Чесменский дворец

Путевой дворец
Чесменский дворец Дворец на лягушачьем болоте (Кикерикексенский дворец)
Страна	Россия
Город	Санкт-Петербург
Архитектурный стиль	Псевдоготика
Строитель	Ю. М. Фельтен
Основатель	Екатерина II
Строительство	1774—1777 годы
Основные даты: 1836 — Перестройка дворца арх. А.Е. Штаубертом
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7810314000

Че́сменский дворе́ц в Санкт-Петербурге — памятник архитектуры, императорский путевой дворец, созданный архитектором Ю. М. Фельтеном по заказу императрицы Екатерины Второй в стиле псевдоготики. Вместе с Чесменской церковью составлял некогда уникальный ансамбль, обращённый к быв. Царскосельскому тракту.

Назван в честь победы России в Чесменском сражении.

Расположение

Путевой дворец расположен в черте города Санкт-Петербурга вблизи Московского проспекта по адресу: улица Гастелло, 15 (перекрёсток с ул. Ленсовета).

Транспорт:

• метро «Московская» (700 м)
• Автобус № 3, 16, 26, 50
• Трамвай № 29, 45 (остановка «Ул. Гастелло» либо «Ул. Ленсовета»)

История

Местность, занимаемая в наше время дворцом, была весьма болотистой и называлась «лягушачье болото» или «Кикерики» (фин. kikerikesen). В результате Северной войны, эти земли достались России, во владения царской семье. В 1717 году к Царскому селу был проложен Царскосельский тракт, который и дал жизнь этому имению.

XVIII век

В 1774 году, на 7-й версте Царскосельского тракта, Екатерина II велела построить путевой дворец, чтобы отдыхать во время путешествий в летнюю резиденцию. Строительство дворца было поручено Юрию Фельтену. Сооружение Чесменского дворца вместе с Чесменской церковью (Церковь Иоанна Предтечи) завершилось к 1777 году. Императрица часто посещала дворец и отмечала в нём престольный праздник соседнего храма.

Круглый зал на втором этаже использовали георгиевские кавалеры для встреч с императрицей. Главным военным орденом России здесь были награждены Кутузов, Суворов и многие другие.

Бытует легенда, согласно которой, именно когда императрица проезжала 7-ю версту тракта, к ней пожаловал гонец, принёсший весть о победе России в Чесменской баталии. Однако такое развитие событий маловероятно. На это указывает тот факт, что первые 9 лет своего существования дворец называли Кекерикексинским от финского названия местности. Чесменским дворец стал в 1780 году в день десятилетней годовщины победы России в соответствующей баталии.

В 1796-м, Екатерина умерла, и дворец перешёл во владение Павла I. Последний предпочитал Царскому селу Гатчину, и потому по прямому назначению дворец не использовал. Тогда император совершил попытку переквалифицировать дворец под богадельню и лечебницу. Однако идея не нашла применения. В 1799 году особая комиссия нашла дворец неподобающим местом «для устроения в нём лазарета Мальтийского ордена…»

Отказ был аргументирован нехваткой воды, хотя чаще это решение объясняют нелюбовью Павла ко всему Екатерининскому. В результате дворец вернули в ведение Придворного ведомства.

XIX век

Чесменская церковь всегда была холодной, проводить службы зимой было сложно. Поэтому 11 декабря 1811 года на нижнем этаже восточной башни дворца была освящена тёплая Рождественская церковь. Сюда из Императорского Эрмитажа были переданы ценная церковная утварь и походный иконостас царя Алексея Михайловича.

Будучи путевым дворцом, резиденция нередко пустовала. За время правления императора Александра I он использовался всего лишь два раза, и то не по прямому назначению — в качестве дачи для обучавшихся в Екатерининском институте девушек.

Весной 1826 года опасающийся восстаний император Николай I приказал перевезти в Рождественскую церковь дворца из Царского села мёртвое тело брата Александра. Именно здесь в ночь с 5 на 6 марта августейший труп переложили из ещё таганрогского деревянного гроба в новый, бронзовый, укрыли бездыханного царя мантией и поставили саркофаг на траурную колесницу, отправившеюся в столицу на похороны. 12 — 14 июля того же года в резиденции находилось тело Елизаветы Алексеевны.

В 1830 году история дворца в качестве императорского путевого особняка закончилась — здание перевели из ведения придворного ведомства во владение Комитета о раненых. В бывшей резиденции открылась богадельня. Вскоре, в 1831 году, богадельня поменяла хозяина. Теперь дворец принадлежал Военному ведомству.

Начались работы по перестройке дворца под нужды богадельни для инвалидов-ветеранов Отечественной войны 1812 года. К башням пристроили двухэтажные флигели. Зимнюю церковь перенесли на второй этаж, в Круглый зал. Ранее там заседали георгиевские кавалеры. 23 июня 1832 года в присутствии императора Николая I церковь освятили.

В целях рекреации и реабилитации перед дворцом на месте дикого леса был разбит большой лечебный парк. Основу зелёной зоне составили посаженные в 1834 году 500 берёз. Старые готические каменные ворота снесли, возведя на их месте новые. Со стороны Московского тракта парк огородили чугунной изгородью.

Через 4 года и 4 дня после освящения зимней церкви, Николай I торжественно открыл богадельню. Впоследствии её нарекли Николаевской. Первоначально богадельня была рассчитана на 400 мест для рядовых и 16 для офицеров. Позже каждый флигель надстроили двумя этажами. Вместимость пансиона естественно увеличилась.

Современность

Богадельня была закрыта лишь в 1919 году, после чего в здании был организован концлагерь — «Чесменка». В 1930-х годах дворец был передан Автодорожному институту, а в 1941-м — Ленинградскому институту авиаприборостроения. В годы Великой Отечественной войны дворец и церковь, очень пострадали. В 1946 году дворец был отреставрирован (архитектор А. В. Корягин). Во дворце разместился Государственный университет аэрокосмического приборостроения (ГУАП).

Архитектура

Дворец и прилегающая территория были созданы по образцу готических построек и в конце 18-го века весь комплекс представлял собой одну из красивейших «романтических» резиденций. В ансамбль Чесменского дворца входил сам дворец, служебные постройки и церковь. Комплекс явился первой значимой затеей ложноготического стиля в окрестностях Петербурга.

Ровная заболоченная территория была обведена канавой, служившей для осушения участка и символически имитирующей ров вокруг замка. Вынутая земля имитировала вал. Двое въездных ворот против мостов со стороны Царскосельской перспективы были построены в виде арочных проломов в толще зубчатой стены, завершённой большой и малой сторожевыми башнями.

Дворец в плане представляет равносторонний треугольник (каждая сторона около 40 м.), углы которого решены в виде башен, последние завершаются фонарями с полусферическими куполами. Помещения располагаются по периметру здания. В образовавшийся внутренний треугольник вписан круг — Парадный зал второго этажа. Внешние стены дворца, возвышаясь над массивом всего здания, образуют своеобразную зубчатую корону. Первоначально нижний этаж был обработан рустом, выше же оставалась обнажённой кирпичная кладка стен. Массивный объём дворца, прорезанный по фасаду стрельчатыми проёмами окон в два яруса, должен был ассоциироваться с суровыми рыцарскими временами.

Архитектура дворца значительна и сурова, а вот внутренняя отделка не содержала ни малейшего намёка на готическую архитектуру и являла пример декора, характерного для раннего классицизма. Своды и стены рассекают филенки разных очертаний; венки, обрамляющие медальоны, цветочные гирлянды — излюбленные мотивы Фельтена — составляют пластические акценты на гладкой поверхности стен. В центральном зале дворца скульптором Ф. Шубиным была создана галерея портретов великих князей и царей русских от Рюрика до Елизаветы Петровны. В 1830 году эти мраморные рельефы были переданы в Оружейную палату в Москве. В залах дворца были представлены портреты всех правивших в 1775 году европейских монархов. Таким образом Екатерина II подтверждала законность своего царствования.

С 1831 по 1836 годы архитектор А. Е. Штауберт руководил работами по перестройке дворца под нужды богадельни. К каждой из трёх башенок резиденции пристроили по двухэтажному флигелю. Зубчатые парапеты были уничтожены, башни закончены полукруглыми куполами.

Сервиз с зелёной лягушкой

Сервиз был заказан Екатериной II в 1770 году специально для Чесменского дворца, который тогда именовался как «Дворец на лягушачьем болоте» («Кикерикексенский дворец»). Поскольку дворец был расположен в местности, название которого переводится с финского языка как «Лягушачье болото», на каждом из 952 предметов сервиза изображена зеленая лягушка. Сервиз был исполнен в «фаянсе цвета сливок», характерном для изделий английского керамиста Джозайи Веджвуда. Историческая ценность 1244 архитектурно-пейзажных видов старой Англии, в сочетании с разнообразием форм, простых и спокойных, безупречностью техники исполнения, изысканностью красочной гаммы, делает сервиз уникальным. Сейчас сервиз хранится в коллекции английской керамики в Эрмитаже.

• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой (8).JPG
• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой (5).JPG
• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой - Лонгфордский замок.JPG
• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой (1).JPG
• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой (2).JPG
• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой (3).JPG
• Wedgwood. Сервиз с зелёной лягушкой (6).JPG

Интересные факты

• Возможно, прообразом плана Чесменского дворца послужил Лонгфордский замок в Англии. Фельтен мог видеть опубликованные фасады и планы этого замка в увраже 1771 года. У Чесменского дворца есть и другие аналоги, созданные примерно в то же время в Шотландии и Англии (замок Инверари).

• Основное здание ГУАП находится на реке Мойке напротив Юсуповского дворца, где был убит Григорий Распутин. Для вскрытия тело «старца» было привезено в богадельню, находящуюся в Чесменском дворце (ныне второй корпус ГУАП).

См. также

• Чесменское воинское кладбище

Литература

• Е. А. Тартаковская  /. Чесменский дворец. — Л.: Изобразительное искусство, 1927.
• М. Ф. Коршунова  /. Юрий Фельтен. — Л.: Лениздат, 1988. — С. 69—73. — 142 с. — ISBN 5-289-00117-4.
• Н. И. Баторевич  /. Чесменский дворец. — СПб.: Белое и Черное, 1997. — 160 с.

Отрывок, характеризующий Чесменский дворец

Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».