Чемпионат СССР по хоккею с мячом 1973/1974
Поделись знанием:
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
26-й чемпионат СССР по хоккею с мячом состоялся с 28 ноября 1973 года по 24 марта 1974 года.
В высшей лиге играли 14 команд. Сыграно 182 матча, в них забит в общей сложности 1331 мяч.
Чемпионом СССР стала команда СКА (Свердловск).
Содержание
Первая группа класса "А"
| М | Команда | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | В | Н | П | Мячи | О |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | СКА | 5:4
6:4 |
7:2
2:4 |
4:4
5:5 |
6:5
1:5 |
5:3
4:5 |
5:2
8:3 |
10:1
8:4 |
13:6
2:0 |
5:2
3:3 |
4:1
2:2 |
6:3
6:0 |
10:2
7:5 |
8:0
4:2 |
19 | 4 | 3 | 146 - 77 = + 69 | 42 | |
| 2 | «Динамо»
(Москва) |
4:6
4:5 |
2:2
5:2 |
11:5
8:2 |
2:2
4:7 |
4:0
2:6 |
5:2
4:3 |
10:4
1:2 |
9:2
7:2 |
8:2
5:4 |
6:2
6:4 |
10:2
4:2 |
9:4
8:3 |
5:3
8:0 |
19 | 2 | 5 | 151 - 78 = + 73 | 40 | |
| 3 | «Динамо»
(Алма-Ата) |
4:2
2:7 |
2:5
2:2 |
2:6
4:2 |
5:3
4:3 |
9:3
3:2 |
3:3
2:3 |
7:2
2:4 |
5:2
6:2 |
5:1
4:2 |
5:3
2:5 |
5:3
4:1 |
7:3
4:2 |
13:1
6:2 |
18 | 2 | 6 | 117 - 74 = + 43 | 38 | |
| 4 | «Волга» | 5:5
4:4 |
2:8
5:11 |
2:4
6:2 |
3:0
5:5 |
5:1
6:2 |
7:2
4:1 |
3:2
1:2 |
6:2
3:3 |
2:1
3:3 |
5:2
4:1 |
3:3
6:2 |
6:5
3:4 |
7:3
4:3 |
15 | 6 | 5 | 110 - 81 = + 29 | 36 | |
| 5 | «Зоркий» | 5:1
5:6 |
7:4
2:2 |
3:4
3:5 |
5:5
0:3 |
7:2
1:4 |
5:0
2:8 |
4:4
4:3 |
6:4
1:2 |
7:5
2:5 |
2:5
5:1 |
10:4
3:3 |
4:5
9:5 |
4:2
3:0 |
12 | 4 | 10 | 109 - 92 = + 17 | 28 | |
| 6 | «Уральский трубник» | 5:4
3:5 |
6:2
0:4 |
2:3
3:9 |
2:6
1:5 |
4:1
2:7 |
4:1
3:4 |
7:4
5:8 |
5:4
3:4 |
4:4
3:3 |
4:2
3:3 |
4:1
4:4 |
2:0
4:0 |
3:2
1:0 |
12 | 4 | 10 | 87 - 90 = - 3 | 28 | |
| 7 | «Литейщик» | 3:8
2:5 |
3:4
2:5 |
3:2
3:3 |
1:4
2:7 |
8:2
0:5 |
4:3
1:4 |
5:9
2:3 |
4:4
4:2 |
4:1
4:1 |
4:1
3:4 |
2:1
4:3 |
2:1
1:3 |
6:2
4:3 |
12 | 2 | 12 | 81 - 90 = - 9 | 26 | |
| 8 | СКА | 4:8
1:10 |
2:1
4:10 |
4:2
2:7 |
2:1
2:3 |
3:4
4:4 |
8:5
4:7 |
3:2
9:5 |
5:1
3:7 |
4:3
3:5 |
11:4
5:2 |
0:4
5:6 |
5:4
6:8 |
1:1
2:3 |
11 | 2 | 13 | 102 - 117 = - 15 | 24 | |
| 9 | «Кузбасс»
(Кемерово) |
0:2
6:13 |
2:7
2:9 |
2:6
2:5 |
3:3
2:6 |
2:1
4:6 |
4:3
4:5 |
2:4
4:4 |
7:3
1:5 |
4:1
3:2 |
3:1
0:4 |
4:2
4:5 |
9:5
3:4 |
3:1
4:0 |
10 | 2 | 14 | 84 - 107 = - 23 | 22 | |
| 10 | «Вымпел» | 3:3
2:5 |
4:5
2:8 |
1:5
2:4 |
3:3
1:2 |
5:2
5:7 |
3:3
4:4 |
1:4
1:4 |
5:3
3:4 |
2:3
1:4 |
6:1
2:1 |
4:1
7:3 |
6:1
4:5 |
5:4
3:0 |
9 | 4 | 13 | 85 - 89 = - 4 | 22 | |
| 11 | «Водник» | 2:2
1:4 |
4:6
2:6 |
5:2
3:5 |
1:4
2:5 |
1:5
5:2 |
3:3
2:4 |
4:3
1:4 |
2:5
4:11 |
4:0
1:3 |
1:2
1:6 |
1:0
5:1 |
0:1
3:2 |
3:4
0:0 |
7 | 3 | 16 | 61 - 90 = - 29 | 17 | |
| 12 | «Енисей» | 0:6
3:6 |
2:4
2:10 |
1:4
3:5 |
2:6
3:3 |
3:3
4:10 |
4:4
1:4 |
3:4
1:2 |
6:5
4:0 |
5:4
2:4 |
3:7
1:4 |
1:5
0:1 |
4:3
4:2 |
4:3
5:3 |
7 | 3 | 16 | 71 - 112 = - 41 | 17 | |
| 13 | «Локомотив»
(Иркутск) |
5:7
2:10 |
3:8
4:9 |
2:4
3:7 |
4:3
5:6 |
5:9
5:4 |
0:4
0:2 |
3:1
1:2 |
8:6
4:5 |
4:3
5:9 |
5:4
1:6 |
2:3
1:0 |
2:4
3:4 |
4:2
0:2 |
8 | 0 | 18 | 81 - 124 = - 43 | 16 | |
| 14 | «Старт»
(Горький) |
2:4
0:8 |
0:8
3:5 |
2:6
1:13 |
3:4
3:7 |
0:3
2:4 |
0:1
2:3 |
3:4
2:6 |
3:2
1:1 |
0:4
1:3 |
0:3
4:5 |
0:0
4:3 |
3:5
3:4 |
2:0
2:4 |
3 | 2 | 21 | 46 - 110 = - 64 | 8 |
В верхних строках таблицы приведены результаты домашних матчей, а в нижних-результаты игр на выезде.
Итоговая таблица чемпионата
| Команда | И | В | Н | П | М | О |
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1. СКА (Свердловск) | 26 | 19 | 4 | 3 | 146:77 | 42 |
| 2. «Динамо» (Москва) | 26 | 19 | 2 | 5 | 151:78 | 40 |
| 3. «Динамо» (Алма-Ата) | 26 | 18 | 2 | 6 | 117:74 | 38 |
| 4. «Волга» (Ульяновск) | 26 | 15 | 6 | 5 | 110:81 | 36 |
| 5. «Зоркий» (Красногорск) | 26 | 12 | 4 | 10 | 109:92 | 28 |
| 6. «Уральский трубник» (Первоуральск) | 26 | 12 | 4 | 10 | 87:90 | 28 |
| 7. «Литейщик» (Караганда) | 26 | 12 | 2 | 12 | 81:90 | 26 |
| 8. СКА (Хабаровск) | 26 | 11 | 2 | 13 | 102:117 | 24 |
| 9. «Кузбасс» (Кемерово) | 26 | 10 | 2 | 14 | 84:107 | 22 |
| 10. «Вымпел» (Калининград Моск. обл.) | 26 | 9 | 4 | 13 | 85:89 | 22 |
| 11. «Водник» (Архангельск) | 26 | 7 | 3 | 16 | 61:90 | 17 |
| 12. «Енисей» (Красноярск) | 26 | 7 | 3 | 16 | 71:112 | 17 |
| 13. «Локомотив» (Иркутск) | 26 | 8 | 0 | 18 | 81:124 | 16 |
| 14. «Старт» (Горький) | 26 | 3 | 2 | 21 | 46:110 | 8 |
Составы команд и авторы забитых мячей в 26 чемпионате
Чемпионы СССР
- 1. СКА (Свердловск) (19 игроков): Валерий Попков (21), Владимир Чермных (9) — Леонид Воронин (17; 0), Леонид Павловский (24; 1), Сергей Гладких (21; 0), Николай Дураков (25; 44), Владимир Коровин (25; 2), Владимир Ордин (21; 9), Валерий Полодухин (25; 2), Валентин Хардин (20; 2), Олег Грибов (23; 17), Николай Денисов (12; 0), Александр Измоденов (26; 12), Семён Ковальков (21; 3), Сергей Пискунов (16; 11), Александр Сивков (22; 12), Борис Удодов (19; 5), Валерий Эйхвальд (23; 26). В составе команды выступал также Александр Гусев (1; 0).
Серебряные призёры
- 2. «Динамо» (Москва) (14 игроков): Александр Теняков (7; −18), Геннадий Шишков (24; −60) — Евгений Герасимов (26; 20), Леонид Палладий (23; 2), Евгений Горбачёв (25; 3), Александр Дудин (25; 8), Владимир Плавунов (25; 2), Вячеслав Соловьёв (26; 10), Владимир Янко (21; 3), Михаил Гордеев (10; 2), Георгий Канарейкин (24; 27), Юрий Лизавин (25; 40), Валерий Маслов (26; 22), Владимир Тарасевич (25; 12).
Бронзовые призёры
- 3. «Динамо» (Алма-Ата) (20 игроков): Виктор Замараев (26) — Владимир Алексеев (22; 0), Геннадий Любченко (25; 4), Вячеслав Панёв (21; 8), Борис Третьяков (24; 5), Яков Апельганец (23; 2), Фарит Зигангиров (18; 0), Леонид Лобачёв (24; 7), Николай Шмик (13; 0), Валерий Бочков (23; 27), Юрий Варзин (10; 7), Александр Ионкин (26; 24), Александр Куземчик (26; 15), Николай Навалихин (20; 3), Борис Чехлыстов (22; 15). В составе команды также выступали А. Соколов (7; 0), Владимир Созинов (5; 0), Анатолий Алексеев (1; 0), Алексей Семёнов (2; 0) и вратарь Саулет Рафиков (3; 0).
- 4. «Волга» (Ульяновск) (20 игроков): Леонард Мухаметзянов (13), Пётр Нестеров (13) — Виталий Агуреев (23; 1), Николай Афанасенко (26; 28), Юрий Гаврилов (23; 0), Вячеслав Дорофеев (26; 19), Владимир Куров (25; 18), Борис Малявкин (22; 0), Владимир Масленников (13; 1), Владимир Михеев (19; 0), Геннадий Перфильев (10; 3), Анатолий Рушкин (23; 22), Владимир Терехов (18; 3), Михаил Тонеев (25; 15). В составе команды также выступали Вячеслав Казаков (1; 0), Борис Кияйкин (8; 0), Виктор Колбинов (7; 0), Владимир Лампеев (6; 0), Сергей Наумов (2; 0) и вратарь Владимир Кузнецов (4).
- 5. «Зоркий» (Красногорск) (17 игроков): Валерий Мозгов (26) — Анатолий Козлов (23; 13), Геннадий Кушнир (25; 25), Сергей Лапин (23; 0), Сергей Майборода (26; 10), Евгений Манкос (23; 4), Анатолий Мосягин (20; 6), Александр Никитин (21; 2), Юрий Петров (26; 29), Виктор Рыбин (25; 2), Николай Сазонов (23; 0), Виктор Солдатов (19; 0), Николай Соловьёв (23; 3), Николай Чегодаев (25; 13). В составе команды также выступали Александр Гуляев (3; 2), Владимир Рыбин (8; 0) и вратарь Владимир Болденко.
- 6. «Уральский трубник» (Первоуральск) (18 игроков): Геннадий Михайловских, Анатолий Стулин − Николай Вяткин, Юрий Герасимов, Владимир Денисов (17), Евгений Злоказов, Евгений Измоденов (9), Александр Мальцев (27), Владимир Матвеев, Владимир Мозговой (4), Юрий Панченко (1), Александр Пузырёв (8), Дмитрий Репях (1), Анатолий Романов (7), Владимир Скуридин (1), Александр Хайдуков (12), Юрий Черных, Виктор Шмарков.
- 7. «Литейщик» (Караганда) (17 игроков): Александр Иордан, Александр Чёрный — Тастанбек Аринов, Геннадий Баданин (1), Сергей Береснев (5), Юрий Блохин (6), Алексей Бочарников, Виктор Гебгард, Владислав Ермолов (18), Виктор Зуев (10), Лодиар Игнатьев (1), Александр Майорин (1), Юрий Непомнющий (11), Владислав Плесовских (1), Владимир Савченко (9), Юрий Савченко, Александр Стухин (18).
- 8. СКА (Хабаровск) (20 игроков): Виктор Иордан, Сергей Лазарев — Евгений Агуреев (34), Валерий Баранов (1), Владимир Башан (21), Виктор Булдыгин (12), Александр Волков, Анатолий Гладилин (2), Евгений Данилов, Виктор Ковалёв, Константин Колесов, Сергей Кривоногов, Валерий Кузнецов, Сергей Кузнецов, Виктор Ломанов (2), Александр Першин (7), Александр Саксонов (1), Сергей Слепов (4), А. Уськов, Михаил Ханин (18).
- 9. «Кузбасс» (Кемерово) (18 игроков): Владимир Краев, Юрий Саломатов, Виктор Турлаков — Владимир Балаганский (5), Владимир Бахаев (9), Виктор Бурдыгин (2), Степан Дудчак, Владимир Евтушенко (1), Владимир Ефименко, Виктор Жданов (2), Валерий Журавлёв (23), Анатолий Измоденов (1), Владимир Китов, Алексей Кривов (18), Валерий Рябченко, Геннадий Савельев (16), Сергей Сзердлов (6), Анатолий Трегубов (1).
- 10. «Вымпел» (Калининград Московской области) (20 игроков): Виктор Громаков, Виктор Коротков − Евгений Базаров (2), Виктор Ветчинов (4), Виталий Данилов, Евгений Данилов, Владимир Ивашин (22), Борис Княжев (2), Александр Комаровский (4), Виктор Коротков, Евгений Косоруков (1), Валентин Кучин (12), Юрий Лагош (4), Владимир Маркин (1), Владимир Перепелов (6), Анатолий Попов (3), Геннадий Сибиркин (3), Виктор Стариков (5), Николай Харлов, Геннадий Шахманов (16).
- 11. «Водник» (Архангельск) (18 игроков): Александр Лебедев (3), Виталий Сандул (23) — Сергей Гава (14; 7), Виктор Грайм (26; 2), Валерий Кашкарёв (22; 2), Евгений Кокорин (14; 0), Вячеслав Малахов (23; 4), Леонид Марков (23; 5), Александр Матвеев (15; 0), Александр Митричев (26; 5), Роберт Овчинников (25; 0), Виталий Петровский (22; 3), Леонид Погребной (19; 5), Сергей Попов (15; 0), Анатолий Светоносов (8; 0), Сергей Семёнов (17; 19), Александр Скирденко (21; 1), Александр Сухондяевский (19; 8).
- 12. «Енисей» (Красноярск) (21 игрок): Геннадий Бердинский, Леонид Паценкер — Владимир Артёмов (21), Борис Бутусин (1), Владимир Вишнневский, Владимир Гуртовой (4), Юрий Иванов (14), Александр Корешников, Геннадий Крюков, Владимир Куманёв (1), Виталий Лазицкий (1), Александр Ларионов, Сергей Ломанов-ст., Виктор Лыков (1), Андрей Пашкин (2), Геннадий Преловский (5), Виталий Савлук, Валерий Селиванов (8), Сергей Шиповалов, Юрий Шувалов, Владимир Юдин (8). Неизвестны авторы 5 мячей.
- 13. «Локомотив» (Иркутск) (21 игрок): Виктор Елизаров (17), Леонид Князьков (12) — Всеволод Белый (24; 0), Вячеслав Говорков (26; 12), Анатолий Данилов (23; 0), Виталий Колесников (24; 5), Геннадий Кондаков (25; 26), Юрий Максимов (25; 4), Владимир Петров (13; 0), Алексей Попов (25; 8), Сергей Сиротенко (25; 0), Анатолий Терентьев (11; 5), Борис Хандаев (24; 2), Игорь Хандаев (25; 18). В команде также выступали Александр Баюсов (3; 0), Валентин Клименко (3; 0), Виктор Терлюк (3; 0), Виктор Шаров (8; 0), Валерий Чухлов (6; 11), Евгений Шестаков (6; 0) и вратарь Николай Слинько (5).
- 14. «Старт» (Горький) (20 игроков): Александр Кадышев, Виктор Федулов — Борис Алексеев, Владимир Алексеев (8), Евгений Горячев (4), Анатолий Грезнев, Георгий Дмитриев (2), Юрий Жогов (1), Юрий Катаев, Сергей Королёв, Вячеслав Крыгин (10), Владимир Куликов (11), Фаата Никитин, Валерий Осипов (1), Анатолий Паршин, Виктор Пугачёв (4), Евгений Родичев (4), Дмитрий Салякин, Александр Севастьянов, Вячеслав Таболкин (1).
Лучший бомбардир — Николай Дураков, СКА (Свердловск) — 44 мяча.
По итогам сезона определён список 22 лучших игроков.
Вторая группа класса «А»
Соревнования прошли с 8 декабря 1973 по 2 марта 1974 года. На предварительном этапе 20 команд, разбитых на три подгруппы определили победителей подгрупп. В финал выходили по две лучшие команды из каждой подгруппы, которые определили победителя второй группы класса "А" и обладателя путёвки в первую группу.
Первая подгруппа
| М | Команда | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | В | Н | П | Мячи | О |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | «Североникель» (Мончегорск) | 5:2 1:1
5:4 1:3 |
6:2 4:2
3:2 3:5 |
3:1 5:3
5:3 1:2 |
0:1 5:2
2:3 5:0 |
6:0 6:1
4:2 2:1 |
14 | 1 | 5 | 72 - 40 = + 32 | 29 | |
| 2 | «Фили» (Москва) | 4:5 3:1
2:5 1:1 |
1:1 4:1
1:1 0:0 |
3:2 3:2
4:1 1:6 |
2:1 5:0
2:2 3:2 |
7:3 5:2
0:3 1:3 |
10 | 5 | 5 | 52 - 42 = + 10 | 25 | |
| 3 | «Красная заря» (Ленинград) | 2:3 5:3
2:6 2:4 |
1:1 0:0
1:1 1:4 |
9:2 5:2
1:5 4:2 |
1:1 2:1
4:4 5:6 |
2:1 2:1
4:2 2:2 |
8 | 6 | 6 | 55 - 51 = + 4 | 22 | |
| 4 | «Север» (Северодвинск) | 3:5 2:1
1:3 3:5 |
1:4 6:1
2:3 2:3 |
5:1 2:4
2:9 2:5 |
2:1 8:2
2:3 1:1 |
6:4 4:1
3:3 3:1 |
8 | 2 | 10 | 60 - 60 = 0 | 18 | |
| 5 | «Строитель» (Сыктывкар) | 3:2 0:5
1:0 2:5 |
2:2 2:3
1:2 0:5 |
4:4 6:5
1:1 1:2 |
3:2 1:1
1:2 2:8 |
2:2 6:1
1:3 3:3 |
5 | 6 | 9 | 42 - 58 = - 16 | 16 | |
| 6 | «Труд» (Куйбышев) | 2:4 1:2
0:6 1:6 |
3:0 3:1
3:7 2:5 |
2:4 2:2
1:2 1:2 |
3:3 1:3
4:6 1:4 |
3:1 3:3
2:2 1:6 |
3 | 4 | 13 | 39 - 69 = - 30 | 10 |
Лучший бомбардир: А. Клейменов «Североникель» (Мончегорск) − 24 мяча.
Вторая подгруппа
| М | Команда | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | В | Н | П | Мячи | О |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | «Юность» (Омск) | 5:2 2:0
0:3 6:5 |
2:1 2:2
3:4 2:2 |
5:2 3:0
3:3 7:3 |
8:1 6:2
2:2 8:1 |
14:1 11:1
7:1 4:1 |
14 | 4 | 2 | 100 - 37 = + 63 | 32 | |
| 2 | «Торпедо» (Сызрань) | 3:0 5:6
2:5 0:2 |
3:2 3:2
1:5 2:5 |
6:2 3:0
0:1 2:2 |
4:2 12:2
2:1 5:4 |
7:0 15:1
5:2 4:4 |
12 | 2 | 6 | 84 - 48 = + 36 | 26 | |
| 3 | «Труд» (Краснотурьинск) | 4:3 2:2
1:2 2:2 |
5:1 5:2
2:3 2:3 |
4:2 3:0
1:3 1:2 |
3:0 6:3
2:4 1:4 |
7:3 6:0
2:2 1:0 |
10 | 3 | 7 | 60 - 41 = + 19 | 23 | |
| 4 | «Локомотив» (Оренбург) | 3:3 3:7
2:5 0:3 |
1:0 2:2
2:6 0:3 |
3:1 2:1
2:4 0:3 |
7:3 3:2
1:2 2:4 |
8:1 6:2
3:4 3:1 |
8 | 2 | 10 | 53 - 57 = - 4 | 18 | |
| 5 | «Никельщик» (Верхний Уфалей) | 2:2 1:8
1:8 2:6 |
1:2 4:5
2:4 2:12 |
4:2 4:1
0:3 3:6 |
2:1 4:2
3:7 2:3 |
7:1 6:2
3:1 4:4 |
7 | 2 | 11 | 57 - 80 = - 23 | 16 | |
| 6 | «Волна» (Петропавловск) | 1:7 1:4
1:14 1:11 |
2:5 4:4
0:7 1:15 |
2:2 0:1
3:7 0:6 |
4:3 1:3
1:8 2:6 |
1:3 4:4
1:7 2:6 |
1 | 3 | 16 | 32 - 123 = - 91 | 5 |
Лучший бомбардир: Ю. Акищев «Юность» (Омск) − 28 мячей.
Третья подгруппа
| М | Команда | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | В | Н | П | Мячи | О |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | «Строитель» (Хабаровск) | 3:4 4:2
1:2 2:7 |
4:2 1:1
5:4 4:7 |
7:0 7:1
3:2 5:2 |
6:2 5:0
6:3 2:1 |
+:- +:-
3:4 8:7 |
14 | 1 | 5 | 76 - 51 = + 25 | 29 | |
| 2 | «Восток» (Арсеньев) | 2:1 7:2
4:3 2:4 |
2:2 2:0
3:4 2:2 |
6:0 1:2
3:1 1:2 |
9:3 3:0
2:3 1:1 |
+:- +:-
5:1 2:0 |
12 | 3 | 5 | 57 - 31 = + 26 | 27 | |
| 3 | «Водник» (Усть-Кут) | 4:5 7:4
2:4 1:1 |
4:3 2:2
2:2 0:2 |
4:2 3:6
3:2 3:2 |
4:2 7:1
5:3 4:5 |
1:1 2:1
2:4 4:2 |
10 | 4 | 6 | 64 - 54 = + 10 | 24 | |
| 4 | «Амур» (Комсомольск-на-Амуре) | 2:3 2:5
0:7 1:7 |
1:3 2:1
0:6 2:1 |
2:3 2:3
2:4 6:3 |
1:4 3:1
2:3 5:1 |
+:- +:-
4:3 5:2 |
9 | 0 | 11 | 42 - 60 = - 18 | 18 | |
| 5 | «Локомотив» (Могоча) | 3:6 1:2
2:6 0:5 |
3:2 1:1
3:9 0:3 |
3:5 5:4
2:4 1:7 |
3:2 1:5
4:1 1:3 |
+:- 1:0
3:3 4:1 |
7 | 2 | 11 | 41 - 69 = - 28 | 16 | |
| 6 | «Металлург» (Братск) | 4:3 7:8
-:+ -:+ |
1:5 0:2
-:+ -:+ |
4:2 2:4
1:1 1:2 |
3:4 2:5
-:+ -:+ |
3:3 1:4
-:+ 0:1 |
2 | 2 | 16 | 29 - 44 = - 15 | 6 |
- Результаты команд «Амур» (Комсомольск-на-Амуре), «Локомотив» (Могоча) и «Металлург» (Братск) в играх между собой несколько сомнительны, и требуют уточнения. Они выделены курсивом.
Лучший бомбардир: С. Кандалинцев «Строитель» (Хабаровск) − 30 мячей.
Финал
Прошёл в Омске.
| М | Команда | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | В | Н | П | Мячи | О |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | «Североникель» (Мончегорск) | 2:0 | 9:2 | 8:3 | 5:3 | 13:3 | 5 | 0 | 0 | 37 - 11 = + 26 | 10 | |
| 2 | «Юность» (Омск) | 0:2 | 4:1 | 10:3 | 6:2 | 3:1 | 4 | 0 | 1 | 23 - 9 = + 14 | 8 | |
| 3 | «Фили» (Москва) | 2:9 | 1:4 | 7:1 | 5:1 | 6:0 | 3 | 0 | 2 | 21 - 15 = + 6 | 6 | |
| 4 | «Строитель» (Хабаровск) | 3:8 | 3:10 | 1:7 | 5:4 | 3:3 | 1 | 1 | 3 | 15 - 32 = - 17 | 3 | |
| 5 | «Торпедо» (Сызрань) | 3:5 | 2:6 | 1:5 | 4:5 | 8:2 | 1 | 0 | 4 | 18 - 23 = - 5 | 2 | |
| 6 | «Восток» (Арсеньев) | 3:13 | 1:3 | 0:6 | 3:3 | 2:8 | 0 | 1 | 4 | 9 - 33 = - 24 | 1 |
- «Североникель» (Мончегорск) (18 игроков): А. Бондарев, В. Кононов − С. Алабин, И. Балдин, А. Клеймёнов, С. Кузнецов, В. Лещенко, В. Момотов, Валентин Осокин, Виктор Осокин, Евгений Павлюченков, В. Приходько, В. Рылеев, С. Савельев, И. Скачков, С. Тепляков, В. Ширшов, Г. Щукин. Главный тренер Ю. В. Ульянов.
Право выступать в первой группе класса "А" завоевал «Североникель» (Мончегорск).
Класс "Б"
Соревнования в классе "Б" прошли в три этапа. На первом этапе прошли чемпионаты областей, краёв, городов и АССР. Лучшие команды допускались к зональным соревнованиям. На втором этапе, состоявшемся со 2 по 8 февраля 1974 года, прошли зональные соревнования. Было допущено 53 команды, участвовала 41 команда (не прибыли представители Волгоградской, Вологодской, Иркутской, Камчатской, Кемеровской, Липецкой, Мурманской, Псковской областей, Тюменской и Читинской областей, Красноярского края и клубная команда «Фили» (Москва). Команды были разбиты на 8 зон.
- Первая зона. (Благовещенск). Победитель «Нефтяник» (Хабаровск).
- Вторая зона. (Новосибирск). Победитель «Сибсельмаш» (Новосибирск).
- Третья зона. (Краснокамск), Пермская область. Победитель «Хромпик» (Первоуральск).
- Четвёртая зона. (Павлово-на-Оке), Горьковская область. Победитель «Торпедо» (Павлово-на-Оке), Горьковская область.
- Пятая зона. (Новокуйбышевск), Куйбышевская область. Победитель «Нефтяник» (Новокуйбышевск).
- Шестая зона. (Курск). Победитель «Труд» (Курск).
- Седьмая зона. (Киров). Победитель «Труд» (Обухово).
- Восьмая зона. (Боровичи), Новгородская область. «Металлург» (Боровичи).
Показатели призёров в зональных турнирах: «Хромпик» (Первоуральск) − 5 матчей, 5 побед, мячи 39-12; «Родина» (Киров) − 5 матчей, 4 победы, 1 поражение, мячи 59-11; «Нефтяник» (Новокуйбышевск) − 5 матчей, 5 побед, мячи 22-5.
Финальный турнир XXII чемпионата РСФСР
Заключительный этап соревнований состоялся с 20 февраля по 1 марта 1974 года в Новосибирске. В нём приняли участие 7 победителей зон и второй призёр седьмой зоны («Родина» (Киров), допущенная к соревнованиям из-за отказа победителя седьмой зоны команды «Труд» (Обухово).
| М | Команда | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | В | Н | П | Мячи | О |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | «Хромпик» (Первоуральск) | 5:4 | 4:4 | 4:1 | 14:3 | 6:6 | 13:1 | 14:2 | 5 | 2 | 0 | 60 - 21 + 39 | 12 | |
| 2 | «Родина» (Киров) | 4:5 | 4:4 | 4:1 | 7:2 | 10:4 | 8:1 | 5:1 | 5 | 1 | 1 | 42 - 18 = + 24 | 11 | |
| 3 | «Нефтяник» (Новокуйбышевск) | 4:4 | 4:4 | 1:2 | 3:2 | 6:2 | 4:1 | 8:6 | 4 | 2 | 1 | 30 - 21 = + 9 | 10 | |
| 4 | «Сибсельмаш» (Новосибирск) | 1:4 | 1:4 | 2:1 | 5:2 | 5:3 | 2:2 | 12:1 | 4 | 1 | 2 | 28 - 17 = + 11 | 9 | |
| 5 | «Металлург» (Боровичи) | 3:14 | 2:7 | 2:3 | 2:5 | 1:1 | 6:4 | 14:2 | 2 | 1 | 4 | 30 - 36 = - 6 | 5 | |
| 6 | «Нефтяник» (Хабаровск) | 6:6 | 4:10 | 2:6 | 3:5 | 1:1 | 2:2 | 6:4 | 1 | 3 | 3 | 24 - 34 = - 10 | 5 | |
| 7 | «Торпедо» (Павлово-на-Оке) | 1:13 | 1:8 | 1:4 | 2:2 | 4:6 | 2:2 | 10:2 | 1 | 2 | 4 | 21 - 37 = - 16 | 4 | |
| 8 | «Труд» (Курск) | 2:14 | 1:5 | 6:8 | 1:12 | 2:14 | 4:6 | 2:10 | 0 | 0 | 7 | 18 - 69 = - 51 | 0 |
- «Хромпик» (Первоуральск): Б. Воробьёв (10), И. Фархиуллин (5) — В. Ватолин (12; 9), Б. Вашенков (12; 5), В. Кондрашов (12; 2), А. Кузнецов (12; 18), М. Новосёлов (12; 1), Н. Перфильев (12; 15), А. Шахмаев (12; 20), А. Зайцев (11; 12), Б. Коломацкий (11; 0) (играющий тренер), Л. Сафронов (10; 14), Ю. Хробостов (9; 0), С. Ешпанов (8; 2), А. Голов (5; 1).
- «Родина» (Киров) : Е. Валов (11), В. Нагибин (8) − А. Демаков (12; 12), Л. Донских (12; 3), В. Кислухин (12; 0), Б. Колупаев (12; 19), Г. Патрушев (12; 28), В. Розов (12; 0), В. Стариков (12; 26), В. Зязев (11; 3), В. Перевозчиков (11; 0), С. Беляев (10; 4), В. Филатьев (10; 2), С. Кислицын (8; 2), А. Марихин (7; 0), Е. Стариков (4; 1). Тренер В. Д. Бурков.
- «Нефтяник» (Новокуйбышевск): М. Азизов (11), А. Жданов (3) — В. Бочкарёв (12; 15), Ю. Захаров (12; 6), Ю. Крылов (12; 6), А. Лазарев (12; 3), В. Матросов (12; 0), А. Пантелеев (12; 16), В. Петряев (12; 0), Н. Прохожаев (12; 0) (играющий тренер), В. Филимонов (12; 3), Ю. Болонин (10; 1), В. Соколов (7; 0), А. Трунин (6; 0).
«Хромпик» (Первоуральск) завоевал право выступать во второй группе класса "А". В межсезонье туда были включены «Родина» (Киров), «Сибсельмаш» (Новосибирск) и «Металлург» (Боровичи). В дальнейшем чемпионаты РСФСР как самостоятельные турниры не проводились. Звание чемпиона РСФСР стало присваиваться победителю турнира первой группы класса "А".
|
Портал «Хоккей с мячом» |
|---|
| ||||||
Напишите отзыв о статье "Чемпионат СССР по хоккею с мячом 1973/1974"
Отрывок, характеризующий Чемпионат СССР по хоккею с мячом 1973/1974
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
