Истлейк, Чарльз Локк

Чарльз Локк Истлейк
Ч. Л. Истлейк на портрете Джона Партриджа (1825)
Дата рождения:	17 ноября 1793(1793-11-17)
Место рождения:	Плимут, Великобритания
Дата смерти:	24 декабря 1865(1865-12-24) (72 года)
Место смерти:	Пиза, Италия
Работы на Викискладе

Чарльз Локк Истлейк (англ. Charles Lock Eastlake; 17 ноября 1793, Плимут — 24 декабря 1865, Пиза) — британский художник. Муж Элизабет Истлейк. В 1809 г. поступил училище Королевской Академии художеств. Его первой заметной работой стало полотно «Наполеон на борту „Беллерофонта“» (1815). Последующие 15 лет Истлейк провёл преимущественно на континенте, в том числе в Париже, Неаполе, Афинах и, конечно, в Риме, где им, в частности, были созданы портреты тогда же находившихся там же его старших коллег Лоуренса и Тёрнера. Регулярно присылая свои работы на ежегодные выставки Академии, он в 1827 г. был избран её членом.

Помимо собственно занятий живописью, Истлейк перевёл с немецкого трактат Гёте «Учение о цветах» и «Руководство по истории живописи» Франца Куглера, а сам написал «Материалы к истории масляной живописи» (англ. Materials for a History of Oil Painting; 1847). Благодаря репутации одновременно практика и теоретика он в 1841 г. был приглашён возглавить государственную Комиссию по изящным искусствам, ведающую вопросами государственного патроната на искусством, а в 1843 г. был назначен хранителем Национальной галереи.

В 1849 году в стенах его дома английский адвокат Беленден Кер (англ. Belenden Ker) предложил создать Арундельское общество, которое на протяжении полувека занималось популяризацией искусства в Великобритании и за её пределами.

В 1850 г. Истлейк был избран президентом Королевской Академии художеств, а в 1853 г. — первым президентом британского Фотографического общества.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Истлейк, Чарльз Локк

Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.