Человеческая комедия
Поделись знанием:
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
«Человеческая комедия» (фр. La Comédie humaine) — цикл сочинений французского писателя Оноре де Бальзака, составленный им самим из его 137[1] произведений и включающий романы с реальными, фантастическими и философскими сюжетами, изображающими французское общество в период Реставрации Бурбонов и Июльской монархии (1815—1848).
Содержание
Структура произведения
«Человеческая комедия» делится следующим образом:
№ | Русское название | Французское название | Год публикации | Сцены из… | Действующие лица | Краткое содержание |
---|---|---|---|---|---|---|
| ||||||
1 | Дом кошки, играющей в мяч | La Maison du chat-qui-pelote | 1830 | частной жизни | Августина Гийом, Теодор Сомервье | Талантливый художник Теодор Сомервье берет в жены дочь торговца тканями Августину Гийом. Брак оказывается несчастливым из-за того, что Августина излишне доверчива и простодушна, ей не хватает кокетства. Теодор изменяет Августине с герцогиней де Карильяно. Не в силах вернуть любовь мужа, Августина умирает в возрасте 27 лет от разрыва сердца. |
2 | Бал в Со (Загородный бал) |
Le bal de Sceaux | 1830 | частной жизни | Эмилия де Фонтэн, дочь знатного человека, избалованная в детстве, обладает поистине королевскими манерами, при том, что её семья не очень богата. Отец хочет выдать её замуж, но Эмилия собирается выйти замуж только за сына пэра. На загородном балу Эмилия влюбляется в молодого человека Максимилиана Лонгвиля, но увидев, как он торгует тканью, отвергает его. Вскоре она узнаёт, что Лонгвиль — сын пэра, но теперь уже Максимилиан отвергает Эмилию. Она выходит замуж за своего дядю и становится графиней Кергаруэрт. | |
3 | Воспоминания двух юных жён | Mémoires de deux jeunes mariées | 1842 | частной жизни | Луиза де Шолье, Рене де Мокомб | Две девушки, покинувшие стены монастыря, оказываются соответственно в Париже и в провинции, и обмениваются письмами о своих жизненных обстоятельствах |
4 | Делец (комедия в пяти действиях) | La Bourse | 1830 | частной жизни | Огюст Меркаде, Жюли Меркаде, Адольф Минар, Мишонен де ла Брив | Разорившийся делец Огюст Меркаде надеется поправить свои дела, выдав свою дочь Жюли замуж за богатого человека Мишонена де ла Брива. С этой целью он идёт на уловки, чтобы продемонстрировать обществу свою платежеспособность и в очередной раз ускользнуть от кредиторов. Тем временем бедный молодой чиновник Адольф Минар, считая, что Жюли Меркаде — девушка с богатым приданным, начинает ухаживать за ней и добивается её расположения. Затея хитрого дельца Меркаде оказывается под угрозой. |
5 | Модеста Миньон | Modeste Mignon | 1844 | частной жизни | Модеста Миньон, Мельхиор де Каналис, Эрнест де Лабриер, герцог д’Эрувиль | Модеста Миньон, юная провинциалка, дочь разорившегося и уехавшего в Индию Шарля Миньона, пишет модному парижскому поэту Мельхиору де Каналис, которым она восхищается и с которым хочет встретиться. Но её письма трогают только секретаря, Эрнеста де Лабриера, молодого человека, чья чувствительность заставляет отвечать на письма, и который скоро влюбляется в Модесту. Поэт же меняет своё снисходительное отношение к девушке на заинтересованность, лишь когда из Индии возвращается её разбогатевший отец. |
6 | Первые шаги в жизни | Un début dans la vie | 1842 — под названием «le Danger des mystifications», 1845 — во втором издании «Человеческой комедии» | частной жизни | Оскар Юссон, граф де Серизи | Юноша Оскар Юссон, стесняющийся своей бедности и матери, делает первые шаги в карьере, которая должна принести ему славу и успех. Но на свою беду он подражает другим. |
7 | Альбер Саварюс | Albert Savarus | 1842 | частной жизни | Альбер Саварон де Саварюс, княгиня Франческа Содерини (герцогиня д’Аргайоло), Розали де Ватвиль, баронесса де Ватвиль (мать Розали), аббат де Грансей, Амедей де Сула | В Безансоне богатая наследница Розали де Ватвиль, влюблённая в адвоката Альбера Саварюса, коварным способом — подделкой письма — разлучает его с княгиней Франческой Содерини, в которую тот влюблён. С горя Альбер отказывается от политической карьеры, имевшей для него единственный смысл — добиться руки любимой, и уходит в монастырь. Розали остаётся в одиночестве. |
8 | Вендетта | La Vendette | 1830 | частной жизни | Бартоломео ди Пьомбо, Джиневра ди Пьомбо, Луиджи Порта | Корсиканец барон Бартоломео ди Пьомбо, убив семью Порта из кровной мести, переезжает затем в Париж в 1800 году. В кровавой войне уцелел однако молодой Луиджи Порта. В ателье известного парижского художника Сервена он встречает дочь Бартоломео, у них любовь. Несмотря на запрет отца, Джиневра уходит жить с ним, они ждут ребёнка. Но их преследуют нищета и голод; от невзгод родившийся ребёнок умирает, а следом его мать. Конец вендетты. |
9 | Побочная семья | Une double famille | 1830 | частной жизни | Каролина Крошар, Роже Гранвиль, Анжелика Бонтан | |
10 | Супружеское согласие | La Paix du ménage | 1830 | частной жизни | ||
11 | Госпожа Фирмиани | Madame Firmiani | 1830 | частной жизни | ||
12 | Силуэт женщины | Étude de femme | 1830 | частной жизни | Маркиза де Листомэр, Эжен де Растиньяк | Эжен де Растиньяк примечает на балу маркизу де Листомэр. На следующее утро под впечатлением отправляет ей страстное любовное письмо, но результат ставит его в затруднительное положение. |
13 | Мнимая любовница | La Fausse maîtresse | 1842 | частной жизни | ||
14 | Дочь Евы | Une fille d'Ève | 1839 | частной жизни | Фердинанд дю Тийе, Феликс де Ванденес, Мари-Анжелика де Ванденес (де Гранвиль), Мари-Эжени дю Тийе (де Гранвиль), Рауль Натан, Флорина | |
15 | Поручение | Le Message | 1833 | частной жизни | ||
16 | Большая Бретеш (Провинциальная муза) | La Grande Bretèche | 1832 | частной жизни | ||
17 | Гранатник | La Grenadière | 1832 | частной жизни | ||
18 | Покинутая женщина | La Femme abandonnée | 1833 | частной жизни | Гастон де Нюэйль, Госпожа де Босеан | Виконтесса де Босеан, покинув мужа, уединилась в Нормандии после женитьбы маркиза д’Ажуда, который был её тайным возлюбленным. Заинтригованный рассказами об этой женщине, молодой барон Гастон де Нюэйль решается нарушить уединение госпожи де Босеан и наносит ей визит. Между ними возникает взаимная любовь, в течение девяти лет они счастливо живут вместе втайне от всех. Все меняется, когда Гастону де Нюэйлю исполняется 30 лет и его мать решает женить его на богатой наследнице Стефани де ла Родьер. Барону предстоит сделать непростой выбор: поддаться уговорам матери или остаться с госпожой де Босеан. |
19 | Онорина | Honorine | 1843 | частной жизни | ||
20 | Беатриса | Béatrix | 1839 | частной жизни | ||
21 | Гобсек | Gobseck | 1830 | частной жизни | Гобсек, Дервиль | |
22 | Тридцатилетняя женщина | La Femme de trente ans | 1834 | частной жизни | Жюли д’Эглемон, Виктор д’Эглемон, Артур Ормонт (лорд Гренвиль), Шарль де Ванденес | Жюли, будучи молодой девушкой, выходит замуж по любви, но супружество разочаровывает все её ожидания и мечты |
23 | Отец Горио | Le Père Goriot | 1835 | частной жизни | Горио, Растиньяк, Вотрен (Жак Коллен) | Молодой провинциал Растиньяк живет в пансионе, где на его глазах разворачивается трагическая история скупца Горио — любящего отца. |
24 | Полковник Шабер | Le Colonel Chabert | 1835 | частной жизни | Иакинф Шабер, Дервиль, Графиня Ферро | |
25 | Обедня безбожника | La Messe de l’athée | 1836 | частной жизни | ||
26 | Дело об опеке | L’Interdiction | 1836 | частной жизни | Маркиз и маркиза д’Эспар, Жан-Жюль Попино, Орас Бьяншон, Жанрено, Камюзо | |
27 | Брачный договор | Le Contrat de mariage | 1835 | частной жизни | Поль де Манервиль, Анри де Марсе, г-жа Эванхелиста, Матиас | |
28 | Второй силуэт женщины | Autre étude de femme | 1839-1842 | частной жизни | ||
29 | Урсула Мируэ | Ursule Mirouët | 1842 | провинциальной жизни | ||
30 | Евгения Гранде | Eugenie Grandet | 1833 | провинциальной жизни | Евгения Гранде, Шарль Гранде, отец Гранде | |
31 | Пьеретта | Pierrette | 1840 | провинциальной жизни (Холостяки) | ||
32 | Турский священник | Le Curé de Tours | 1832 | провинциальной жизни (Холостяки) | ||
33 | Жизнь холостяка | Un ménage de garçon | 1841 | провинциальной жизни (Холостяки) | ||
34 | Баламутка | La Rabouilleuse | 1842 | провинциальной жизни (Холостяки) | ||
35 | Прославленный Годиссар | L’Illustre Gaudissart | 1834 | провинциальной жизни (Парижане в провинции) | ||
36 | Провинциальная муза | La Muse du département | 1843 | провинциальной жизни (Парижане в провинции) | ||
37 | Старая дева | La vieille fille | 1836 | провинциальной жизни (Les rivalités) | ||
38 | Музей древностей | Le Cabinet des Antiques | 1837 | провинциальной жизни (Les rivalités) | Виктюрньен д’Эгриньон, Шенель, дю Круазье, маркиз д’Эгриньон | |
39 | Утраченные иллюзии | Les Illusions Perdues | 1837—1843 | провинциальной жизни | Люсьен Шардон (де Рюбампре), Давид Сешар, Ева Сешар, Луиза де Баржетон | Поэт Люсьен Шардон пытается прославиться и разбогатеть в Париже, но терпит неудачу и вводит в долги своего зятя Давида Сешара, пытающегося изобрести способ производства дешевой бумаги. Конкуренты разоряют и сажают в тюрьму Давида. Для того, чтобы освободиться Давид практически дарит им свой патент на производство дешевой бумаги. |
40 | Феррагус, предводитель деворантов | Ferragus | 1833 | жизни Парижа (История тринадцати — 1) | ||
41 | Герцогиня де Ланже | La Duchesse de Langeais | 1834 | жизни Парижа (История тринадцати — 2) | ||
42 | Златоокая девушка | La Fille aux yeux d’or | 1834-1835 | жизни Парижа (История тринадцати — 3) | ||
43 | История величия и падения Цезаря Бирото | Histoire de la grandeur et de la décadence de César Birotteau | 1837 | жизни Парижа | ||
44 | Банкирский дом Нусингена | La Maison Nucingen | 1838 | жизни Парижа | ||
45 | Блеск и нищета куртизанок | Splendeurs et misères des courtisanes | 1838-1847 | жизни Парижа | Люсьен де Рюбампре, Карлос Эррера (Жак Коллен), Эстер Гобсек | Аббат Эррера помогает строить карьеру прекрасному провинциалу, который тайно содержит любовницу, бывшую куртизанку, в которую внезапно влюбляется пожилой банкир |
46 | Тайны княгини де Кадиньян | Les Secrets de la princesse de Cadignan | 1839 | жизни Парижа | ||
47 | Фачино Кане | Facino Cane | 1836 | жизни Парижа | ||
48 | Сарразин | Sarrasine | 1831 | жизни Парижа | ||
49 | Пьер Грассу | Pierre Grassou | 1840 | жизни Парижа | ||
50 | Кузина Бетта | La Cousine Bette | 1846 | жизни Парижа (Бедные родственники) | ||
51 | Кузен Понс | Le Cousin Pons | 1847 | жизни Парижа (Бедные родственники) | ||
52 | Деловой человек | Un homme d’affaires (Esquisse d’homme d’affaires d’après nature) | 1845 | жизни Парижа | ||
53 | Принц богемы | Un prince de la bohème | 1840 | жизни Парижа | ||
54 | Годиссар II | Gaudissart II | 1844 | жизни Парижа | ||
55 | Чиновники | Les Employés ou La Femme supérieure | 1838 | жизни Парижа | ||
56 | Комедианты неведомо для себя | Les Comédiens sans le savoir | 1846 | жизни Парижа | ||
57 | Мелкие буржуа | Les Petits Bourgeois | 1843-1844 | жизни Парижа | Осталась незаконченной. Завершена Шарлем Рабу и напечатана в 1850-х | |
58 | Изнанка современной истории | L’Envers de l’histoire contemporaine | 1848 | жизни Парижа |
| |
59 | Случай из времён террора | Un épisode sous la Terreur | 1831 | политической жизни | ||
60 | Тёмное дело | Une ténébreuse affaire | 1841 | политической жизни | ||
61 | Депутат от Арси | Le Député d’Arcis | политической жизни |
Осталась незаконченной. Завершена Шарлем Рабу и напечатана в 1856 | ||
62 | З. Маркас | Z. Marcas | 1841 | политической жизни | ||
63 | Шуаны, или Бретань в 1799 году | Les Chouans | 1829 | военной жизни | ||
64 | Страсть в пустыне | Une passion dans le désert | 1830 | военной жизни | ||
65 | Крестьяне | Paysans | 1844-1854 | деревенской жизни | ||
66 | Сельский врач | Le Médecin de campagne | 1833 | деревенской жизни | ||
67 | Сельский священник | Le Curé de village | 1841 | деревенской жизни | ||
68 | Лилия долины | Le Lys dans la vallée | 1836 | деревенской жизни | Феликс де Ванденес, Бланш (Анриетта) де Морсоф | |
| ||||||
69 | Шагреневая кожа | La Peau de chagrin | 1831 | Рафаэль де Валантен | ||
70 | Иисус Христос во Фландрии | Jésus-Christ en Flandre | 1831 | |||
71 | Прощённый Мельмот | Melmoth réconcilié | 1835 | |||
72 | Неведомый шедевр | Le Chef-d’oeuvre inconnu | 1831, новая редакция — 1837 | |||
73 | Гамбара | Gambara | 1837 | |||
74 | Массимилла Дони | Massimilla Doni | 1839 | |||
75 | Поиски абсолюта | La Recherche de l’absolu | 1834 | |||
76 | Проклятое дитя | L’Enfant maudit | 1831-1836 | |||
77 | Прощай! | Adieu | 1832 | |||
78 | Мараны | Les Marana | 1832 | |||
79 | Новобранец | Le Réquisitionnaire | 1831 | |||
80 | Палач | El Verdugo | 1830 | |||
81 | Драма на берегу моря | Un drame au bord de la mer | 1835 | |||
82 | Мэтр Корнелиус | Maître Cornélius | 1831 | |||
83 | Красная гостиница | L’Auberge rouge | 1832 | |||
84 | Об Екатерине Медичи | Sur Catherine de Médicis | 1828 | |||
85 | Эликсир долголетия | L'Élixir de longue vie | 1831 | |||
86 | Изгнанники | Les Proscrits | 1831 | |||
87 | Луи Ламбер | Louis Lambert | 1828 | |||
88 | Серафита | Séraphîta | 1835 | |||
| ||||||
89 | Физиология брака | Physiologie du Mariage | 1829 | |||
90 | Мелкие невзгоды супружеской жизни | Petites misères de la vie conjugale | 1846 | |||
91 | Трактат о современных возбуждающих средствах | Traité des excitants modernes | 1839 |
Напишите отзыв о статье "Человеческая комедия"
Примечания
- ↑ Larousse des Littératures françaises et étrangères. Tome I
См. также
Портал «Литература» | |
«Человеческая комедия» в Викитеке? |
Ссылки
- [www.terresdecrivains.com/Balzac-et-ses-personnages.html Бальзак и его персонажи в Париже]
- [nbn-resolving.de/urn:nbn:de:bsz:16-opus-124007 Thorsten Wetzenstein: Les personnages dans la Comédie humaine sous tension entre "type" et "caractère" (францу́зский)]
- Луков Вл. А. [www.zpu-journal.ru/e-zpu/2011/2/Lukov_Balzac/ Драматургия Бальзака во взаимоотражении с его «Человеческой комедией»] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». — 2011. — № 2 (март — апрель).
Отрывок, характеризующий Человеческая комедия
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил: