презрение. Боже мой, даруй мне в присутствии его видеть больше мою мерзость и поступать так, чтобы и ему это было полезно. После обеда заснул и в то время как засыпал, услыхал явственно голос, сказавший мне в левое ухо: – „Твой день“.
«Я видел во сне, что иду я в темноте, и вдруг окружен собаками, но иду без страха; вдруг одна небольшая схватила меня за левое стегно зубами и не выпускает. Я стал давить ее руками. И только что я оторвал ее, как другая, еще большая, стала грызть меня. Я стал поднимать ее и чем больше поднимал, тем она становилась больше и тяжеле. И вдруг идет брат А. и взяв меня под руку, повел с собою и привел к зданию, для входа в которое надо было пройти по узкой доске. Я ступил на нее и доска отогнулась и упала, и я стал лезть на забор, до которого едва достигал руками. После больших усилий я перетащил свое тело так, что ноги висели на одной, а туловище на другой стороне. Я оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на большую аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание. Я проснулся. Господи, Великий Архитектон природы! помоги мне оторвать от себя собак – страстей моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне достигнул».
«7 го декабря.
«Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад очень, и желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало молодое, и он мне тихо что то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я не могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что то тут случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что то говорил. А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь в его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил, пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное относилось; но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг очутились мы в спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на край, и я будто пылал к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто у меня спрашивает: „Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие? Узнали ли вы его? Я думаю, что вы уже его узнали“. Я, смутившись сим вопросом, отвечал, что лень мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал головой. И я ему, еще более смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою, по его совету, но не как муж жены своей. На это он возразил, что не должно жену лишать своей ласки, дал чувствовать, что в этом была моя обязанность. Но я отвечал, что я стыжусь этого, и вдруг всё скрылось. И я проснулся, и нашел в мыслях своих текст Св. Писания: Живот бе свет человеком, и свет во тме светит и тма его не объят . Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и светлое. В этот день получил письмо от благодетеля, в котором он пишет об обязанностях супружества».
«9 го декабря.
«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он говорит: „Приметил ли ты, что у меня лицо другое?“ Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: „Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился“, и думаю между тем: „Правду ли я сказал?“ И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: „это я написал“. И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь».


Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.