Черкеска
Черке́ска (абх. акәымжәы; авар. чухъа; адыг. цей ; азерб. Çuxa; груз. ჩოხა; кум. чепкен; лакск. чухъа; лезг. чухва; ингуш. чокхи; кабард.-черк. цей; карач.-балк. чепкен; осет. цухъхъа (диг. цохъа); цахур. чухъай; чеч. чокхиб[1]) — русское название верхней мужской одежды — кафтана, которая была распространена в обиходе у многих народов Кавказа.
Черкеску носили черкесы или адыги (кабардинцы, черкесы КЧР, адыгейцы, шапсуги), грузины, ингуши, чеченцы, карачаевцы, балкарцы, азербайджанцы, осетины, абазины, абхазы, народы Дагестана, терские и кубанские казаки. В настоящее время практически вышла из употребления как повседневная одежда, но сохранила свой статус как парадная, праздничная или народная.
Содержание
Этимология и история
Название "черкеска" данный костюм получил от русского населения, пребывавшего на Кавказе и впервые увидевшего его на черкесах. Черкеска имеет тюркское (хазарское) происхождение.[2][3][4]
Наиболее мощным политическим объединением, под эгидой которого развивались местные народы, явился Хазарский каганат. Хазария просуществовала более 300 лет, с середины VII до второй половины X в. Она оставила заметный след в культурном развитии адыгов, нахских племен, алан и народов Дагестана, входивших в состав Хазарской империи.[3][4]
Она была распространенным видом одежды у хазар, от которых была заимствована другими народами населявшими Кавказ[5][6] Особенно наглядно это иллюстрирует кафтан, найденный в Мощевой Балке. Он сшит из иранской ткани с изображениями Сэнмурва, но по тюркскому канону Хазарской империи, в которой знать независимо от этнической принадлежности одевалась по тюркской моде.[7], в том числе и аланами. Первое изображение черкески (или её прообраза) отображено на хазарских серебряных блюдах[8].
Слово «чуха», применяемое для мужской верхней одежды типа черкески у народов Кавказа, в переводе из тюркских языков означает «сукно».
Покрой черкески
Черкеска представляет собой распашной однобортный кафтан без ворота. Изготовляется из сукна недемаскирующих темных цветов: чёрного, бурого или серого. Обычно немного ниже колен (согревать колени всадника), длина может варьировать. Кроится в талию, со сборами и складками, подпоясывается узким ремнем, пряжка ремня служила кресалом для высекания огня. Поскольку воином был каждый, это была одежда для боя, не должна была стеснять движений, поэтому рукава были широкие и короткие, и только старикам рукава делали длинными — согревающими кисти рук. Отличительной особенностью и хорошо узнаваемым элементом являются газыри (от тюркского "хазыр" — «готовый»), перехваченные тесьмой специальные кармашки для пеналов, чаще — костяных. В пенале была мерка пороха и завернутая в тряпицу пуля, отлитая для конкретного ружья. Эти пенальчики позволяли зарядить кремнёвое или фитильное ружье на всём скаку. В крайних пенальчиках, расположенных почти под мышками, хранили сухие щепки на растопку. После появления ружей, воспламеняющих заряд пороха капсюлем, там хранили капсюли. На праздники надевали черкеску более длинную и тонкую[9].
- Scènes, paysages, moeurs et costumes du Caucase dessinés d'aprés nature par le prince G. Gagarine.20.jpg
Азербайджанец[10] из Карабаха. (художник -Гагарин Г.Г.)
- Scènes, paysages, moeurs et costumes du Caucase dessinés d'aprés nature par le prince G. Gagarine.1.jpg
Черкес из Анапы. (художник -Гагарин Г.Г.)
- Scènes, paysages, moeurs et costumes du Caucase dessinés d'aprés nature par le prince G. Gagarine.2.jpg
Натухаец. (художник -Гагарин Г.Г.)
- Scènes, paysages, moeurs et costumes du Caucase dessinés d'aprés nature par le prince G. Gagarine.18.jpg
Кабардинец. (художник -Гагарин Г.Г.)
Исторические факты
- Последний глава Белого движения барон Врангель с сентября 1918 года носил прозвище чёрный барон за свою традиционную повседневную форму одежды — чёрную черкеску с газырями. Во время Гражданской войны он предпочитал черкеску другой военной форме одежды.
См. также
Напишите отзыв о статье "Черкеска"
Примечания
- ↑ [www.ingushetia.org/culture/trud.shtml Орудия труда]
- ↑ З.В. Доде "Средневековый костюм народов Северного Кавказа" Издательство РАН "Восточная литература" Москва, 2001. Наиболее мощным политическим объединением, под эгидой которого разви-вались местные народы, явился Хазарский каганат. Хазария просуществовала более 300 лет, с середины VII до второй половины X в. Она оставила заметный след в культурном развитии адыгов, нахских племен, алан и народов Дагестана, входивших в состав Хазарской империи.
- ↑ 1 2 З.В. Доде "Средневековый костюм народов Северного Кавказа" Издательство РАН "Восточная литература" Москва, 2001. Однако наибольшее воздействие на развитие северокавказских народов оказал Хазарский каганат. Аланская правящая династия состояла в родстве с хазарской, заимствовала у хазар их титулатуру, подражая хазарскому двору, носила их костюм, который в VII в. представлял собой базовый костюм мужско¬го населения Северного Кавказа
- ↑ 1 2 З.В. Доде "Средневековый костюм народов Северного Кавказа" Издательство РАН "Восточная литература" Москва, 2001. На мужскую одежду раннего средневековья в Иране, Средней Азии или Византии оказали мощное воздействие тюркоязычные кочевники евразий- ских степей — авары, булгары, хазары. Повсеместно прослеживается влияние тюрок не только на одежду, но и на доспехи, и конскую упряжь
- ↑ Покрой северокавказских кафтанов соответствовал крою тюркской плечевой одежды.
- ↑ З.В. Доде "Средневековый костюм народов Северного Кавказа" Издательство РАН "Восточная литература" Москва, 2001. Итак, Северный Кавказ оказывается под влиянием тюркской моды. Не удивительно, что с этого времени в развитии форм местного костюма намечаются новые тенден¬ции. Образное содержание, струк¬тура и базовая форма женского наряда претерпевают коренные из¬менения. Существенные новшества появляются и в ансамбле мужского костюма.
- ↑ З.В. Доде "Средневековый костюм народов Северного Кавказа" Издательство РАН "Восточная литература" Москва, 2001. Покрой северокавказских кафтанов соответствовал крою тюркской пле¬чевой одежды. Особенно наглядно это иллюстрирует кафтан, найденный в Мощевой Балке. Он сшит из иранской ткани с изображениями Сэнмурва, но по тюркскому канону.
- ↑ Особое место в этом ряду занимает костюм как важнейший показатель единства материальной культуры народов Хазарского каганата. Ал-Истахри и Ибн Хаукаль свидетельствуют, о том, что одежда хазар была схожа с одеждой соседних народов (см. [Гадло, 1979, с. 176]). На серебряном хазарском блюде в сцене единоборства двух богатырей можно увидеть хазарский костюмный комплекс. Он состоял из распашного, приталенного, подпоясанного кафтана, запахнутого налево с отворотом по вороту, длинных штанов, заправленных в сапоги, и головного убора в виде повязки (на одном из персонажей).
- ↑ Коста Хетагуров — «Особа».
- ↑ В оригинале рисунок называется «Бек-татарин из Карабаха» (фр. Beck Tatare du Karabakhe). Известно, что татарами в XIX веке русские путешественники называли азербайджанцев
Ссылки
- [luiza-m.narod.ru/smi/ethnic/kuban-kazak.htm Черкеска, бешмет, чекмень, башлык — одежда казаков]
- [costumer.narod.ru/text/kavkaz-index.htm Одежда народов Северного Кавказа XVIII—XX вв. Е. Н. Студенецкая]
- [www.dom-np.narod.ru/rekon/rhazar.htm Хазарский костюм VII—X вв.]
Отрывок, характеризующий Черкеска
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.