Чентурионе II Дзаккариа

Чентурионе II Дзаккариа итал. Centurione II Zaccaria
князь Ахейский
1404 — 1430
Предшественник:	Мария II Дзаккариа
Преемник:	должность упразднена
Смерть:	1432(1432)
Род:	Дзаккариа
Отец:	Андроник Асень Дзаккариа
Супруга:	Креуса Токко
Дети:	Катерина Дзаккариа, Иоанн Асень Дзаккариа (внебрачный)

Чентурионе II Дзаккариа (итал. Centurione II Zaccaria, ум. 1432) — последний князь Ахейский в 1404—1430 годах, отпрыск знатного генуэзского купеческого рода, утвердившегося в Морее.

Биография

Чентурионе был сыном Андроника Асеня Дзаккариа и внуком Чентурионе I Дзаккариа. В 1402 году он унаследовал от отца баронию Аркадия. Несмотря на свою молодость, Чентурионе рано проявил себя амбициозным человеком и в 1404 году, с одобрения своего сюзерена короля Неаполя, сверг свою тетку Марию II Дзаккариа с престола Ахейского княжества. После этого Чентурионе укрепил своё положение женитьбой на Креусе, дочери Леонардо II Токко, синьора Закинфа, чьи владения на тот момент занимали Левкаду, Кефалонию и часть Эпира и западного Пелопоннеса. Чентурионе также сделал своего брата Стефана латинским Архиепископом Патр.

Тем не менее, Чентурионе быстро рассорился с новой родней. Король Неаполя Владислав освободил кузена его жены Карло I Токко, герцога Левкады, от уплаты дани, и тот в союзе с Феодором I Палеологом, деспотом Мореи, пошел войной на Ахейю, захватив Гларенцу, главный порт княжества, в 1408 году. Брат Чентурионе Стефан отказался от архиепископства в пользу венецианцев. Чентурионе и сам был вынужден вступить в союз с венецианцами и Юстинианом, синьором Хиоса, и 12 июля 1414 года, при помощи албанских наемников, отбил порт. В качестве вознаграждения за помощь Чентурионе подарил Гларенцу и Пилос семье Джустиниани из Генуи.

После этого в течение трех лет Чентурионе не имел возможности получить помощь из Генуи, находившейся под давлением герцога Милана и Арагонского королевства. В 1417 году имперская армия деспота Мореи Феодора II Палеолога и императора Иоанна VIII, вторглась в Ахейское княжество. Имперцы заняли Мессению и Элиду и вынудили Чентурионе весной 1418 года бежать из Гларенцы морем. Вскоре пали Патры. Лишь при посредничестве занимавших Наварино венецианцев удалось достичь перемирия.

После этого под властью Чентурионе осталось лишь несколько крепостей и баронство Халандрица. В 1429 году Фома Палеолог осадил Чентурионе в Халандрице и вынудил его дать согласие на брак Фомы с его дочерью Катериной, что делало Фому наследником Ахейского княжества. Чентурионе было позволено сохранить свои родовые земли — баронство Аркадия. Туда он и удалился после заключения брака Катерины и Фомы в 1430 году. Чентурионе умер примерно два года спустя. Его земли были поделены между Морейским деспотатом и Византией.

У Чентурионе также был внебрачный сын Иоанн Асень Дзаккариа, впоследствии ставший лидером нескольких восстаний против греческой власти.

Ссылки

• Donald M. Nicol, The immortal emperor: the life and legend of Constantine Palaiologos, last emperor of the Romans, (Cambridge [England]: University Press, 1992), p. 12
• Topping, Peter (1975). "The Morea, 1364–1460". In Hazard, Harry W. A History of the Crusades, Volume III: The fourteenth and fifteenth centuries. University of Wisconsin Press. pp. 141–166.

Отрывок, характеризующий Чентурионе II Дзаккариа

– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.