Чародейка (опера)

Чародейка — опера Петра Ильича Чайковского в 4 действиях, либретто Ипполита Шпажинского по его одноименной трагедии. Премьеры первых постановок: Санкт-Петербург, Мариинский театр, 20 октября 1887, под управлением автора; Тифлис, 14 декабря 1887, под управлением Михаила Ипполитова-Иванова; Москва, Большой театр, 2 февраля 1890, под руководством Ипполита Альтани.

Произведение — эффектная мелодрама, действие которой проходит в Нижнем Новгороде в последней четверти XV века. Драма Ипполита Шпажинского привлекла Чайковского напряжённым конфликтом, контрастными характерами. Композитор увидел хорошую возможность для создания музыкальной трагедии. Однако специалисты отмечают, что либретто Шпажинского перегружено внешними действиями и не имеет внутренних связей. Однако музыка Петра Чайковского перекрыла недостатки текста. «Чародейка» — одно из лучших оперных произведений композитора.

Действующие лица

• Князь Никита Данилыч Курлятев, великокняжеский наместник в Нижнем Новгороде (баритон)
• Княгиня Евпраксия Романовна, жена его (меццо-сопрано)
• Княжич Юрий, их сын (тенор)
• Мамыров, старый дьяк (бас)
• Ненила, сестра его, постельница княгини (меццо-сопрано)
• Иван Журан, княжеский ловчий (бас)
• Настасья, по прозвищу Кума, хозяйка заезжего двора у перевоза через Оку, молодая женщина (сопрано)
• Фока, дядя её (баритон)
• Поля, подруга Кумы (сопрано)
• Балакин, гость нижегородский (тенор)
• Потап, гость торговый (бас)
• Лукаш, гость торговый (тенор)
• Кичига, кулачный боец (бас)
• Паисий, бродяга под видом чернеца (тенор)
• Кудьма, колдун (баритон).

Девушки, гости из Нижнего, приставы, княжеские холопы, охотники и псари, скоморохи, народ.

Краткое содержание

Первое действие

Берег Оки против Нижнего Новгорода. Заезжий двор молодой вдовы Настасьи, прозванной Кумой. Красота и приветливый нрав привлекают к Куме немало людей разного чина и звания. Здесь могут они повеселиться на приволье, позабыть о гнетущей скуке старозаветного богомольного быта, отрешиться от ханжества и лицемерия, царящих по ту сторону реки, в городе. Зато и ненавидят Настасью темные ревнители старины, нашептывающие, что она знается с нечистой силой, что она — злая чародейка.

На берегу шумное пированье. Настасья поет гостям о бескрайнем волжском просторе, рождающем в душе жажду такого же бескрайнего, беззаветно-широкого чувства. Проплывают лодки, возвращается с охоты княжич Юрий, сын нижегородского наместника, старого князя Курлятева. Все приветствуют ласкового княжича. Настасья, давно уже тайно полюбившая юношу, рада была бы увидеть его своим гостем, но Юрий сторонится бойкой хозяйки заезжего двора и на берег не сходит. Не пришел желанный гость, а пожаловал нежеланный. Только уплыли лодки княжича, как Настасья узнает, что к ней сейчас нагрянет сам грозный наместник с дьяком Мамыровым, приставами и челядью. Беда грозит Куме. Однако, пораженный красотою Настасьи, её разумной, смелой и приветливой речью, князь внезапно меняет гнев на милость. Он принимает из рук хозяйки чашу вина, одаривает перстнем и, захмелев, приказывает старому дьяку Мамырову плясать вместе со скоморохами на потеху гостям. Сама того не желая, покорила Настасья старого князя.

Второе действие

Сад у дома наместника. На крылечке горюет княгиня, с недавних пор покинутая князем. Мамыров, затаивший жестокую обиду на князя и Куму, уверяет, что наместника приворожила Чародейка. Гордая княгиня, оставшись одна, клянется отомстить обидчице. Является старый князь, недовольный и гневный, поглощенный своим чувством к Куме. Разговор с княгиней, полный взаимного раздражения и угроз, лишь накаляет обстановку. Оба уходят. В опустелый сад с криком врывается толпа народа, преследуя княжеских слуг, среди бела дня грабивших торговый люд. Появляется проклинаемый народом Мамыров, берёт грабителей под свою защиту и приказывает челяди вязать зачинщиков. На шум побоища выходит княжич Юрий. Он прекращает драку, упрекает Мамырова в несправедливости и ласково отпускает народ по домам. Где же, однако, сам князь? Он поехал за Оку, к Куме. Оскорбленная этой вестью до глубины души, княгиня изливает горе своему единственному защитнику, любимому сыну. Княжич обещает убить опутавшую отца своими бесовскими хитростями Чародейку.

Третье действие

Изба Кумы. Вечер. Старый князь у Настасьи. Лаской и гневом пробует он вырвать у Кумы согласие стать его полюбовницей. Напрасно. Не нужно ей ни золота, ни жемчуга. Князь пытается обнять её. В отчаянье приставляет Настасья к своему горлу острый нож. Она лучше умрет, чем уступит немилому. Взбешенный князь уходит.

Вбегает подруга Кумы с недоброй вестью: княжич Юрий поверил злым наговорам и поклялся убить Настасью. Надо остерегаться его. Кума остается одна. Жизнь не мила ей — незачем себя и беречь. Она гасит свет и, не заперев дверей, ложится. Неслышно входит Юрий. Обнажив нож, подходит княжич к ложу Настасьи. Но рука его не поднимается на спящую. Настасья открывает глаза — она чиста перед княгиней, перед княжичем, она любит его больше жизни. Покоренный Юрий не может сдержать нежности и восхищения.

Четвертое действие

Лесная чаща на берегу Оки. К злому знахарю Кудьме пришла за ядом переодетая странницей гордая княгиня, решившая отомстить Куме за мужа и сына. Только скрылась она в землянке знахаря, как появляется Юрий с Настасьей. Он изгнан из родного дома и уходит со своей любимой искать счастья в далеком краю. Но не бывать этому счастью. Во время недолгой отлучки Юрия княгиня успевает опоить Настасью отравленной водой, и Кума умирает на руках у вернувшегося княжича. Её труп по приказу княгини бросают в реку. Темнеет. Собирается гроза. Входит старый князь, по пятам преследующий сына и его возлюбленную. Заподозрив, что Юрий куда-то скрыл Куму, князь Курлятев в исступлении убивает сына. Все в ужасе расходятся. Полубезумный князь остается один. Гремят удары грома, свирепеет с каждым мгновением буря, но еще страшнее отчаяние, овладевшее сыноубийцей.

Известные аудиозаписи

• 1954 — дирижёр Самуил Самосуд, хор Всесоюзного радио, оркестр Московской филармонии.

Исполнители: князь Курлятев — Михаил Киселёв, княгиня Евпраксия — Вероника Борисенко, княжич Юрий — Георгий Нэлепп, Настасья — Наталья Соколова, Мамыров — Алексей Королёв, Ненила — Анна Матюшина, Иван Журан — Михаил Сказин, Фока — Анатолий Тихонов, Поля — Варвара Градова, Балакин — Сергей Сладкопевцев, Потап — Левон Хачатуров, Лукаш — Алексей Усманов, Кичига — Геннадий Троицкий, Паисий — Павел Понтрягин, Кудьма — Павел Коробов.

• 1976 — дирижёр Геннадий Проваторов, Академический Большой хор Всесоюзного радио и телевидения, Симфонический оркестр Всесоюзного радио и телевидения.

Исполнители: князь Курлятев — Олег Клёнов, княгиня Евпраксия — Людмила Симонова, княжич Юрий — Лев Кузнецов, Настасья — Римма Глушкова, Мамыров — Евгений Владимиров, Ненила — Нина Дербина, Иван Журан — Борис Добрин, Фока — Пётр Глубокий, Поля — Галина Молодцова, Балакин — Владимир Махов, Потап — Сергей Струкачёв, Лукаш — Лев Елисеев, Кичига — Владимир Маторин, Паисий — Андрей Соколов, Кудьма — Виктор Рыбинский, гость — Иван Будрин.

Ссылки

• www.classic-music.ru/charodeika.html
• www.belcanto.ru/charodeika.html
• www.tchaikov.ru/charodeika.html
• [harmonia.tomsk.ru/pages/secret/?43 Музыковедческий анализ Бориса Асафьева]

Отрывок, характеризующий Чародейка (опера)

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.