Чачиков, Александр Михайлович

Александр Михайлович Чачиков
Имя при рождении:	Александр Михайлович Чачикашвили
Дата рождения:	7 сентября 1893(1893-09-07)
Место рождения:	Гори
Дата смерти:	1941(1941)
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Род деятельности:	поэт, беллетрист, переводчик
Язык произведений:	русский

Александр Михайлович Чачиков (настоящая фамилия — Чачикашвили; 1893—1941) — русский советский поэт и переводчик, беллетрист, филателист.

Биография

Александр Чачикашвили родился 7 сентября 1893 года в Гори в семье грузинских дворян. В 8 лет начал писать стихи. В 1908 году несколько его стихотворений было опубликовано в «Сухумском журнале». По его словам, первый сборник стихов он выпустил в 1913 году в Москве под псевдонимом А. Чаров. Юнгой плавал на пароходе, совершил кругосветное плавание.

Окончил Ораниенбаумскую военную школу. В чине поручика принимал участие в Первой мировой войне. Командовал ротой кавалеристов на Кавказском фронте. В 1914—1916 годах публиковал свои стихи о войне в газете «Голос Кавказа». Эти стихи, хотя и не были технически совершенными, выделялись обилием восточных этнонимов:

На Гюмишханском направленьи
Турецкий полк двадцать восьмой,
Дотоле бывший в Галлиполи,
В сражении под Гюмишханом
Разбит, и нет его уж боле!

— 1914

В 1918—1919 годах жил в Тифлисе, работал с футуристами. В тот период он выпустил две книги: персидскую поэму «Инта» и «Крепкий гром» (с предисловием А. Кручёных). Обе эти книги связаны с восточной тематикой, и Чачиков использовал в них множество восточных слов для придания специфического колорита. В его текстах смешивались атрибуты Востока и Запада. Литературный критик Ю. Деген писал, что стихи Чачикова «имеют определённый звук, голос и хорошо запоминаются благодаря любопытному художественному приёму — неожиданным комбинированием слов нескольких иностранных языков». В 1920-х годах Чачиков причислял себя к конструктивистам.

В 1919 году переехал в Батум. Писал статьи для газеты «Наш край». После советизации Грузии заведовал литературной секцией отдела искусства батумского Наркомпроса. В 1920—1930-х годах работал сценаристом, драматургом и переводчиком восточной поэзии.

Выпустил книги стихов «Чайхане» (1927), «Тысяча строк» (1931) и «Новые стихи» (1936), которые рисуют Восток на грани старой и новой жизни. В этих произведениях он использовал слова и выражения различных восточных языков, что нередко критиковалось. В одной из рецензий на сборник «Чайхане» отмечалось, что Чачиков «хотел охватить не только быт и нравы, но и наречия <…> персидские (а может быть, и на других языках) слова встречаются, вероятно, в большем количестве, чем у Гафиза в подлиннике». В рецензии 1936 года имелось следующее ироническое замечание: «Чачиков знает украинский, белорусский, чувашский, грузинский, тюркский и армянский языки. По крайней мере по одной фразе на упомянутых шести языках он вставил в стихотворение „Песня“». Чачиков состоял в переписке с Д. Бурлюком. В рецензии на книгу «Новые стихи» Бурлюк писал «На поэзии А. Чачикова горят блики зарева всемирного титана поэзии мировой Владимира Маяковского. Он несет в мир один из огней… <…> Светило, как горное озеро (окно в доме земли), торжественный момент красочного карнавала».

Отдав дань восточному эстетизму, Чачиков подошёл к современной тематике («Октябрьский ветер Индостана», «Встреча», «Другу-чекисту», «Железный караван» и другие). В книге рассказов «Далёкие сёстры» (1931) Чачиков рисует современную борьбу колониальных женщин за свое освобождение. Чачиков выступает как переводчик национальных поэтов СССР. Некоторые чувашские, мордовские, коми, зырянские и дагестанские поэты переведены им на русский язык впервые («Семь республик», переводы национальных поэтов, Москва, 1933). Многие из его переводов сопровождались подстрочными примечаниями, без которых текст был сложен для восприятия из-за обилия иностранных слов.

Чачиков серьёзно увлекался филателией. Он написал 8 статей и несколько стихотворений о филателии в «Советском филателисте-Советском коллекционере». В 1927—1930 годах вёл раздел по филателии в журнале «Вокруг света».

После начала Великой Отечественной войны ушёл на фронт. Погиб в 1941 году.

Литература

• Владиславлев И. В., Литература великого десятилетия, М.—Л., 1928;
• Мацуев Н. И., Художественная литература и критика, русская и переводная 1926—1928 гг. (библиографический указатель), М., 1929.
• Никольская Т. Л. С. Третьяков и А. Чачиков о национально-освободительном движении народов Востока // Авангард и идеология: русские примеры / Редактор Слободан Грубачич, редактор-составитель Корнелия Ичин. — Белград: Издательство филологического факультета Белградского университета, 2009. — С. 315―321. — ISBN 978-86-86419-65-1.
• Никольская Т. Л. А. Чачиков (Чачикашвили) // Russian Literature. — 1988. — Т. XXIV―II. — С. 227―234.

---

Статья основана на материалах первого издания Большой советской энциклопедии.

Отрывок, характеризующий Чачиков, Александр Михайлович

– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.