Школа № 110 (Москва)

Государственное бюджетное общеобразовательное учреждение города Москвы "Школа № 2123 имени Мигеля Эрнандеса"
Основана	1906 (1794)
Директор	Архипова, Татьяна Вадимовна
Тип	Образовательная организация
Учеников	около 2000 учеников и дошкольников
Адрес	121069 Москва, Столовый пер., дом 10/2, стр. 1
Сайт	[2123.mskobr.ru kobr.ru]

Государственное бюджетное образовательное учреждение средняя общеобразовательная школа с углублённым изучением испанского языка № 110 имени Миге́ля Эрна́ндеса (с 2014-го года №2123) — среднее учебное заведение в Москве, Россия. Школа носит имя испанского поэта-антифашиста Мигеля Эрнандеса.

История

Школа № 110 образовалась путём слияния нескольких школ. Она является одним из старейших средних учебных заведений в Москве, если учитывать возраст всех её предшественников.

Школа № 100

В 1794 году Гавриил Филиппович Дельсаль (фр. Gabriel Delesalle), сын Филиппа-Огюста Дельсаль, вместе с братом Игнатием (фр. Ignace Delesalle) открыл пансион «для детей благородных родителей», где преподавались иностранные языки, история, география, арифметика, фортепиано и др. В первой половине XIX века пансион занимал половину дома на Посланниковой улице (ныне Посланников переулок) в тогдашней Немецкой слободе.

После смерти Г. Ф. Дельсаля (1815) пансионом владела вдова Мария Адамовна, при которой наступил десятилетний расцвет учебного заведения, где обучалось до 60 воспитанниц. В 1846 году пансион числился за Игнатием Гавриловичем Дельсалем, а 1876 году, когда в пансионе открылись гимназические классы, — за Марией Игнатьевной Дельсаль.

В 1880 году частную женскую классическую гимназию приобрела Зинаида Денисовна Перепёлкина (как полагают исследователи, это было связано со смертью М. И. Дельсаль). В то время в Москве были только две классические гимназии для девочек: гимназия С. Н. Фишер, частично финансировавшаяся из казны, и частная гимназия З. Д. Перепёлкиной, существовавшая только за счёт средств благотворителей и платы за обучение, составлявшей 120 рублей с приходящих и 550 — с пансионерок. В 1883 году в гимназии обучалось 190 человек (число педагогов было — 43), а в 1887 (когда гимназия располагалась, с 1885 года, уже в новом здании в Большом Кисловском переулке — дом 4, безвозмездно переданном О. Н. и Н. Н. Коншиными) — уже 443. В отчёте за 1885 год указывалось, что «гимназия и состоящий при ней пансион занимают весь главный 3-х этажный дом с двумя большими флигелями (1-й в два этажа, другой — в три), расположенными во дворе, которые соединены с главным домом тёплыми галереями»; в гимназии были также лечебница и библиотека в 1500 томов. Преподавание в гимназии вели: В. М. Михайловский, В. Ф. Миллер, А. П. Соколов, А. А. Стрельцов, Е. Н. Щепкин, В. А. Вагнер, В. П. Шереметевский, И. Н. Бухарев, Н. А. Мартынов, А. Е. Еше. В 1906 году гимназия перешла к Марии Густавовне Брюхоненко, которая отказалась от уклона в сторону классических предметов. В 1910 году гимназия переехала в специально выстроенное для неё, по проекту К. А. Грейнерта, здание (Столовый переулок, 10). В это время здесь стали работать Ю. М. Соколов, Ю. А. Веселовский, В. В. Голубев.

В 1917 году частная гимназия была закрыта, после объединения с мужской гимназией Нечаевой на её базе создана специальная общеобразовательная школа № 159, которая с 1921 года получила название: «Единая трудовая опытно-показательная школа № 3 имени Карла Маркса». В 1920—1930-е годы в ней проводились многочисленные педагогические эксперименты, направленные на поиск новых методик обучения и воспитания. В 1934 году в связи ликвидацией опытных и показательных школ она получила № 100, который сохранила до 1958 года. В 1935 году было введено всеобщее десятилетнее образование. В 1941-1943 годах — в эвакуации. В период 1943—1954 годов, при введении раздельного обучения, школа была женской. В 1958 году объединена со 110-й школой. В 1958—1967 годах осуществлялась реконструкция здания в Столовом переулке, в которое переехала объединённая школа № 110.

Школа № 25

В 1937 году в Трубниковском переулке (затем — Новинский бульвар) была открыта школа № 593. В 1961 году стала специализированной школой № 25, с изучением ряда предметов на испанском языке. В 1967 году была соединена со школой № 110.

Флёровская гимназия

В 1906 году в Мерзляковском переулке открылась мужская прогимназия с шестилетним сроком обучения. В 1910 году она стала мужской гимназией с 8-летним сроком обучения, получила собственное здание, сохранившееся и поныне (Мерзляковский переулок, 11). Попечителем и основателем гимназии был Александр Ефимович Флёров.

Директором гимназии в 1911 году назначен Александр Сергеевич Барков, впоследствии видный ученый-географ, академик. Преподавались русский и иностранные языки, алгебра, геометрия, физика, право и др.

В гимназии Флёрова училось много детей из семей московской интеллигенции: ученых, инженеров, врачей, артистов, художников. Учились также дети из семей фабрикантов Коншиных, Ляминых, Морозовых, князей Енгалычевых, начальника московского охранного отделения А. П. Мартынова.

Школа № 110

В 1918 году на базе гимназии Флёрова и женской гимназии Румянцевой была создана общеобразовательная школа № 73 со сроком обучения 7 лет. В 1921 году школа была преобразована в «Единую трудовую опытно-показательную школу № 10 МОНО». В 1922 году школе № 10 присвоено имя полярного исследователя Фритьофа Нансена, одного из организаторов благотоворительной помощи населению России. Ф. Нансен посетил школу в 1925 году.

В 1925 году школа объединяется с детским домом «Светлый путь». Под руководством директора Ивана Кузьмича Новикова (1925—1952 годы) в школе была создана эффективная педагогическая система, направленная на формирование единого школьного коллектива с элементами самоуправления. В 1934 году школа преобразована в общеобразовательную школу трудового производственного обучения № 110. Школа имела «химический уклон», сохранявшийся до 1967 года, и в 1941 году получила имя академика Н. Д. Зелинского.

Благодаря тому, что школа была расположена в центре Москвы и считалась одной из лучших по уровню обучения, в ней учились дети видных политиков советского периода: С. М. Будённого, Н. И. Бухарина, А. М. Василевского, Я. Б. Гамарника, О. И. Городовикова, Д. Д. Дегтяря, А. Г. Зверева, Л. М. Кагановича, Н. Г. Кузнецова, М. М. Литвинова, К. Б. Радека, А. А. Трояновского, С. К. Тимошенко, И. П. Уборевича, Д. И. Ульянова, М. В. Хруничева, Н. С. Хрущёва, М. Ф. Шкирятова, А. С. Щербакова, Демьяна Бедного, С. А. Есенина, Я. А. Протазанова и др.

В 1941—1943 годах — в эвакуации в Горьковский области. Многие ученики и учителя школы ушли на фронт. На здании школы установлена мемориальная доска с именами ста учителей и учеников, не вернувшихся с войны. 22 июня 1971 года во дворе школы открыт памятник «Реквием. 1941 год. Моим одноклассникам, погибшим на войне» (скульптор Д. Ю. Митлянский, архитекторы Е. А. Розенблюм, П. И. Скокан). На памятнике скульптурно изображены одноклассники автора Юрий Дивильковский, Игорь Купцов, Игорь Богушевский, Григорий Родин и Габор Рааб. На постаменте была сделана надпись «Будьте памяти павших достойны. 1941—1945». Зимой 1993 года памятник был реконструирован (размеры скульптур уменьшены) и установлен на стене здания школы, выходящей в Ножовый переулок. Авторы проекта реконструкции — Д. Ю. Митлянский и Б. С. Маркус.

В 1944 году в СССР были введены аттестаты зрелости (существовавшие и в дореволюционной России) и медали «За отличные успехи и примерное поведение». Первую золотую медаль и аттестат № 000001 получил выпускник 110-й школы Е. Д. Щукин, будущий академик. Фамилии золотых и серебряных «медалистов» выбивались на мраморных досках, находившихся в актовом зале школы. При последующих ремонтах они были утрачены.

С 1943 по 1954 годы при введении раздельного обучения школа являлась мужской. В 1958 году в состав школы влились ученики и педагоги школы № 100, в 1967 году — школы № 25.

К 1964 году школа переехала в реконструированное и расширенное здание бывшей 100-й школы в Столовом переулке. В старом здании школы ныне находится Академический музыкальный колледж при Московской консерватории.

С 1967 года школа специализируется на изучении испанского языка, получила имя Че Гевары, затем Мигеля Эрнандеса.

Руководители школы

Школа № 100

• Дельсаль Гавриил Филиппович (1795—1812)
• Дельсаль Игнатий Филиппович (1812-?
• Дельсаль Игнатий Гаврилович
• Дельсаль Мария Игнатьевна (?-1880)
• Перепёлкина Зинаида Денисовна (1880—1906)
• Брюхоненко Мария Густавовна (1906—1917)
• Фортунатов Федор Алексеевич
• Хорохордина Елизавета Семеновна (1945—1958)

Школа № 25

• Руднев Сергей Петрович (1943—1953)
• Полетаева (1953—1961)
• Ястребова Е. С. (1961—1967)

Школа № 110

• Флёров Александр Ефимович (1907—1911)
• Барков, Александр Сергеевич (1911—1925)
• Новиков, Иван Кузьмич (1925—1952)
• Дубинин Леонид Александрович (1952—1955)
• Докукин Григорий Иванович (1955—1963)
• Шпетный Александр Николаевич (1963—1979)
• Копченова Галина Александровна (1982-1984)
• Кузнецова Алла Ивановна (1983—2003)
• Мартинес-Орлов Сергей Сергеевич (2003—2007)
• Бурмакина Вероника Федоровна (2007-2008)
• Архипова Татьяна Вадимовна (с 2008)

Позиции в рейтинге Департамента образования города Москвы

Школа № 110

• 2011—2012 учебный год: 132 место (из 300)

• 2012—2013 учебный год: 292 место (из 400)

Школа № 2123

• 2013—2014 учебный год: 82 место (из 400)
• 2014–2015 учебный год: 133 место (из 500)
• 2015–2016 учебный год: 173 место (из 300)

Другие школы № 110 в Москве

Этот же номер имеют:

• специальная корректирующая школа-интернат для детей-сирот (Москва, ул. Долгоруковская, 30)
• начальная школа (Москва, ул. Вильнюсская, 8, корп. 3), филиал средней школы (Голубинская, 5, корп. 4)

Литература

• Vladislav Rjéoutski [monderusse.revues.org/docannexe5372.html Les écoles étrangères dans la société russe à l’époque des Lumières]. — Paris: Cahiers du monde russe, N n° 46/3 2005, pp. 473—528.(недоступная ссылка с 10-03-2014 (3698 дней))
• Н. П. Садкович. Летопись старейшей московской школы: Часть 1: Пансион Дельсалей: 1795—1880 гг. /Публикация и комментари Я. С. Яновича. М.:Новый хронограф, 2006. — 56 с.
• Садкович Н. П. [biblio.narod.ru/gyrnal/ist_hkol/genck_vet.htm Летопись одной московской школы]
• Шмидт С. О. [www.clow.ru/a-moscow/1/1/arbat7_4.html Девяностолетие знаменитой арбатской школы]
• Заборский М. А. Голубые «разговоры». — М.: Московский рабочий, 1979.
• Школы Москвы. Справочник. Вып. 24-й / рук. Якубов Д. М., общ. рук. Королева Т. А.. — Радуга. — 392 с. — 15 000 экз. — ISBN 5-98423-025-9.

Отрывок, характеризующий Школа № 110 (Москва)

Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.