Чапмен, Джордж

Джордж Чапмен (англ. George Chapman; ок. 1559 — 12 мая 1634, Лондон) — английский поэт, драматург и переводчик. Его переводы Гомера («Илиада», 1598—1611; «Одиссея», 1616; «Батрахомиомахия») вошли в историю англоязычной поэзии как канонические.

Биография

В молодости Чапмен учился в Оксфордском университете, посетил объятые революционным волнением Нидерланды. В 1593 году выпустил философское размышление в духе стоицизма о ценности упорядоченной жизни, в 1596-м — гимн-прославление колониального предприятия Уолтера Рэли. Тема героя-воина, бросающего вызов судьбе, нашла продолжение и в его стихотворных трагедиях, сюжеты которых почерпнуты из современной истории, преимущественно французской.

После смерти Кристофера Марло Чапмен выступил в роли его душеприказчика, а также дописал оставшуюся неоконченной поэму Марло «Геро и Леандр» (1598). По мнению ряда шекспироведов, Чапмен — тот загадочный «поэт-соперник», которому Шекспир адресовал сонеты с 78 по 83. Иногда ему приписывают авторство поэмы «Жалоба влюблённой».

Современники знали Чапмена также как плодовитого комедиографа. Написанная им в содружестве с Беном Джонсоном и Джоном Марстоном комедия «Eastward Hoe» (1605) высмеивала наводнивших лондонский двор Якова I шотландцев, за что авторы были подвергнуты тюремному заключению.

Юный Джон Китс был вдохновлен чапменовским переводом Гомера на написание одного из самых прославленных сонетов — «On First Looking into Chapman’s Homer» (1816). Высоко ценил творчество Чапмена и Томас Элиот, считавший его одним из предшественников Джона Донна и поэтов-метафизиков.

Отрывок, характеризующий Чапмен, Джордж

– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.