Чернышёв, Захар Григорьевич (декабрист)

Граф Захар Григорьевич Чернышёв (14 декабря 1796 — май 1862) — декабрист из рода Чернышёвых, единственный сын обер-шенка Г. И. Чернышёва, внук фельдмаршала И. Г. Чернышёва.

Жизнь

Во время службы в кавалергардском полку ротмистром завёл дружбу с руководителем тайного общества, А. Н. Муравьёвым и с Н. М. Муравьёвым, который был женат на его сестре Александре. Деятельного участия в подготовке восстания не принимал, в декабре 1825 года отсутствовал в столице (по причине отпуска).

Тем не менее под давлением А. И. Чернышёва, рассчитывавшего присвоить состояние своих дальних родственников графов Чернышёвых, верховный уголовный суд лишил графа Захара титула и приговорил к четырёхлетней каторге за то, что тот «знал об умысле на цареубийство и принадлежал к тайному обществу с знанием целей оного».

После года, проведённого на нерчинских рудниках, Захар Чернышёв оставался до февраля 1829 года на поселении в Якутске в одном доме с А. А. Марлинским. Затем служил рядовым в кавказской армии Паскевича. Раненный в грудь в 1830 году, он был произведён в унтер-офицеры, затем в прапорщики и подпоручики.

Отец декабриста, владелец Чечерска и Яропольца, умер ещё в 1830 году. После нескольких лет спора за майорат графов Чернышёвых всё наследство было в 1832 году передано его зятю И. Г. Кругликову. Последний граф Чернышёв в генеалогических публикациях николаевского времени вообще не упоминался. Во время первого же отпуска из армии он приехал к Кругликовым в Ярополец, где его посватали за племянницу хозяина дома, Теплову. Дети их умерли в младенчестве.

В 1837 году Чернышёв вышел в отставку с правом поселиться в отцовском имении Тагино Орловской губернии. Тут он поступил на службу секретарём, а в 1846 году переведён был в Москву под надзор местной полиции. Вслед за смертью Николая I (1856) наряду с возвращением графского титула получил разрешение проживать в столицах и ездить за границу, после чего уехал жить в Рим для поправления здоровья жены. Похоронен на кладбище Тестаччо. По словам его племянницы, последний граф Чернышёв был «человек редкой скромности, мягкий и детски незлобивый, в семье был горячо любим, всегда весел, одинаково со всеми любезен и приветлив».

Семья

С августа 1834 года был женат на Екатерине Алексеевне Тепловой (1814—1878), дочери сенатора Алексея Григорьевича Теплова (1757—1826) от брака его с Екатериной Гавриловной Кругликовой (ум. 1826). Венчание их состоялось во время первого отпуска Чернышёва. До этого Екатерина Алексеевна не видела жениха ни разу и знала его только по письмам. После свадьбы Чернышёв возвратился к месту службы, лишь лето 1835 года супруги провели вместе в Кисловодске. Вплоть до отставки Чернышёва в 1837 году супруги жили отдельно. Он на Кавказе, она — в Москве. Но и в последующие годы они редко бывали вместе, Екатерина Алексеевна подолгу жила за границей со своей подругой Е. С. Шереметевой. Видевший их в 1849 году сенатор К. Н. Лебедев писал:

Милые, добрые и прекрасные, особенно Чернышёва, они слишком свободны, даже грязноваты со своими папиросами, особенно Шереметева… Но это женщина умная, смелая, образованная, и я не удивляюсь, что она умела сблизиться с Катериной Чернышевой, существом добрым, восприимчивым и глубоко признательным. Главная вина Чернышевой та, что она вышла за ссыльного Захара Чернышева и потому не может иметь места в кругу, в котором бы хотелось… Мне кажется, Чернышева неудачница. Нужно попасть в ложную колею, потом заберешься и затянешься.

С 1856 года супруги Чернышёвы жили вместе в Италии. Екатерина Алексеевна умерла тоже в Риме в 1878 году и была похоронена рядом с мужем. Единственный сын Григорий (1836—21.05.1838), похоронен в родовой усыпальнице в Новоспасском монастыре в Москве.

Отрывок, характеризующий Чернышёв, Захар Григорьевич (декабрист)

Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.