Человек, который был Четвергом
Поделись знанием:
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.
| Человек, который был Четвергом | |
| The Man Who Was Thursday (A Nightmare) | |
| Жанр: | |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата первой публикации: | |
 Текст произведения в Викитеке | |
Человек, который был Четвергом — философский роман Г. К. Честертона, в оригинале издаваемый с подзаголовком «Ночной кошмар» (англ. A Nightmare).
Содержание
Сюжет
Гэбриел Сайм, агент тайной сыскной полиции, знакомится с поэтом-анархистом Люцианом Грегори и спорит с ним о предназначении поэзии. Грегори утверждает, что поэзия есть орудие революции. Сайм не верит в то, что Грегори серьёзен в своих анархистских убеждениях. Раздражённый Грегори, желая доказать ему обратное, тайно приводит его в подпольное убежище группировки динамитчиков. Там планируются выборы одного из семи членов Центрального Европейского Совета анархистов. Грегори рассказывает, что имена членов Совета скрываются — им даются прозвища по названиям дней недели. Главарём Совета является некто, называющий себя Воскресеньем, а выбирать анархисты собираются Четверга — так как предыдущий Четверг скоропостижно умер, отравившись.
Грегори надеется стать Четвергом, но его речь на выборах встречает провал. Сайм, чтобы заняться шпионажем в самом командовании анархистской группировки, притворяется анархистом, произносит блестящую речь, и его выбирают в Совет.
В Совете Сайм видит шестерых жутких для него людей, из которых самый страшный — благодушный с виду загадочный великан Воскресенье. Совет планирует взрыв в Париже, где проходит встреча русского царя и французского президента. Однако по мере того, как назначенный для покушения день приближается, Сайм постепенно выясняет, что на самом деле все члены Совета, кроме Воскресенья — такие же, как он, сыщики, каждый из которых, как и Сайм, считает остальных анархистами.
Объединив силы, сыщики стараются выпытать у Воскресенья, кто он вообще такой и зачем он собрал их в Совет. Это им не вполне удаётся: они только осознают, что Воскресенье тоже не анархист, а служит добру и правосудию, как и они сами.
К бывшему Совету анархистов приходит подлинный анархист — Люциан Грегори. Он обвиняет его членов в том, что они властвуют, находятся в безопасности и не знают страданий. Но Сайм отражает его нападки, рассказав о тех мучениях, которые сыщики испытали, когда каждый из них считал себя одиноким среди преступников. Тогда же он понимает, что Воскресенье специально провёл их через страдания, чтобы они могли опровергнуть обвинения зла в том, что никогда не страдали.
Сайм спрашивает Воскресенье, страдал ли тот когда-нибудь. Воскресенье громовым голосом произносит фразу, сказанную Христом в Евангелии: «Можете ли вы пить чашу, которую Я пью?» Сайм неожиданно падает в обморок, а, очнувшись, обнаруживает, что гуляет в парке и мирно беседует с Грегори. На этом его сон и завершается.
Персонажи
Совет Дней Недели
- Гэбриел Сайм («Четверг») — главный герой романа, поэт и философ, переживший трудное детство, неожиданно принятый на работу в полицию. Под видом динамитчика поступил в Центральный Европейский Совет анархистов. Открыто говорил приятелям (в частности, Грегори) о своей неприязни к анархистам, поэтому Грегори и не подозревал, что Сайм действительно служит в отделе полиции против динамитчиков. Сайм обладает удивительной интуицией и является неисправимым оптимистом.
- Гоголь («Вторник») — первый из разоблачённых сыщиков, притворявшихся динамитчиками. Воскресенье обличил его при всём Совете, после чего Вторник был изгнан и не появлялся до последних глав романа. Настоящее имя этого сыщика осталось неизвестным; он притворялся выходцем из Польши. У него был настолько пышный и лохматый рыжий парик, что он при первой же встрече показался Сайму неестественно мохнатым.
- Профессор де Вормс («Пятница», настоящее имя Уилкс) — бывший актёр, мастерски изображавший дряхлого, еле живого философа. Он интуитивно догадался, что Сайм — тоже сыщик, и рассказал ему о своём собственном притворстве после заседания Совета. До этого Сайм страшно боялся его, не понимая, как такой старик может быстро ходить по городу и оказываться везде, куда бы ни приходил сам Сайм.
- Доктор Булль («Суббота») — молодой весёлый врач, мечтавший бороться с динамитчиками, но выглядевший слишком прилично и добропорядочно, чтобы сойти за нарушителя закона. Чтобы его принимали за анархиста, он постоянно носил чёрные очки, которые придавали ему устрашающий вид. До своего разоблачения он был для Сайма самым жутким из всего Совета.
- Маркиз де Сент-Эсташ («Среда», настоящее имя инспектор Рэтклиф) — полицейский, загримировавшийся под важного дворянина-южанина. Ему было поручено отвезти бомбу в Париж, и Сайм, чтобы задержать его, вызвал его по выдуманному поводу на дуэль на шпагах. Во время дуэли и обнаружилось, что мнимый маркиз загримирован.
- Секретарь Совета («Понедельник») — последний из полицейских, которого разоблачили. Он очень хорошо притворялся искренним сторонником анархии, так, что Сайма даже трогал его фанатизм. Настоящее имя сыщика осталось неизвестным.
- Воскресенье — глава Совета анархистов, собравший всех сыщиков, оплот добра, чтобы дать отпор Грегори — олицетворению зла. Сайму Воскресенье казался страшным гигантом, под которым едва не проваливался балкон, а лицо Воскресенья напоминало ему маску Агамемнона, на которую Сайм боялся смотреть в детстве. Так со всей очевидностью и не открылось, кто же всё-таки такой Воскресенье. Сыщики пришли к тому выводу, что это точно не человек. Воскресенье практически никогда не выражал гнева и ярости — напротив, он был всегда приветлив и часто шутил; именно поэтому он казался сыщикам ещё более ужасным. В конце романа выясняется, что Воскресенье был тем самым начальником полиции, который принял на работу всех членов Совета Дней Недели. Есть весьма обоснованное мнение, подтверждавшееся и самим Г. К. Честертоном[1], что за маской Воскресенья скрывается Бог[2].
Второстепенные
- Люциан Грегори — мятежник-поэт, единственный среди персонажей настоящий анархист и бунтарь, утверждавший, что его рыжие волосы сожгут мир. Он протестовал против какой бы то ни было власти, в том числе и против Совета Дней Недели. Когда Сайм очнулся от своего кошмара, однако, он оказался в парке, рядом с Грегори, и никаких следов той вражды не осталось.
- Розамунда Грегори — рыжеволосая сестра Люциана, очень нравившаяся Сайму.
- Полковник Дюкруа — секундант Рэтклифа на дуэли последнего с Саймом. Был посвящён в тайну Совета Дней Недели, помогал сыщикам.
- Доктор Ренар — приятель полковника Дюкруа, также участвовавший в борьбе сыщиков с не существовавшими на самом деле анархистами.
- Баттонс — председатель анархистской группы, в которой состоял Грегори. Избрал Сайма на пост Четверга.
- Уизерспун — один из той же группировки анархистов, яростно полемизировавший с Грегори на выборах Четверга.
Напишите отзыв о статье "Человек, который был Четвергом"
Комментарии к роману
Мартин Гарднер издал книгу «Аннотированный Четверг» (англ. The Annotated Thursday)[3], в которую, кроме текста романа и комментариев к нему Гарднера, вошли заметки самого Честертона и рецензии критиков на первое издание книги.
Радиоспектакли и спектакли по мотивам романа
- В 1923 году А. Таировым в Москве был поставлен спектакль «Человек, который был Четвергом», пьеса по мотивам романа была написана Сигизмундом Кржижановским, декорации братьев Весниных.
- В 1938 году «The Mercury Theatre» поставил радиоспектакль «Человек, который был Четвергом». Текст для спектакля написал Орсон Уэллс. Он опустил большую часть метафизических рассуждений, уделив много внимания комическим эпизодам романа.
- По роману были дважды поставлены радиоспектакли на BBC. Первый раз — в 1960 году (4 эпизода), второй раз — в 2005 году (13 эпизодов).
Интересные факты
- В романе, как и во многих других произведениях Честертона, много аллюзий на христианское вероучение. К примеру, в последней главе сыщики наряжаются в костюмы дней недели, каждый из которых изображает то, что было сотворено в определённый день творения.
- В 1967 году кинокомпанией «APJAC Productions» было объявлено о подготовке фильма-мюзикла по мотивам «Человека, который был Четвергом», с музыкой Лесли Брикасса[4]. Однако фильм так и не был выпущен.
- Фрагменты текста из книги и некоторые отсылки к персонажам встречаются в компьютерной игре Deus Ex.
Примечания
- ↑ Честертон Г. К. Романы. Рассказы. — М.: Эксмо, 2008. — С. 29. — ISBN 978-5-699-27753-7
- ↑ Андрей Суховский. [gazeta.mirt.ru/?2-39-1190--1 Теология как детектив] // Мирт. 2012. № 2(79)
- ↑ ISBN 978-0-89870-744-1
- ↑ www.boxoffice.com/the_vault/issue_page/1967-1-16/5 (англ.)
Ссылки
- [www.gutenberg.org/etext/1695 The Man Who Was Thursday, a nightmare] в проекте «Гутенберг». (англ.)
- [www.cse.dmu.ac.uk/~mward/gkc/380905.mp3 Радиоспектакль «The Mercury Theatre» по мотивам романа] (MP3, 26.3 МБ, 1 час) (англ.)
Отрывок, характеризующий Человек, который был Четвергом
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.
