Четвёртая битва при Матаникау

Четвёртая битва при Матаникау Основной конфликт: Война на Тихом океане Морские пехотинцы США пересекают реку Матаникау на плотах, ноябрь 1942 года. Дата 1-4 ноября 1942 года Место Гуадалканал, Соломоновы Острова Итог Победа США Противники США Япония Командующие Александер Вандегрифт, Мерритт Эдсон Харукити Хякутакэ Тадаси Сумиёси, Номасу Накагума† Силы сторон 4 000 1 000 Потери 71 погибший 400 погибших

Наступательная операция у Матаникау 1-4 ноября 1942 года, в некоторых источниках называемая Четвёртая битва при Матаникау — боевое столкновение между подразделениями морской пехоты и армии США с одной стороны и армией Императорской Японии с другой в районе реки Матаникау и мыса Крус на Гуадалканале в период Гуадалканальской кампании во время Второй мировой войны. Эта операция стала одной из последних серий боевых столкновений между силами США и Японии в районе Матаникау во время кампании.

В этой операции семь батальонов морской пехоты и армии США под общим командованием Александера Вандегрифта и тактическим командованием Мерритта Эдсона после победы в сражении за Хендерсон-Филд форсировали реку Матаникау и атаковали подразделения японской армии между рекой и мысом Крус на северном берегу Гуадалканала. Эту местность защищал 4-й пехотный полк армии Японии под командованием Номасу Накагумы и различные вспомогательные подразделения под общим командованием Харукити Хякутакэ. После нанесения японским защитникам большого урона, американцы остановили наступление и временно отошли из-за возможной угрозы наступления японских войск в других частях Гуадалканала.

Предыстория

Гуадалканальская кампания

7 августа 1942 года вооруженные силы Союзников (по большей части США) высадились на Гуадалканале, Тулаги и Флоридских островах в архипелаге Соломоновых островов. Целью десанта было не дать использовать их для строительства японских баз, которые бы угрожали транспортным потокам между США и Австралией, а также создание плацдарма для кампании по изоляции главной японской базы в Рабауле и поддержка сухопутных сил союзников в Новогвинейской кампании. Гуадалканальская кампания продлилась шесть месяцев.

Неожиданно для японских войск на рассвете 8 августа их атаковали войска Союзников под командованием генерал-лейтенанта Александера Вандегрифта, главным образом американская морская пехота, высадившаяся на Тулаги и ближайших небольших островах, а также у строящегося японского аэродрома у Лунга-Пойнт на Гуадалканале (позднее достроенного и названного Хендерсон-Филд). Авиация Союзников, базировавшаяся на Гуадалканале, получила название «ВВС Кактуса» (CAF) по кодовому названию Союзников Гуадалканала.

В ответ Генеральный штаб Вооружённых сил Японии отправил подразделения японской 17-й армии, корпус, базировавшийся в Рабауле, под командованием генерал-лейтенанта Харукити Хякутакэ, с приказом вернуть контроль над Гуадалканалом. Подразделения японской 17-й армии начали прибывать на Гуадалканал 19 августа.

Из-за угрозы со стороны авиации CAF, базировавшейся на Хендерсон-Филд, японцы не могли использовать крупные медленные транспортные суда для доставки солдат и вооружения на остров. Вместо этого они использовали главным образом легкие крейсеры и эскадренные миноносцы 8-го японского флота под командованием Гунъити Микавы, которые обычно успевали сделать рейс через пролив Слот к Гуадалканалу и обратно за одну ночь, таким образом минимизируя угрозы воздушных атак. Однако таким способом было возможно доставлять только солдат без тяжёлого вооружения и припасов, в том числе без тяжелой артиллерии, автомобилей, достаточных запасов пищи, а только то, что солдаты могли унести на себе. Кроме того, эсминцы были нужны для охраны обычных конвоев. Эта скоростная доставка военными кораблями имела место в течение всей кампании на Гуадалканале и получила название «Токийский экспресс» у союзников и «Крысиная транспортировка» у японцев.

Первая попытка японцев отбить Хендерсон-Филд силами подразделения численностью 917 человек закончилось неудачей 21 августа в бою у реки Тенару. Следующая попытка была предпринята 12-14 сентября силами 6 000 солдат под командованием генерал-майора Киётакэ Кавагути, она закончилась поражением в битве за хребет Эдсона. После поражение на хребте Эдсона Кавагути и его солдаты отошли на запад к реке Матаникау на Гуадалканале.

В то время, когда японские войска перегруппировывались, американцы сосредоточились на укреплении позиций по периметру Лунга. 18 сентября американский морской конвой доставил 4 157 солдат 3-ей Временной бригады морской пехоты (7-й полк морской пехоты США) на Гуадалканал. Эти подкрепления позволили Вандегрифту, начиная с 19 сентября, организовать непрерывную линию обороны по периметру Лунга.

Генерал Вандегрифт и его штаб были уверены, что солдаты Кавагути отступили на запад от реки Матаникау и многочисленные группы отставших солдат находятся на территории между периметром Лунга и рекой Матаникау. Поэтому Вандегрифт решил провести ряд операций небольшими подразделениями в районе реки Матаникау.

Первая операция американской морской пехоты против японских войск к западу от Матаникау, проходившая 23-27 сентября 1942 года силами трёх батальонов, была отражена солдатами Кавагути под командованием полковника Акиносукэ Оки. Во второй операции 6-9 октября крупные силы морской пехоты успешно пересекли реку Матаникау, атаковали недавно прибывшие японские войска из 2-й (Сэндай) пехотной дивизии под командованием генералов Масао Маруямы и Юмио Насу, и нанесли большой урон японскому 4-му пехотному полку. В результате второй операции японцы покинули свои позиции на восточном берегу Матаникау и отступили.

В то же самое время генерал-майор Миллард Ф. Хармон, командующий американской армией в Южной части Тихого океана, убедил вице-адмирала Роберта Л. Гормли, командующего силами Союзников в Южной части Тихого океана, что американская морская пехота на Гуадалканале нуждается в немедленных подкреплениях для для успешной обороны острова от следующего японского наступления. В результате 13 октября морской конвой доставил 2 837 солдат из 164-го пехотного полка, подразделения Северная Дакота Национальной гвардии армии США, входившего в дивизию Америкал армии США, на Гуадалканал.

Битва за Хендерсон-Филд

Подробное рассмотрение темы: Битва за Хендерсон-Филд

С 1 по 17 октября японцы перебросили 15 000 солдат на Гуадалканал, увеличив численность контингента Хякутакэ до 20 000, в рамках подготовки наступления на Хендерсон-Филд. После потери позиций на восточном берегу Матаникау японцы решили, что атаковать оборонительные позиции США вдоль берега будет предельно сложно. Поэтому Хякутакэ решил, что главное направление удара должно быть к югу от аэродрома Хендерсон-Филд. Его 2-я дивизия (укреплённая одним полком 38-й дивизии) под командованием генерал-лейтенанта Масао Маруямы, насчитывающая 7 000 солдат в трёх пехотных полках, состоявших их трёх батальонов каждый получила приказ перейти через джунгли и атаковать американские оборонительные позиции к югу недалеко от восточного берега реки Лунга. Чтобы отвлечь внимание американцев от запланированной атаки с юга, тяжёлая артиллерия Хякутакэ и пять батальонов пехоты (около 2 900 человек) под командованием генерал-майора Тадаси Сумиёси должны были атаковать американские позиции с западной стороны вдоль прибрежного коридора.

Силы Сумиёси, включающие два батальона 4-го пехотного полка под командованием полковника Номасу Накагумы, начали наступление на позиции американской морской пехоты в устья Матаникау вечером 23 октября. Морские пехотинцы США с помощью артиллерии и огнестрельного оружия отбили все атаки убили многих атакующих японских солдат, понеся незначительные потери.

Начиная с 24 октября в течение двух последующих ночей силы Маруямы провели многочисленные безрезультатные фронтальные атаки в южной части периметра Лунга. Более 1 500 солдат Маруямы погибли во время атак, тогда как американцы потеряли только 60 человек убитыми.

Последующие атаки у Матаникау силами 124-го пехотного полка Оки 26 октября также были отражены с большими потерями для японцев. Поэтому в 08:00 26 октября Хякутакэ приказал прекратить все атаки и отступить. Примерно половине уцелевших войск Маруямы было приказано отойти к западу от района Матаникау, а 230-й пехотный полк под командованием полковника Тосинари Сёдзи был отправлен к мысу Коли к востоку от периметра Лунга. 4-й пехотный полк отступил к позициям на западном берегу Матаникау и в районе мыса Крус, а 124-й пехотный полк занял позиции на склонах горы Остин над долиной Матаникау.

Для того, чтобы воспользоваться результатами недавней победы Вандегрифт запланировал ещё одно наступление на запад от Матаникау, которое преследовало две цели: отбросить японские войска дальше радиуса стрельбы артиллерии от Хендерсон-Филд и отрезать солдатам Маруямы путь к деревне Кокумбона, где находилась штаб-квартира 17-й армии. Для наступления Вандегрифт выделил три батальона 5-го полка морской пехоты под командованием полковника Мерритта Эдсона и усиленный 3-й батальон 7-го полка морской пехоты (получивший название Группа Вэлинга) под командованием полковника Уильяма Вэлинга. Два батальона 2-го полка морской пехоты оставались в резерве. Наступление должна была поддерживать артиллерия 11-го полка морской пехоты и 164-го пехотного полка, авиация ВВС «Кактус» и артиллерийский огонь кораблей американского флота. Эдсону было поручено тактическое командование операцией.

Район реки Матаникау обороняли японские 4-й и 124-й пехотные полки. 4-й пехотный полк Накагумы оборонял территорию в глубину около 1000 ярдов (914 м) от берега моря, а 124-й пехотный полк Оки защищало пространство далее вдоль реки. Оба полка, состоящие на бумаге из шести батальонов, были серьёзно ослаблены боевыми потерями, тропическими болезнями и недоеданием. Фактически Ока описывал свои войска только как «пол-силы.»

Ход сражения

С 01:00 до 06:00 1 ноября инженерные подразделения морской пехоты построили три пешеходных мостика чеоез Матаникау. В 06:30 девять артиллерийских батарей морской пехоты и армии США (около 36 орудий) и американских кораблей Сан-Франциско, Хелена и Стерретт открыли огонь по западному берегу Матаникау, а американские самолёты, в том числе 19 бомбардировщиков B-17 сбросили бомбы по этой местности. В то же самое времяи 1-й батальон 5-го полка морской пехоты (1/5) формировал Матаникау у устья, а 2-й батальон 5-го полка морской пехоты (2/5) и группа Вэлинга форсировали реку выше по течению. Морскую пехоту встретил японский 2-й батальон 4-го пехотного полка под командованием майора Масао Тамуры.

2/5 и группа Вэлинга встретили очень слабое сопротивление и захватили несколько хребтов к югу от мыса Крус в первой половине дня. Однако у мыса Крус 7-я рота батальона Тамуры оказала ожесточённое сопротивление наступающим американским солдатам. За несколько часов борьбы рота C из 1/5 понесла тяжёлые потери, в том числе погибли три офицера, и она была отброшена к Матаникау солдатами Тамуры. Получив помощь от ещё одной ротой из 1/5 и позднее двух рот из 3-го батальона 5-го полка морской пехоты (3/5), а также, среди прочего, благодаря пулемётному огню капрала морской пехоты Энтони Касаменто (en:Anthony Casamento), американцы смогли остановить отступление.

Проанализировав положение на конец дня, Эдсон вместе с полковником Джеральдом Томасом и подполковником Мерриллом Твинингом из штаба Вандегрифта приняли решение попытаться окружить японцев у мыса Крус. Они приказали 1/5 и 3/5 продолжить давление на японских солдат вдоль берега на следующий день, пока 2/5 двигается на север, чтобы окружить их с западной и южной стороны от мыса Крус. Батальон Тамуры понёс большие потери в дневных боях, от 7-й и 5-й рот Тамуры осталось только 10 и 15 не раненых солдат соответственно.

Опасаясь, что американские войска близки к прорыву обороны, штаб 17-й армии Хякутакэ срочно отправил солдат, которых могли найти под рукой, для укрепления 4-го пехотного полка. Такими подразделениями оказались 2-й батальон противотанковых орудий с 12 пушками и 39-е дорожностроительное подразделение. Эти подразделения занияли позиции к югу и с запада от мыса Крус и приготовились к бою.

Утром 2 ноября, оставив группу Вэлинга для прикрытия флангов, солдаты 2/5 отправились на север и достигли западного берега мыса Крус, завершив окружение японской группировки. Обороняющиеся японские солдаты оказались в центре между прибрежной тропой и берегом с западной стороны мыса Крус и были защищены коралловыми, земляными и бревенчатыми укрытиями, а также пользовались пещерами и окопами. Американская артиллерия обстреливала японские позиции днём 2 ноября, однако реальный урон, нанесённый японским защитникам, неизвестен.

Позже в этот же день рота I из 2/5 провела фронтальную штыковую атаку на северные позиции японской обороны, убив японских солдат и заняв их позиции. В то же самое время два батальона 2-го полка морской пехоты предприняли наступление, продвинувшись за район мыса Крус.

В 06:30 3 ноября несколько японских солдат предприняли попытку вырваться из окружения, но их попытка была сорвана морскими пехотинцами. С 08:00 до полудня пять рот морской пехоты из 2/5 и 3/5, применяя огнестрельное оружие, миномёты, взрывчатку, а также артиллерийский огонь, в том числе прямой наводкой, завершили уничтожение японского котла у мыса Крус. Морской пехотинец Ричард А. Нэш, принимавший участие в боях, писал:

Джип привёз 37-мм противотанковую пушку и капитан Эндрюс из роты D отправил солдат, чтобы установить её на возвышенности для стрельбы по пальмовой роще. Затем я услышал это — прямо перед тем, как орудие начало стрелять — ужасные стенания и пение, почти как как в религиозном гимне… идущее от попавших в западню японских солдат. Затем пушка стала стрелять картечью по ним, ещё и ещё, и затем, когда пение стихло, и огонь был прекращён внезапно настала полная тишина. Некоторые из нас пошли к пальмовым деревьям и увидели лежащие рядами разорванные тела, возможно, 300 молодых японских солдат. Спасшихся не было.

Оригинальный текст (англ.)  

A jeep wheeled up towing a 37-mm anti-tank gun and Captain Andrews of D Company put a crew of men to setting the thing up to fire into the palm grove. Then I heard it—just before the gun began firing—a weird wailing and moaning, almost a religious chant...coming from the trapped Japanese soldiers. Then the gun fired canister shot into them, again and again, and after a while the chanting stopped and the firing stopped and for a moment it was all-quiet. Some of us went among the palm trees to look, and there, row on row, were the torn and shattered bodies of perhaps 300 young Japanese soldiers. There were no survivors.

Морские пехотинцы захватили 12 37-мм противотанковых орудий, одну 70-мм полевую пушку и 34 пулемёта, насчитав 239 мёртвых тел японских солдат, включая 28 офицеров.

В то же самое время морские пехотинцы из 2-го полка и группа Вэлинга продолжили продвижение вдоль берега, достигнув точки в 3 500 ярдах (3 200 м) к западу от мыса Крус к темноте. Противостояли продвижению морской пехоты только оставшиеся 500 солдат от 4-го пехотного полка, усиленного несколькими уцелевшими из подразделений, которые принимали ранее участие в боях у мыса Тенару и на хребте Эдсона и истощёнными моряками из первоначального гарнизона Гуадалканала. Японцы опасались, что они не смогут предотвратить захват американцами деревни Кокумбона, что могло отрезать пути к отступлению 2-й пехотной дивизии и создать серьёзную угрозу для вспомогательных подразделений арьергарда и штаба японских сил на Гуадалканале. Накагума в отчаянии собрался идти с развёрнутыми знамёнами в последнюю самоубийственную атаку, но был остановлен другими офицерами штаба 17-й армии.

Однако произошло важное событие, которое дало японским войскам отсрочку. Рано утром 3-го ноября подразделения морской пехоты у мыса Коли к востоку от периметра Лунга вступили в бой с 300 свежими японскими солдатами, которые отлько что были высажены с пяти эсминцев Токийского экспресса. Это, а также тот факт, что американцы знали о передвижении большого отряда японских войск в направлении мыса Коли после поражения в битве за Хендерсон-Филд, дало американцам повод считать, ято японцы намерены провести крупную наступательную операцию на периметр Лунга из района мыса Коли.

Для того, чтобы обсудить развитие событий, командиры морской пехоты на Гуадалканале собрали совещание утром 4 ноября. Твининг предлагал продолжить наступление на запад от Матаникау. Эдсон, Томас и Вандегрифт, напротив, убеждали завершить наступательную операцию и ппереместить войска, чтобы противостоять угрозе со стороны мыса Коли. Поэтому в тот же день 5-й полк морской пехоты и группа Вэлинга были отозваны к мысу Лунга. 1-й и 2-й батальоны 2-го полка морской пехоты, а также 1-й батальон 164-го пехотного полка заняли позиции в 2 000 ярдах (1 829 м) к западу от мыса Крус с долгосрочной задачей удерживать оборону в этом месте. Отступление японских войск ещё продолжалось, и уцелевшие солдаты из 2-й Сэндайской дивизии в этот день начали подходить к Кокумбоне. Примерно в это время Накагума был убит артиллерийским снарядом.

Последующие события

После преследования японских солдат у мыса Коли американцы возобновили наступление в западном направлении к Кокумбоне 10 ноября, отправив три батальона под общим командованием полковника морской пехоты Джона Артура. В то же самое время свежие японские солдаты 228-го пехотного полка 38-й пехотной дивизии высадились с Токийского экспресса несколькими ночами ранее, начиная с 5 ноября и оказали сопротивление американскому наступлению. Достигнув только небольших успехов, в 13:45 11 ноября Вандегрифт внезапно приказал всем американчским войскам вернуться на восточный берег Матаникау.

Причиной приказа Вандегрифта об отступлении стало получение разведывательной информации от береговых наблюдателей, воздушной разведки и радиоперехватов об отправке крупных японских подкреплений на Гуадалканал. В действительности японцы в этот момент отправили конвой с 10 000 солдат 38-й дивизии на Гуадалканал с приказом отбить и захватить Хендерсон-Филд. В результате усилия американцев по перехвату конвоя привели к морскому сражению за Гуадалканал, решающему морскому сражению Гуадалканальской кампании, в результате которого большая часть японских подкреплений на остров не попала.

Американцы снова перешли Матаникау и снова провели наступление на запад начиная с 18 ноября, но не смогли противостоять сопротивлению японских войск. Американское наступление было остановлено 23 ноября на линии чуть западнее мыса Крус. Американцы и японцы находились на своих позициях лицом к лицу в течение последующих шести недель, когда, на завершающих этапах кампании американские войска начали своё последнее, заключительное наступление, завершившееся эвакуацией японских войск. Несмотря на то, что американцы были близки к захвату позиций японского арьергарда в начале ноября, этого не произошло до финальных стадий кампании, когда американские войска вошли в Кокумбону.

Ссылки

Литература

• Dull Paul S. A Battle History of the Imperial Japanese Navy, 1941-1945. — Naval Institute Press, 1978. — ISBN ISBN 0-87021-097-1.
• Frank Richard. Guadalcanal: The Definitive Account of the Landmark Battle. — New York: Random House, 1990. — ISBN ISBN 0-394-58875-4.
• Griffith Samuel B. The Battle for Guadalcanal. — Champaign, Illinois, USA: University of Illinois Press, 1963. — ISBN ISBN 0-252-06891-2.
• Hammel Eric. Guadalcanal: The U.S. Marines in World War II. — St. Paul, Minnesota, USA: Zenith Press, 2007. — ISBN ISBN 0-7603-3148-0.
• Jersey Stanley Coleman. Hell's Islands: The Untold Story of Guadalcanal. — College Station, Texas: Texas A&M University Press, 2008. — ISBN ISBN 1-58544-616-5.
• Morison Samuel Eliot. The Struggle for Guadalcanal, August 1942 – February 1943, vol. 5 of History of United States Naval Operations in World War II. — Boston: Little, Brown and Company, 1958. — ISBN ISBN 0-316-58305-7.
• Rottman Gordon L. Japanese Army in World War II: The South Pacific and New Guinea, 1942–43. — Oxford and New York: Osprey, 2005. — ISBN ISBN 1-84176-870-7.
• Smith Michael T. Bloody Ridge: The Battle That Saved Guadalcanal. — New York: Pocket, 2000. — ISBN ISBN 0-7434-6321-8.

Интернет-публикации

• Anderson Charles R. [www.history.army.mil/brochures/72-8/72-8.htm GUADALCANAL]. — United States Army Center of Military History, 1993. — ISBN CMH Pub 72-8.
• Hough, Frank O.; Ludwig, Verle E., and Shaw, Henry I., Jr. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/I/index.html Pearl Harbor to Guadalcanal]. History of U.S. Marine Corps Operations in World War II. Проверено 16 мая 2006. [www.webcitation.org/614JvWYnk Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
• Shaw, Henry I. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-C-Guadalcanal/index.html First Offensive: The Marine Campaign For Guadalcanal]. Marines in World War II Commemorative Series (1992). Проверено 25 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8Vw8Gh Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
• Zimmerman, John L. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-M-Guadalcanal.html The Guadalcanal Campaign]. Marines in World War II Historical Monograph (1949). Проверено 4 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8XiCgk Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].

Отрывок, характеризующий Четвёртая битва при Матаникау

Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.