Чанки (игра)

Ча́нки (англ. Chunkey), известна также как «игра с обручем и шестом» — игра, распространённая среди индейцев США. Возникла в период, предшествовавший контакту с европейцами (культуры Форт-Эйншент, Миссисипская и ряд других). Состояла в том, что один из игроков толкал (нередко со склона) каменный диск, а другие игроки бросали свои копья с целью попасть как можно ближе к месту предполагаемой остановки диска. Игра возникла около 600 г. н. э. в регионе около древнего города Кахокия, ныне окрестности города Сент-Луис в штате Миссури. Игра в чанки происходила на крупных стадионах площадью до 19 гектаров, в присутствии многочисленных зрителей — жителей всего региона (то есть самой Кахокии, жителей окрестных посёлков и даже гостей из дальних земель). Сохраняла популярность и после упадка миссисипской культуры около 1500 г. Версии данной игры были распространены во многих местах Северной Америки. Этнограф раннего периода Джеймс Адэр (en:James Adair (historian)) переводил её название как «выполнение тяжкого труда». Нередко игра была связана со ставками на её результат, причём игроки могли отдавать в заклад всё своё имущество в надежде на свой выигрыш. Проигравшие подчас были вынуждены совершать самоубийство.

Мифология

Игрок в чанки, изображаемый как Танцор-Сокол, был важной мифологической фигурой Юго-восточного церемониального комплекса. На юго-востоке и в центре США было найдено много изображений данного персонажа, в основном представлены следующие мотивы:

• «игровая поза» — многие графические изображения игрока в чанки представляют его в момент бросания каменного диска.
• «сломанный шест» — шест для игры в чанки обычно изображался как ободранный и почти всегда сломанный. В мифологическом цикле это могло означать окончание игры или поражение. При археологических раскопках шесты для чанки обнаружить не удалось, хотя был найден медный футляр рядом с камнями для игры в чанки при раскопках кургана 72 в Кахокии.
• «шляпа-цилиндр» — шляпа цилиндрической формы из неизвестного материала, используемая только игроками в чанки.
• «фартук в виде сердца или мешка» — археологи предполагают, что на поясе игрока мог находиться человеческий скальп.
• «Mangum Flounce» — мотив необычной формы, состоящий из петлеобразных линий над и под поясом игрока в чанки.

Хотя фигура, обозначаемая как Танцор-Сокол, или Игрок в чанки, не всегда изображалась в процессе игры, многие сопровождающие атрибуты (скальп, отрубленные головы, сломанные шесты для игры в чанки и т. д.) позволяют идентифицировать этот персонаж даже тогда, когда он изображён не в обстановке игры. Некоторые из атрибутов подчёркивают серьёзность игры — по-видимому, платой за поражение могла быть казнь кого-либо из проигравших.

После контакта с европейцами

Многие индейские народы продолжали играть в чанки и после контакта с европейцами вдоль всего юга современных США, в том числе такие народы, как маскоги, чикасо, чумаши, чокто и манданы, как свидетельствовал в 1832 г. художник Джордж Кэтлин:

Игра чанки — превосходное спортивное упражнение, которым манданы занимаются практически непрерывно, если позволяет погода, и ничто в этот момент больше не занимает их внимания. Определённо, эта игра — их любимое развлечение, в неё играют рядом с поселением на глиняной площадке, которая используется для этой цели до тех пор, пока не становится гладкой, как пол... Игра начинается с того, что два игрока, по одному от каждой стороны, начинают бежать бок о бок друг с другом, а один игрок катит перед ними по дороге маленькое кольцо диаметром в 2-3 дюйма (от 5 до 8 см), вырезанное из камня; остальные бегут за ним со своими "чанки" (шестом длиной в шесть футов, т. е. около 1 м 80 см, с небольшими кусками кожи на каждом конце длиной в дюйм или чуть более), которые они бросают во время бега ... чтобы оно упало так, чтобы кольцо могло упасть на него, и один из кусков кожи прошёл сквозь него.

В начале колониального периода игра пользовалась популярностью среди индейцев на юго-востоке будущих США. Поля для игры в чанки у народа маскоги представляли собой хорошо выровненные и вычищенные площадки, окружённые насыпью со всех сторон, с шестом в центре, и ещё 2 шеста находились с противоположных сторон. Шесты использовались для другой игры — в мяч. Камни, которые сами по себе были ценными предметами, принадлежали поселению (городу) или клану, а не отдельным лицам, и тщательно хранились.

Правила подсчёта очков различались у разных народов:

• чероки подсчитывали итог игры, исходя из того, насколько близко камень оказывался к определённым отметкам на шесте-«чанки».
• чикасо подсчитывали итог игры, засчитывая одно очко игроку, попавшему ближе всего к диску, или два очка — если копьё касалось диска.
• чокто играли в эту игру на поле шириной 12 футов и длиной 100 футов. Шесты изготавливались из пеканового дерева (разновидность гикори) с четырьмя надрезами на переднем конце, одним в середине и двумя на другом конце. Счёт зависел от того, какой из наборов надрезов оказывался ближе к диску. Игра заканчивалась, когда кто-либо из игроков набирал 12 очков.

См. также

• Месоамериканская игра в мяч
• Лакросс

Литература

• Уайт, Джон Мэнчин. Индейцы Северной Америки. М.: Центрполиграф, 2006. — 251 с ISBN 5-9524-2347-7
• Hudson, Charles M., « The Southeastern Indians», University of Tennessee Press, 1976. ISBN 0-87049-248-9
• Pauketat, Timothy R.; Loren, Diana DiPaolo (Ed.) (December 1, 2004) North American Archaeology. Malden, Massachusetts: Blackwell Publishing. ISBN 0-631-23184-6.

Отрывок, характеризующий Чанки (игра)

– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.