Четверокнижие

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Сы шу (кит. трад. 四書, упр. 四书, пиньинь: Sì Shū), Четверокнижие — свод канонических текстов, избранный в XII веке Чжу Си как введение в конфуцианство. Включает в себя «Лунь Юй», «Мэнцзы» и две главы «Ли цзи», рассматривающиеся как самостоятельные трактаты: «Да сюэ» и «Чжун юн» (приписываются Цзэн-цзы и Цзысы соответственно).

Четверокнижие, вместе с утверждёнными как ортодоксия комментариями Чжу Си вошло в список произведений, изучаемых для сдачи государственных экзаменов, примерно в 1315 году (при возобновлении экзаменов Буянту-ханом). Как таковое, оно считалось основой классического образования вплоть до XX века, когда отмена экзаменационной системы (1905) положила конец господству конфуцианской идеологии.

Понятие сы шу зачастую используется в сочетании с у цзин 五經 (см. en:Four Books and Five Classics), т.о. подразумевая основную программу классического обучения.

По утверждению Элмана, «Четверокнижие» позволило неоконфуцианцам выступить прямыми продолжателями учения Конфуция, Мэн-цзы и их учеников, исключая из конфуцианской генеалогии периоды Хань и Тан.[1] Согласно братьям Чэн (Чэн Хао, Чэн И, XI век), четыре автора, традиционно считаемые задействованными в создании Четверокнижия, исчерпывают конфуцианскую традицию:
С тех пор, как не стало Конфуция, его учение передавалось Цзэн-цзы; от Цзэн-цзы - Цзысы; от Цзысы - Мэн-цзы. Со смертью Мэн-цзы традиция прервалась.


Четверокнижие в Европе

Вскоре после прибытия иезуитов в Китай в 1580-х конфуцианские классики становятся объектом их изучения. Существует мнение, что уже первый иезуит, освоивший китайский язык — Микеле Руджери — сделал первую попытку перевести Четверокнижие. Его более знаменитый соратник, Маттео Риччи, также создал свою версию латинского перевода этих трудов. Полагают, что в последующие десятилетие книги Четверокнижия, и постепенно улучшавшийся латинский перевод и комментарий к ним продолжались использоваться работавшими в Китае иезуитами для обучения новых поколений миссионеров китайскому литературному языку. [2] В 1667-69 гг, вышел из печати латинский перевод самой короткой из четырёх книг, «Чжун юн», под заголовком Sinarum scientia politico-moralis («Морально-политическая наука китайцев»).[3] В 1687 г. работа иезуитов над классиками конфуцианства на протяжении почти столетия увенчалась публикацией в Париже капитального труда, Confucius Sinarum Philosophus («Конфуций, философ китайцев»), включавший латинский перевод трёх из четырёх книг четверокнижия. На титульном листе значились имена четырёх иезуитов — Просперо Инторчетта (Prospero Intorcetta), Филипа Купле (Philippe Couplet), Христиана Гердтриха (Christian Wolfgang Herdtrich) и Франсуа де Ружмонта (François de Rougemont). Однако в реальности к ней приложили свою руку несколько поколений иезуитов.[4]

Напишите отзыв о статье "Четверокнижие"

Примечания

  1. Elman, Benjamin. A Cultural History of Civil Examinations in Late Imperial China, 2000:19.
  2. Mungello David E. [books.google.com/books?id=wb4yPw4ZgZQC Curious Land: Jesuit Accommodation and the Origins of Sinology]. — University of Hawaii Press, 1989. — P. 59. — ISBN 0824812190.
  3. Mungello 1989, С. 257
  4. Mungello 1989, С. 17, 253-258

Переводы

  • Конфуцианское «Четверокнижие» Сы Шу. М.: Восточная литература РАН, 2004. 431 с. (Серия: Китайский классический канон в русских переводах). ISBN 5-02-018290-7


Отрывок, характеризующий Четверокнижие

– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.