Человеческое жертвоприношение

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Челове́ческое жертвоприноше́ние — разновидность жертвоприношения: приношение высшей ценности — жизни человека — в жертву (дар) божеству. В современных правовых системах человеческое жертвоприношение криминализировано и рассматривается как особая разновидность убийства — ритуальное убийство.

Культовая функция человеческих жертвоприношений различается от культуры к культуре — средство приближения к богу, способ искупления грехов, благодарность за военные победы (в последнем случае жертвами часто становились военнопленные).





Генезис

Возникновение практики человеческих жертвоприношений связывают с признанием священности крови как воплощения жизненной силы человека. Как следствие, бескровные формы причинения смерти (утопление, удушение) довольно редко использовались в религиозно-культовом контексте.

Человеческие жертвоприношения связаны с культом плодородия почвы и потому более характерны для народов-земледельцев, чем для охотников и кочевников. В примитивных земледельческих обществах жертвой становился царь-жрец, воплощавший растительную силу земли и приравнивавшийся к богу плодородия. Иногда перед жертвоприношением на его место сажали простолюдина и по истечении определённого периода времени приносили в жертву, как если бы он и был истинный царь (ср. хеб-сед).

Американская исследовательница Барбара Эренрейх считает, что обычай приносить людей в жертву имеет возраст десятки тысяч лет и носил прагматичный характер. Так в каменном веке, человек имел очень плохие охотничьи навыки и не мог эффективно обороняться от хищников, таких как львы. Более того, для человека из каменного века характерен родоплеменной строй и кочующий образ жизни. Так группы людей небольшой численности регулярно могли путешествовать по саванне, сталкиваясь со стаями хищников. В книге "Blood Rites: Origins and History of the Passions of War (1997)" Эренрейх указывает, что хищники для утоления голода ограничиваются убийством минимального количества особей, после не нападают на остальную часть стаи. Таким образом, предполагает автор, группа людей при столкновении с хищниками могла умерщвлять старую или больную особь для гарантий безопасности остальным членам группы. [1]

Древние цивилизации

Принесение в жертву царя-жреца характерно для народов Африки (дагомеи, ашанти), причём вместе с царём в жертву приносились сотни его рабов. На материале Древнего Египта было установлено, что рабы, по представлениям древних, должны были сопровождать и прислуживать повелителю в загробной жизни. У семитских народов (аммонитяне, финикийцы и карфагеняне) вместо царя в искупительных целях сжигали детей (см. Молох).

Огромный размах человеческие жертвоприношения приобрели в культурах Мезоамерики (майя, ацтеки). Тысячи людей приносились в жертву на ежегодном празднике маиса в специально устроенных для этого храмовых комплексах в виде пирамид. В империи Инков человеческие жертвоприношения были приурочены к восхождению на престол нового правителя. По представлениям индейцев, человеческой кровью питалось Солнце (солнечный культ).

Ритуал человеческого жертвоприношения имеет древние корни в Индии. В исторические времена его продолжали последователи богини Кали (см. туги). По сообщению известного религиоведа Мирча Элиаде человеческие жертвоприношения осуществлялись в храме Камакхья вплоть до XIX века. "Этот храм был знаменит человеческими жертвоприношениями, которые происходили в нем вплоть до девятнадцатого века (они были запрещены английским правительством в 1832г.). В 1565 году 140 жертв было обезглавлено только во время одного жертвоприношения. (...) Их приносили в жертву во время ежегодного праздника богини, и в «Калика-пуране» целая глава посвящена детальному описанию того, как их обезглавливали." [2] Глава Калика-пураны, описывающая человеческие жертвоприношения - Rudhiradhyaya - была опубликована в английском переводе ещё в 1807 году.[3] Такие человеческие жертвоприношения, как описанные в Rudhiradhyaya, называются narabali ("нара-бали").[4] Калика-пурана связывает человеческие жертвоприношения с интересами власти и особыми случаями в государственной жизни, осуждая их осуществление без санкции правителя: "Если человеческая жертва принесена без согласия князя, исполнитель совершает грех. В случаях угрожающей опасности или войны жертвоприношения можно осуществлять по желанию самого князя или его министров, а не по своему желанию".[5]

В Китае до XVII века вместе с императором время от времени хоронили его приближённых, которые не пожелали жить после его смерти (см. сюньцзан zh:殉葬); наиболее же крупными из известных являются археологические свидетельства эпохи Шан. Японцы отказались от человеческих жертвоприношений (в том числе т. н. строительной жертвы) в самом раннем средневековье.

Древним монголам было известно человеческое жертвоприношение знамени-сульдэ. Сульдэ - это харизма хана, судьба непобедимого полководца и благотворная сила хана, воплощённая в войсковом знамени (туг). В шаманских представлениях, Небо правит благодаря сульдэ, олицетворяемом девятью богами-тэнгриями. Считая себя небесным повелителем, Чингисхан назначил девять воевод и ввёл культ знамени из девяти бунчуков. Был разработан ритуал призывания Сульдэ-тэнгрия, наделявшего потомка Чингисхана непобедимостью. У каждого хана, как считалось, был собственный гений-хранитель, сульдэ. Как пишет Л.В. Бабкинова, «обряды освящения знамени и его бунчуков (спутников-помощников гения-хранителя самого знамени) и жертвоприношения им в связи с военными походами носили устрашающий, кровавый характер, включавший даже человеческие жертвы».[6]

По монгольским преданиям, в Эджен-Хоро, где хранятся реликвии Чингисхана (в частности, Хара-сульдэ, Чёрное знамя) раньше совершались человеческие жертвоприношения. Этих жертвоприношений знамени требовало тёмное божество - которое впоследствии укротил буддийский святой Банчен Эрдени. После этого человеческие жертвоприношения были заменены животными. Знамя кропили кровью перед выступлением в поход.[7]

Индоевропейские народы

Вопрос о существовании человеческих жертвоприношений у древних индоевропейцев остаётся спорным. О том, что носители ямной культуры практиковали его, свидетельствуют исследованные в последние годы курганы Мергелевой гряды в Луганской области.

Древние греки (за исключением минойцев) приносили в жертву животных, однако мифологический материал позволяет предположить, что для их предков принесение в жертву людей было обычным явлением. Возможно, история о чудном спасении Ифигении, обречённой на жертву отцом Агамемноном, и её замене ланью сохранили память о замене человеческого жертвоприношения закланием животных. Другой мифологический сюжет — Поликсена, принесенная в жертву на могиле Ахиллеса его сыном Неоптолемом.

Даже в классическое время перед битвой при Саламине (480 г. до н. э.) греки принесли в жертву Дионису трех персидских пленников. Столетием позже, перед битвой при Левктрах (371 г. до н. э.) фиванцы, поверив в сон Пелопида, были готовы принести в жертву белокурую девушку, но в последний момент заменили её белой кобылицей.

Римляне времён республики не чуждались человеческих жертвоприношений для умилостивления богов в таких исключительных случаях, как вторжение Ганнибала в Италию. В 97 г до н. э. в Риме все формы человеческих жертвоприношений были запрещены и с тех пор рассматривались как варварский обычай. При этом было предано забвению, что столь популярные в Риме гладиаторские поединки первоначально носили ритуальный характер и представляли собой своего рода подношение богу войны.

О человеческих жертвоприношениях у древних кельтов известно как по археологическим находкам (человек из Линдоу), так и из письменных свидетельств их врагов — римлян. Юлий Цезарь пишет о том, что вместе с трупом хозяина кельты сжигали его домашних. Способ умерщвления зависел от того, какому богу предназначались жертва: назначенных Таранису сжигали, Тевтату — топили, Езусу — вешали на деревьях.

Человеческие жертвоприношения были известны древним германцам (ср. кровавый орёл). Сага об Инглингах повествует, что свейского конунга Домальди принесли в жертву ради лучшего урожая и удачи в бою. Ибн Фадлан сообщает о том, что наложницы варяжских воинов, которых он видел в Волжской Булгарии, охотно приносили себя в жертву после смерти господина. Адам Бременский пишет о жертвоприношениях людей Одину на блоте в Старой Упсале. По его словам, жертв вешали на деревьях священной кущи: возможно, на самом деле там вывешивали для устрашения трупы казнённых преступников.

Крайне скудны сведения о человеческих жертвоприношениях у славян.[уточнить] Из летописей известно, что 11 июня 978 г. святой Владимир I Святославич «сел на столе отца своего в Киеве» и решил вознести благодарение богам, совершив человеческие жертвоприношения. Жертвами его усердия к язычеству, видимо, пали Феодор-варяг и Иоанн, мученики. Параллели предпринятой Владимиром реформы языческого культа, если и имеются, то у скандинавских народов.

См. также

Напишите отзыв о статье "Человеческое жертвоприношение"

Литература

  • David Carrasco. [books.google.com/books?id=8PQXAAAAYAAJ&dq=%22City+of+Sacrifice&as_brr=0&pgis=1 City of Sacrifice: The Aztec Empire and the Role of Violence in Civilization]. Moughton Mifflin, 2000.
  • Dennis D. Hughes. [books.google.com/books?id=f52yGxXJy14C Human Sacrifice in Ancient Greece]. Routledge, 1991.
  • Miranda Aldhouse Green. [books.google.com/books?id=ewELAAAACAAJ&dq=%22Dying+for+the+Gods&as_brr=0 Dying for the Gods]: Human Sacrifice in Iron Age and Roman Europe. Trafalgar Square, 2001.

Примечания

  1. [mi3ch.livejournal.com/3345905.html искупительная жертва: mi3ch]
  2. Мирча Элиаде. "Иога. Свобода и бессмертие." - Киев, изд-во "София", 2000 - стр. 280
  3. Maurice Winternitz, A History of Indian Literature. Vol.1 - Delhi: Motilal Banarsidass Publishers, 1996 - ISBN 81-208-0264-0 - p. 555
  4. Ludo Rocher, The Puranas. / A History of Indian Literature. Edited by Jan Gonda. Volume 2. Fasc. 3. - Wiesbaden: Harrassowits, 1986 - ISBN 3-447-02522-0 - p. 181
  5. Bruce B. Lawrence, Shahrastani on the Indian Religions - Paris: Mouton, The Hague, 1976 - ISBN 90-279-7681-3 - p. 233
  6. Бабкинова Л. В. Мифопоэтика современной бурятской поэзии. — Иркутск: Издательство Иркутского государственного университета, 2009. — С. 18-19
  7. Дмитриев С.В. Знамя в военно-политической культуре тюрко-монгольских кочевников. // Журнал социологии и социальной антропологии 2001. ISSN 1029-8053 Том IV №4 — Санкт-Петербург, 2001. С. 95

Ссылки

  • [www.indiansworld.org/ritualzhertv.html Человеческие жертвоприношения у народов мира]
  • [kommersant.ru/doc/1938435 Человеческие жертвоприношения в Российской империи XIX века]

Отрывок, характеризующий Человеческое жертвоприношение

Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.