Черкасский, Дмитрий Мамстрюкович
| Дмитрий Мамстрюкович Черкасский | |
| Род деятельности: | |
|---|---|
| Подданство: | |
| Дата смерти: | |
Князь Дми́трий Мамстрю́кович Черка́сский (ум. 1651) — ближний боярин и воевода в Русском царстве; один из видных деятелей Смутного времени и царствований Михаила Фёдоровича и Алексея Михайловича.
Биография
Татарское имя его было Каншов-мурза; отец его — известный князь Мамстрюк Темрюкович Черкасский (ум. 1600/1601). Имя князя Дмитрия Мамстрюковича встречается впервые в 1600 (1601?) году, когда царь Борис Годунов дал ему Шереметевскую вотчину, деревню Иванисово с деревнями и с пустошами, 291 четь, в поместье.
Из времён Смуты сохранилось известие, что, когда после Ходынской битвы 25 июня 1608 года стали отъезжать от царя Василия Шуйского к Лжедмитрию II в Тушино стольники и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и городовые дворяне, и дети боярские, и дьяки и всякие люди, то и стольник Дмитрий Мамстрюкович отъехал туда же вместе с Дмитрием Трубецким, Алексеем Сицким, Михаилом Бутурлиным и двумя Засекиными, хотя все они всего за несколько дней перед тем целовали крест «сидеть за дом Пресвятыя Богородицы». По-видимому, Черкасский был одним из самых ревностных приверженцев Лжедимитрия II, так как в 1610 году из московских знатных людей только он да Дмитрий Трубецкой остались при нём в Калуге. 11 декабря 1610 года самозванец был убит, и вскоре жители Калуги вынуждены были покориться королевичу Владиславу и принять его воеводу Юрия Трубецкого. Тогда Дмитрий Мамстрюкович оставил Калугу и 27 января 1611 года приехал к гетману литовскому Яну Сапеге, который выражал желание сражаться за православную веру в расчёте на то, что «кто будет на Московском государстве царём, тот и заплатит за его и прочих вольных людей заслуги».
Однако, в следующем 1612 году имя Черкасского встречается среди деятельных сподвижников Дмитрия Пожарского. Дмитрий Мамстрюкович послан был против гетмана Яна Ходкевича и побил его; выгнал казаков из Антониева монастыря в Бежецком уезде и из Углича. На жалованной грамоте Дмитрию Трубецкому, данной в 1613 году во время междуцарствия от Боярской думы, Василий Бутурлин приложил руку и за себя и за князя Дмитрия Черкасского, который, кажется, не умел писать: по крайней мере, и на грамоте об избрании на царство Михаила Фёдоровича Романова за него расписался князь Василий Туренин.
При новом царе Дмитрий Мамстрюкович был одним из виднейших боевых воевод во время продолжительной и ожесточенной борьбы Москвы с Польшей и Литвой. Ещё в 1613 году царь послал стольников и воевод Дмитрия Мамстрюковича да Михаила Бутурлина против польских и литовских людей и черкас; воеводы вытеснили неприятеля из Серпейских и Мещовских мест к Вязьме, а оттуда к Дорогобужу; самым замечательным событием этого года была осада города Белой, во время которой Бутурлин был опасно ранен в голову, так что Черкасский должен был один руководить действиями и в августе заставил город сдаться. За Бельскую службу царь прислал князю золотых и велел о его здоровье спрашивать. На место Бутурлина товарищем Черкасскому был назначен князь Иван Троекуров, и в августе же воеводам было приказано идти под Смоленск. Осада Смоленска тянулась до половины 1615 года и не привела к сдаче: недостаток в ратных людях и в провианте, и разные другие нестроения в русском войске были тому причиной. Несмотря на то, действия воевод были настолько удачны, что весною 1615 года царь прислал под Смоленск стольника спрашивать об их здоровье.
В июне этого же года Дмитрий Мамстрюкович и его товарищ были отозваны к Москве. По приезде в Москву Черкасский был приглашён к столу государеву, а после стола Государь пожаловал ему шубу на соболях, атлас золотный и кубок. В августе 1617 года, узнав, что литовцы осадили Дорогобуж, Государь указал воеводам собираться в замосковных городах и ждать дальнейших его распоряжений; Дмитрий Мамстрюкович был назначен в Ярославль. Когда же, в декабре 1617 года, пришла весть, что королевич Владислав хочет идти к Можайску, Черкасскому сначала велено было идти на Волок, а потом в начале 1618 года пришёл указ идти к Можайску, где сидел Борис Лыков. Черкасскому удалось пробиться в Можайск; поляки и литовцы так стеснили, однако, московских воевод, что только присланный царём вспомогательный отряд избавил осаждённых от окончательного поражения и плена; сам Черкасский был ранен и увезён в Москву. Туда же приказано было ему и Лыкову отвести свои войска. Вероятно, князь находился вместе с царём в Москве, когда в 1618 году её осаждал Владислав. Переговоры, кончившиеся заключением перемирия в Деулине, надолго прервали боевую деятельность Черкасского.
6 января 1619 года он был пожалован из стольников в бояре, что открыло ему возможность занять сообразное знатности своего рода и своим военным заслугам место в высшем управлении государством. В 1623, 1625, 1628, 1629, 1632, 1633, 1634 годах князь ведал приказ Казанского Дворца, в котором он заседал, ещё будучи стольником, в 1611 году; вместе с Казанским Дворцом ему подчинён был, вероятно, и Сибирский приказ, так как оба эти приказа всегда находились в ведении одного и того же лица; в 1637—1638 году Казанский Дворец находился уже в ведении Бориса Лыкова.
Затруднения в войне с Польшей заставили царя, 18 октября 1633 года, назначить Черкасского главным воеводой войск, назначенных идти под Смоленск на выручку к боярину Михаилу Шеину. Ещё 11 июля 1630 года государь указал было Черкасскому быть на своей государевой службе под Смоленск, но посылка эта не состоялась. В апреле 1632 года царь опять указал Черкасскому и Лыкову быть на своей службе под Смоленском, но 22 апреля на их место были назначены боярин Михаил Шеин и Дмитрий Пожарский. Назначенный, наконец, воеводой, Черкасский к февралю 1634 года успел дойти только до Можайска, когда Шеин уже сдался; князь пробыл на воеводстве до самого заключения Поляновского мира и был отозван к Москве 13 июня 1634 года.
Один раз пришлось Черкасскому быть и первым воеводою на Украине, для охранения русской границы от набегов крымцев и ногайцев: указ об этом последовал 1 мая 1639 года, а 14 сентября князь уже был отпущен к Москве.
Как почти все Черкасские, Дмитрий Мамстрюкович занимал выдающееся положение при дворе. О близости его к государю лучше всего говорит то, что на обеих свадьбах царских (в 1624 и 1626 годах) он был большим дружкой с Государевой стороны; на обедах у государя — он обычный гость; не раз ездил он с государем в подмосковные сёла для потехи и по монастырям на богомолье. В иерархии придворных чинов Черкасскому принадлежало одно из первых мест. Его назначали в «ответ» с послами, например со шведским 17 февраля 1630 года; ему государь поручил 21 мая 1635 года вместе с другими боярами ведать Москву на время своего отсутствия. Об отношениях Дмитрия Мамстрюковича к лицам, окружавшим царя, ничего не известно, кроме нескольких случаев местничанья; народная молва приписывала ему что-то вроде соперничества с Морозовым и Милославскими.
Дмитрий Мамстрюкович умер в 1651 году. От брака с Еленой Алексеевной Зюзиной (в 1620 году) детей не было.
Источник
- Бенешевич В. Черкасский, Дмитрий Мамстрюкович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
Напишите отзыв о статье "Черкасский, Дмитрий Мамстрюкович"
Отрывок, характеризующий Черкасский, Дмитрий Мамстрюкович
Пьер опять выпил и налил себе третий.– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.
На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
