Черчилль, Рэндольф Генри Спенсер

Рэндольф Генри Спенсер Черчилль англ. Randolph Henry Spencer-Churchill<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Канцлер казначейства
3 августа — 22 декабря 1886
Глава правительства:	маркиз Солсбери
Монарх:	Королева Виктория
Предшественник:	Харкорт, Уильям Вернон
Преемник:	Гошен, Джордж Иоахим
Рождение:	13 февраля 1849(1849-02-13) Лондон
Смерть:	24 января 1895(1895-01-24) (45 лет) Лондон
Место погребения:	кладбище церкви Святого Мартина, Блейдон, графство Оксфордшир, Англия
Отец:	Джон Спенсер-Черчилль, 7-й герцог Мальборо
Мать:	Анна Фрэнсис Вейн
Супруга:	Черчилль, Дженни
Дети:	Уинстон (1874–1965) Джон (1880–1947)
Партия:	Консервативная
Образование:	Оксфордский университет

Рэндольф Генри Спенсер, лорд Черчилль (1849—1895), 3-й сын Джона Спенсера-Черчилля, 7-го герцога Мальборо — английский политический деятель, отец Уинстона Черчилля.

Учился в Оксфорде, женился на дочери американского финансиста Дженни Джером; в 1874 году избран в палату общин и занял место в рядах консервативной партии. Сначала он выступал с речами довольно редко, но каждая из них привлекала общее внимание и наполняла залу. Отстаивая консервативные принципы, он не стеснялся нападать на консервативных министров, обвиняя их в заискивании перед либералами, в отсутствии твердых принципов, в пренебрежении к интересам народа, в бездарности, причем дозволял себе выражения, вообще не допускаемые в английском парламенте; ещё менее стеснялся он на народных митингах. В своих речах, бурных и патетических, богатых цитатами из Шекспира и Корнеля, всегда почти грубых, иногда саркастических, он обнаружил недюжинный ораторский талант.

Переизбранный в 1880 году, он образовал в новой палате особую, так называемую четвёртую партию, к которой, кроме его самого, принадлежали только Горст, сэр Драммонд Вольф и А. Дж. Бальфур. Эта партия, ультраконсервативная в вопросах иностранной политики и церковных, а также в защите привилегий лордов, была демократической по требованию всеобщего голосования для выборов в палату общин и по некоторым, вообще довольно скромным социальным реформам (устройства жилищ для рабочих при пособии государства и т. п.). Сама она называла себя партией «консервативных демократов».

В 1880 году Черчилль явился главным борцом оппозиции против отстаиваемой правительством Гладстона отмены присяги для членов палаты общин (по поводу Брэдло), настаивая на том, что только верующий в Бога может быть хорошим гражданином. Он высказался даже против предложенной либералами и поддержанной консерваторами передачи вопроса в комиссию, так как находил вопрос совершенно ясным, но остался в меньшинстве: присяга была отменена для всех, кто заявит, что она противоречит его убеждениям. В палате 1880—85 годов Черчилль так же, как и два другие члена его партии, принадлежали к числу наиболее часто выступавших ораторов. Особенно охотно Черчилль мишенью своих нападок делал Гладстона, которого он вне палаты называл «сумасшедшим лунатиком» или «Молохом Мидлотиана». В 1885 году, упрекая Гладстона в непостоянстве, Черчилль доказывал, что тот держался не одной, а десяти различных политик в Ирландии, девяти в Центральной Азии, 18 в Египте, итого 37; каждую из этих политик Черчилль характеризовал особо; за какую же из них голосуют избиратели? — иронически спрашивал он. «Но что стоили народу все эти политики? — продолжал он. — Десять политик в Ирландии обходятся в один лишний миллион фунтов стерлингов ежегодно; 18 египетских политик обошлись в 10,5 млн военных кредитов, плюс гарантия займов хедива, плюс потери на суэцких акциях». Через несколько дней министерство Гладстона осталось в меньшинстве по финансовому вопросу; при провозглашении этого результата Черчилль вскочил на скамью и с криком: ура! подбрасывал к потолку свою шляпу; такие выходки он позволял себе часто.

В недолговечном (июнь 1885 — январь 1886 годов) кабинете Солсбери Черчилль занимал пост министра по делам Индии. После общих выборов 1885 года четвёртая партия более не существовала, и Черчилль выступал на выборах и в парламенте как консерватор. Во втором кабинете Солсбери, в июле 1886 года, он получил пост канцлера казначейства и лидера палаты общин. В качестве канцлера казначейства (министра финансов) он, за краткостью времени, которое оставался в этой должности, не представил палате ни одного своего бюджета, но успел вполне определенно доказать свою склонность к чрезвычайно экономному обращению с государственными деньгами.

Он решительно настаивал на весьма значительном сокращении расходов на армию и флот, утверждая, что оно могло быть произведено без всякого ущерба и даже с пользой для боевой готовности Англии. По его мнению, английский военный бюджет весьма высок вследствие чрезмерно больших жалований и особенно пенсий, большого числа синекур, неэкономного ведения хозяйства и т. д.; несмотря на значительные издержки, артиллерия и вооружение пехоты в Англии гораздо хуже, чем в Германии или во Франции. Солсбери и другие члены кабинета, в особенности военный министр Смит, не соглашались с этим, вследствие чего в декабре 1886 года Черчилль неожиданно подал в отставку, мотивируя её, между прочим, разногласием с товарищами по вопросам иностранной политики, так как он, Черчилль, не сочувствует излишнему вмешательству в европейские распри. Угроза отставки была вполне обычной практикой британского политического шантажа в то время, но, преувеличив свою важность, Черчилль дошёл в угрозе до конца и немедленно сошёл с политической сцены. Этой ошибки в последующем тщательно избегал его знаменитый сын.

Отставка Черчилля вызвала сочувственное письмо о нём Гладстона. Однако, доверия и сочувствия к себе в широких слоях либеральной партии Черчилль не возбудил. Сопоставление его речей за разные годы обнаруживало его крайнюю неустойчивость (при большой склонности обвинять в том других); он являлся то крайним протекционистом, то приверженцем свободы торговли; то он нападал на Гладстона за занятие Египта, то отказывался от его эвакуации; то стоял за широкое избирательное право, то нападал на реформу 1884 года за пренебрежение к исторически сложившимся интересам; то стоял за уступки ирландцам, то вел агитацию против гомруля. Все эти перемены являлись следствием импульсивной, пылкой, порывистой натуры Черчилля и никогда не добавляли ему ни сторонников, ни хотя бы просто пассивных защитников.

В анонимной брошюре, изданной в Лондоне в 1887 году редакцией «Pall Mall Gazette», «Lord Randolph, Radical or Renegade?», сопоставлялись различные мнения Черчилля и делался вывод, что радикалом Черчилля назвать нельзя, ибо у него столько же консервативных заявлений, сколько радикальных, а ренегатом нельзя считать потому, что у него никогда никаких убеждений не было. При всем том даже враги в большинстве случаев не отказывали Черчиллю в искренности, честности и талантливости.

В следующие годы он выступал в палате сравнительно редко, обыкновенно поддерживая правительство Солсбери, а позднее (1892—94) горячо нападая на правительство Гладстона, в особенности за проект гомруля для Ирландии. В 1887—1892 годах Черчилль много путешествовал по Европе (посетил, между прочим, Россию) и по Южной Африке, путевые заметки о которой писал в «Daily Graphic». «Speeches» Черчилля изданы в Лондоне в 1889 году.

В 1891 году, после смерти парижского посла Литтона, Солсбери хотел назначить на его место Черчилля, но этому решительно воспротивилось французское правительство. Причиной тому были дружеские отношения Черчилля (в 1887—89 годах) к генералу Буланже, в котором Черчилль, с отличавшим его романтизмом, видел великого человека и которому предсказывал торжество в недалеком будущем. После визита, сделанного ему генералом Буланже в Лондоне, Черчилль пообещал в ближайшую поездку во Францию отдать ему визит в Елисейском дворце.

Похоронен на кладбище церкви Святого Мартина в Блейдоне (графство Оксфордшир).

Ссылки

• Черчилль, английские политические деятели // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Черчилль, Рэндольф Генри Спенсер

«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.