Черта оседлости

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Черта́ осе́длости — в Российской империи с 1791 по 1917 год (фактически по 1915 год) — граница территории, за пределами которой запрещалось постоянное жительство иудеям и цыганам[1]. Российские правовые акты XIX века обычно использовали термин «иудей», который первоначально подразумевал лицо, состоящее членом иудейского клана; в юридической литературе начала XX века нередко также использовался термин «лицо иудейского вероисповедания»[2], за исключением нескольких категорий, в которые в разное время входили, например, купцы первой гильдии, лица с высшим образованием, отслужившие рекруты, ремесленники, приписанные к ремесленным цехам, караимы, а также горские, грузинские и бухарские евреи. Площадь территории 1 224 008 кв. км.[3]

Территория черты оседлости была первоначально определена указом Екатерины II 1791 года как территория России, где дозволялось селиться и торговать иудеям. Она возникла после Второго раздела Речи Посполитой, когда её восточные территории, вместе с местным еврейским населением, отошли к Российской империи. Черта оседлости охватывала специально оговоренные населённые пункты городского типа (местечки, поскольку в сельской местности проживание также не дозволялось) значительной части Царства Польского, Литвы, Белоруссии, Бессарабии, Латгалии, которая была частью Витебской губернии, а сейчас — Латвии, а также части территории современной Украины, соответствующей южным губерниям Российской империи[4].





История

Фактическое начало черте еврейской оседлости было положено указом императрицы Екатерины II от 23 декабря 1791 года (3 января 1792), который формально был итоговой реакцией правительства империи на письмо витебского еврейского купца Цалки Файбишовича; указ давал разрешение евреям постоянно жительствовать наряду с Белоруссией, также в Новороссии — тогда недавно присоединённом к России регионе, и воспрещал запись в купечество, в частности, в Москве (чего и требовали местные купцы, опасавшиеся конкуренции). Исследователь истории еврейства в России Генрих Слиозберг отмечал, что указ Екатерины 1791 года был свидетельством того лишь, «что не сочли нужным сделать исключение для евреев: ограничение в праве передвижения и свободного избрания жительства существовало для всех, в значительной степени даже для дворян»[5].

С третьим разделом Польши в состав черты вошли губернии Виленская и Гродненская, где имелось значительное еврейское население.

Окончательное юридическое оформление черте оседлости сообщило «Положение об устройстве евреев» 1804 года[6], которое перечисляло те губернии и территории, где евреям дозволялось селиться и торговать. К губерниям, открытым для евреев присоединены Астраханская и Кавказская губернии (до 1835 года). «Положение» строго предписывало всем евреям записываться в одно из «состояний»: земледельцев, фабрикантов и ремесленников, купечество, мещанство. «Положение» 1804 года отчасти основывалось на «Мнении»[7] сенатора Г. Державина о причинах продовольственного дефицита в Белоруссии[8], и в значительной мере — на польских законопроектах XVIII века[9].

Сам термин (первоначально «черта постоянного жительства евреев») впервые появился в «Положении о евреях» 1835 года[10][11].

География черты оседлости

В черту оседлости входили специально отведённые местечки в следующих губерниях:

  1. Бессарабская;
  2. Виленская;
  3. Витебская, включая Себежский и Невельский уезды (ныне — часть Псковской области), Велижский уезд (в настоящее время — часть Смоленской области) и три Инфлянтских уезда (сейчас — часть Латвии);
  4. Волынская;
  5. Гродненская;
  6. Екатеринославская;
  7. Киевская;
  8. Ковенская;
  9. Минская;
  10. Могилёвская;
  11. Подольская;
  12. Полтавская;
  13. Таврическая;
  14. Херсонская;
  15. Черниговская, включая Суражский, Мглинский, Новозыбковский и Стародубский уезды (в настоящее время в составе Брянской области).

Кроме того, в черте оседлости оказались все десять губерний Царства Польского. Из черты оседлости в разное время были исключены Киев (евреям дозволялось жить только в некоторых частях города), Николаев, Ялта и Севастополь.

Практика применения ограничений по черте оседлости в разное время

К концу XIX века в Российской Империи проживало 5 млн иудеев. Лишь около 200 тысяч из них имели право проживания в городах, не входивших в черту оседлости[12].

Даже временный выезд из черты оседлости для евреев был осложнён. Проживание евреев в соответствии с указом о черте оседлости разрешалось лишь в специально оговоренных городах и местечках, но не в сельской местности. Результатом этих ограничений, а также ограничений в выборе занятия, явилась чрезвычайная скученность и нищета в местечках в пределах черты. Историк Вальтер Лакер отмечал, что в начале 1880-х большинство российских евреев жили гораздо хуже, чем самые бедные русские крестьяне и рабочие, а основная масса была обречена на медленное вымирание от голода[13].

Запрет не распространялся лишь на купцов первой гильдии (но только после 10-летнего пребывания в гильдии в пределах черты оседлости), лиц с высшим образованием, средний медицинский персонал; цеховых ремесленников (записанных в ремесленные цехи — архаичные сословные учреждения), и отставных нижних чинов, поступивших на службу по рекрутскому набору.

Необходимо заметить, что поступление в первую гильдию было возможным при выполнении двух условий: получения промыслового свидетельства определенного разряда (на начало XX века стоило 500 рублей в год) и получения гильдейского свидетельства (на начало XX века — 75 рублей в год); ни фактическое занятие какой-либо промышленной или коммерческой деятельностью, ни согласие самой гильдии на вступление не требовались. Таким образом, вступление в купечество первой гильдии по существу представляло возможность снять с себя ограничения в проживании при условии уплаты около 6000 рублей и десятилетнего ожидания, что было неприемлемо дорого для большинства евреев.

Следующие способы вырваться из черты оседлости — получение образования и приписка к ремесленному цеху — были связаны со своими сложностями. В высших учебных заведениях с 1880-х годов действовала процентная норма — допустимый максимум студентов-евреев (3 % в столицах, 5 % в прочих городах, 10 % в черте оседлости). Ремесленные цехи во всех городах черты оседлости, кроме Одессы, в 1880-х были распущены.

В переносном смысле понятие «черта оседлости» стало синонимом политики интеграции религиозно и этнически закрытых общин в российское общество, в особенности во второй половине XIX века. Примерами такой интеграции были переходы иудеев и цыган в христианскую веру — выкресты. Возможно именно запрет иудеям и цыганам, на занятие, за чертой осёдлости, сельским хозяйством, ограничения при приеме в гимназии и университеты, полуофициальное отношение к как к ограниченным в правах гражданам — приводил к радикализации людей, подпитывавших революционые организации. Многие деятели культуры критиковали политику запрета. В. Г. Короленко в повести «Братья Мендель» писал: «Черта оседлости существовала, как данный факт, незыблемый и не подвергавшийся критике. Я не помню даже, чтобы самое слово „черта оседлости“ когда-нибудь употреблялось в то время». Драматург Давид Бенарье (Маневич) в своей пьесе 1907 года «Пасынки жизни» жестоко критиковал черту оседлости и назвал евреев «пасынками России».

Фактически черта оседлости прекратила существование 19 августа 1915 года, когда управляющий Министерством внутренних дел разрешил, в виду чрезвычайных обстоятельств военного времени, проживание евреев в городских поселениях вне черты оседлости, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министров императорского двора и военного (то есть, дворцовых пригородов Санкт-Петербурга и всей прифронтовой полосы)[14]. Отмена черты оседлости не представляла собой смягчение политики по отношению к евреям; наоборот, значительная часть черты оседлости попала в прифронтовую зону, и правительство считало, что евреи, рассматриваемые им как неблагонадежный элемент, будут представлять меньшую опасность в других местностях.

Черта оседлости была отменена Временным правительством после Февральской революции, хотя фактически после начала Первой мировой войны около 500 000 евреев было насильственно выселено из прифронтовых западных губерний и переселено в другие губернии России, главным образом Екатеринославскую, Херсонскую и Подольскую.[15]

См. также

Напишите отзыв о статье "Черта оседлости"

Примечания

  1. ↑ [irkipedia.ru/content/cygane_istoricheskaya_enciklopediya_sibiri_2009 Цыгане // «Историческая энциклопедия Сибири» (2009) | ИРКИПЕДИЯ — портал Иркутской области: знания и новости]
  2. ↑ (см., например: М. С. Иоффе. Важнейшие законодательные акты (1908—1912 гг.). СПб., 1913, стр. 792.
  3. ↑ [www.yivoencyclopedia.org/article.aspx/Pale_of_Settlement YIVO | Pale of Settlement]
  4. ↑ Геллер М. Я. История Российской империи. В трех томах. М.: Издательство «МИК», 1997 ISBN 5-87902-073-8 ISBN 5-87902-074-6 [www.krotov.info/history/11/geller/gell_19a.html Том 2 Глава 9 РЕАЛЬНОСТЬ И МЕЧТЫ АЛЕКСАНДРА I]
  5. ↑ Г. Б. Сліозбергъ. Политическій характеръ еврейскаго вопроса. СПб., 1907, стр. IX.
  6. ↑ [www.r-komitet.ru/vera/41.htm Высочайше утвержденное 9 декабря 1804 года Положение. О устройстве Евреев.]
  7. ↑ «Об отвращении в Белоруссии голода и устройстве быта евреев» (1800)
  8. ↑ Бершадский С. Положение о евреях 1804 года. Опыт исторического исследования и мотивов этого законодательного памятника. // «Восходъ», издаваемый А. Е. Ландау. 1895, кн. I (январь), стр. 83 и далее.
  9. ↑ Бершадский С. Положение о евреях 1804 года. Опыт исторического исследования и мотивов этого законодательного памятника. // «Восходъ», издаваемый А. Е. Ландау. 1895, кн. I (январь), стр. 85.
  10. ↑ См. Полный хронологическій сборникъ законовъ и положеній, касающихся евреевъ. составил В. О. Леванда. СПб., 1874, стр. 359—376 (см. § 7 и далее).
  11. ↑ [www.hrono.ru/dokum/ru_evr1835.html Высочайше утвержденное 13 апреля 1835 года Положение о Евреях (извлечение)]
  12. ↑ Лакер В. История сионизма = A History of Zionism / Пер. с англ.: А. Блейз, О. Блейз. — М.: Крон-пресс, 2000. — С. 85. — 848 с. — (Экспресс). — 5000 экз. — ISBN 5-232-01104-9.
  13. ↑ Лакер В. История сионизма = A History of Zionism / Пер. с англ.: А. Блейз, О. Блейз. — М.: Крон-пресс, 2000. — С. 85-87. — 848 с. — (Экспресс). — 5000 экз. — ISBN 5-232-01104-9.
  14. ↑ [liber.rsuh.ru/liber/www/ork/garant8/Sbor_vajn_zakonopol_i_raspor_1916.pdf Сборник важнейших законоположений и распоряжений, действующих с 1 июля 1914 по 1 января 1916 года, вызванных обстоятельствами военного времени] / составлен ст. сов. Джаковичем. — Петроград, 1916., стр. 73
  15. ↑ [www.pseudology.org/evrei/Evrei_Russia_documents.htm Евреи России] // Национальная политика в императорской России / Составитель и редактор Семёнов Ю. И.. — М.: Центр по изучению межнациональных отношений РАН, Координационно-методический центр Института этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая, 1997.

Литература

Отрывок, характеризующий Черта оседлости

Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Черта_оседлости&oldid=80993111»