Четвёртая поправка к Конституции США

Четвёртая поправка к Конституции США является частью Билля о правах. Поправка запрещает необоснованные обыски и задержания, а также требует, чтобы любые ордеры на обыск выдавались лишь судом при наличии достаточных оснований. Поправка была принята как ответ на злоупотребление так называемым «приказом о помощи» (en:writ of assistance), разновидностью ордера на обыск, который выдавался правительством Британской Империи. Эти «приказы» позволяли представителю правительства обыскивать любые помещения и любых лиц во исполнение цели, описанной в ордере лишь в общих чертах (например, «предотвратить контрабанду» или «не допустить совершение преступлений»). При этом обыскивающий не был ответственен за ущерб, нанесённый при обыске, а также мог перепоручать обыск другим лицам. Такие приказы имели бессрочный срок действия и аннулировались лишь через 6 месяцев после смерти монарха, во время правления которого он был выдан. Подобные необоснованные обыски стали одной из причин американской революции. Джеймс Мэддисон предложил четвёртую поправку в 1789 году в качестве ответа на претензии противников новой Конституции. 28 сентября 1789 года поправка была направлена штатам для утверждения. 1 марта 1792 года государственный секретарь США Томас Джефферсон объявил о том, что поправка одобрена и стала частью Конституции США.

Из-за того, что изначально Билль о правах не применялся к штатам, а федеральные расследования были крайне редки, в первое столетие существования США поправка применялась крайне редко. Лишь в 1961 году Верховный Суд США подтвердил тот факт, что четвёртая поправка обязательна и для правительств Штатов.

Согласно поправке обыски и задержания (включая арест) должны быть ограничены целями, изложенными в судебном ордере. Такой ордер может выдаваться лишь на основании письменного свидетельства, данного под присягой, как правило, офицером полиции. Большинство судебных споров, касающихся четвёртой поправки, касаются трёх вопросов: что такое «обыск» и «задержание», что такое «достаточные основания» и каковы последствия нарушения четвёртой поправки. Изначально суды считали, что поправка запрещает лишь физическое вторжение полицейских на территорию частной собственности. Но начиная со второй половины двадцатого века суды стали признавать, что поправка защищает в целом право человека на приватность, а не лишь его физическую неприкосновенность. Однако, вместе с тем, были выработаны исключения из правил о необходимости ордера: добровольное согласия на обыск, обыск транспортного средства, обыск общедоступного места, обыск на границе, а также наличие исключительных обстоятельств.

Улики, полученные в результате нарушения четвёртой поправки, не могут быть доказательством в суде. Более того, доказательства, полученные впоследствии на основе незаконно полученных улик, также могут быть признаны не имеющими доказательной силы, если только полиция не предоставит доказательства того, что они и так были бы обнаружены, даже без незаконно полученной информации.

Текст

Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков и арестов не должно нарушаться. Ни один ордер не должен выдаваться иначе, как при наличии достаточного основания, подтвержденного присягой или торжественным заявлением; при этом ордер должен содержать подробное описание места, подлежащего обыску, лиц или предметов, подлежащих аресту.

История принятия

Английское законодательство

Как и многие другие институты законодательства США, четвёртая поправка основывалась на элементах английской правовой доктрины, в частности на прецеденте, установленном сиром Эдвардом Коуком в 1604 году. Тогда Коук указал: «Дом каждого человека — это его крепость, а также его защита против насилия по отношению к нему». Прецедентом было установлено, что Король не имеет полномочий вторгаться в дома своих подданных, однако агенты правительства, при определённых обстоятельствах, могут проводить обыски и задержания, для чего должны получить законный ордер.

В 1760-х годах участились случаи судебных решений против офицеров, вторгающихся в дома подданных Британской Империи. В частности суды указывали на то, что ордер на обыск не является действительным, если в нём не указанно причин его издания, а также если им позволяется изымать предметы, не имеющие отношения к преступной деятельности (например, незаконным был признан ордер, предписывающий «изъять все бумаги, найденные в доме подозреваемого»

Колониальная Америка

Частная собственность в Колониальной Америке не обладала той же защитой, что и в Великобритании. Согласно тогдашнему имперскому законодательству британские налоговые агенты и таможенные офицеры имели почти неограниченные возможности проводить обыски, изъятия и задержания. По сути, единственным ордером, выдаваемым в колониях, был «общий ордер на обыск», позволявший проводить обыски в любом месте и в любое время.

В 1756 году в колонии Массачусетс был принят закон, запрещающий использование «общих ордеров на обыск». Это был первый подобный закон в истории Америки. Причиной принятия закона стало публичное недовольство принятым в 1754 году Британским Законом, известным как Excise Act of 1754. Данный закон разрешал налоговым агентам неограниченные права допрашивать колонистов по всем вопросам, касающимся «использования ими товаров» и «уплаты налогов и пошлин». Кроме того, закон вводил новый ордер: «Приказ о помощи.». Этот приказ давал возможность офицерам проводить неограниченные обыски и изъятия в домах всех жителей колоний в поисках «контрабанды».

Кризис наступил после того, как Король Джордж Второй умер. Согласно закону, в этом случае все «приказы о помощи» утрачивали силу через 6 месяцев и должны были быть переизданы новым королём.

С середине января 1761 года группа торговцев, представляемая юристом Джеймсом Оттисом младшим обратилась в суд с требованием признать незаконность неограниченных обысков. Несмотря на блестящее выступление перед судом, описывающим многочисленные злоупотребления со стороны офицеров Британской короны суд отклонил все исковые требования. Однако сам Оттис приобрёл определённую известность как борец за права колонистов. В результате он был избран в законодательной собрание штата и стал автором законодательства, направленного на урегулирование вопроса обысков и выемок. Закон, однако, так и не вступил в силу, так как назначенный Английской короной губернатор отказался подписать его, ссылаясь на то, что он противоречит английском законодательству.

Часть закона, однако, стала основой для будущей четвёртой поправки:

Ордеры, в которых офицеру даётся право обыскать какое-либо место без наличия достаточных доказательств того, что имеет место преступление, а также даётся право задерживать неназванных прямо лиц или изымать не описанное прямо имущество, грубо нарушают права народа и не могут более выдаваться.

В 1780 году Джон Адамс включил аналогичное положение в Конституцию Массачусетса:

Всякое лицо имеет право быть защищённым от необоснованных обысков и задержаний касательно себя, своего дома, своих бумаг, а также своего имущества. Все ордеры, выданные вопреки этому праву, а также ордеры, не обоснованные присягой или подтверждением, а также ордеры, в которых офицеру или агенту предписывается обыскать какое-либо место или арестовать подозреваемого без конкретного указания имён подозреваемых или разыскиваемых предметов недействительны. Ни один ордер не может быть издан без соблюдения процедуры, определяемой Законом (пункт 1 статьи 14 Конституции Массачусетса

К 1784 году ещё восемь штатов приняли аналогичные положения.

Принятие и утверждение

После нескольких лет относительно слабого правительства времён Конфедерации в Филадельфии собрался Конституционный Конвент, задачей которого было разработать новую Конституцию. Во время Конвента делегат Джордж Мейсон, один из авторов Виргинской декларация прав предложил дополнить конституцию Биллем о правах, в котором были бы перечислены гарантированные гражданские права. Другие делегаты, включая Джеймса Мэдисона, возражали. По их мнению существующее законодательство штатов достаточно защищала права человека, в то время как любая попытка перечислить права в Конституции могла привести к тому, что все остальные, не перечисленные права, перестанут соблюдаться. После короткой дискуссии предложение Мейсона было отклонено почти единогласно.

Однако после принятия Конституции её противники (анти-федералисты) стали агитировать Конвенты штатов отклонить её основываясь, в том числе, на том, что в ней отсутствовали необходимые гарантии гражданских прав. Сторонники Конституции смогли убедить конвенты проголосовать за её ратификацию с условием одновременного принятия заявления с требованием о принятии Билля о правах. Четыре штата включили в своё заявление требование ограничить обыски..

Во время первого созыва Конгресса США Джеймс Мэдисон внёс проект двадцати поправок к Конституции. Основой поправок стали билли о правах штатов, а также английский Билль о правах 1689 года. Конгресс принял лишь двенадцать из них. 25 сентября 1789 года поправки, включая четвёртую, были направлены штатам для утверждения.

Во время процедуры ратификации поправок роли сторонников и противников Билля о правах изменились. Сторонники новой Конституции осознали, что принятие его приведёт к тому, что у анти-федералистов не останется реальным аргументов против нового правительства. В то время, как анти-федералисты стали возражать против принятия поправок, понимая, что в этом случае им не удастся добиться второго конституционного конвента, на котором они предложат свой вариант Конституции. По этому анти-федералисты стали критиковать поправки ссылаясь на отсутствие изменения в части федеральной судебной системы и федерального налогообложения.

Поскольку число штатов, входящих в союз, росло — увеличивалось и число голосов штатов, необходимых для принятия поправок. После длительных дебатов необходимое число штатов высказало свою поддержку. 1 марта 1792 года государственный секретарь США Томас Джефферсон огласил о том, что поправки стали частью Конституции.

Применение

Изначально Билль о правах ограничивал лишь полномочия федерального правительства. В связи с тем, что до конца девятнадцатого века федеральных преступлений было крайне мало четвёртая поправка, фактически, не применялась. После того, как федеральная юрисдикция существенно расширилась (особенно за счёт включения в неё преступлений в сфере обращения наркотиков) всё больше The U.S. Верховный Суд дал трактовку тому, какую основную цель преследует эта поправка: «гарантия права на приватность, достоинство и безопасность лица против необоснованного вмешательства представителей правительства в их жизнь» В деле en:Mapp v. Ohio (1961), Верховный Суд США впервые однозначно указал на то, что четвёртая поправка в силу положений четырнадцатой поправки стала обязательной для штатов.

Дела, связанные с четвёртой поправкой, как правило касаются трёх ключевых вопросов: что следует считать «обыском и задержанием», что такое «обоснованная причина» и как следует поступать в случае нарушения положений поправки.

Четвёртая поправка требует, что бы нейтральный орган, находящийся между полицией и гражданами, принимал решения о том, имеются ли основания для обыска или задержания в каждом конкретном случае. Таким образом она категорически запрещает неконкретные ордеры, необоснованные обыски, а также защищает личную жизнь граждан от необоснованного вмешательства правительства.

Четвёртая поправка требует, что бы ордер выдавался лишь органом судебной власти. Обыск, проведённый без судебного ордера сам по себе незаконен. Ордер считается законным лишь тогда, когда в его основу ложится обоснованное подозрение о том, что имеет место преступление, для расследования которого требуется нарушить неприкосновенность частной собственности или личности. При этом запрашивающий ордер офицер делает заявление под присягой, неся, таким образом, уголовную ответственность в случае, если он предоставит заведомо ложные сведения. Также Верховный Суд указал, что ордер должен основываться на конкретном подозрении. Суд должен изучать каждое дело в отдельности и выносить решения на основе конкретной ситуации, взвешивая интересы государства и личности. Эта поправка не касается случаев, когда обыски проводят не представители правительства, а частные лица или организации — хотя такие обыски могут нарушать другие законы, например, запрещающие нарушение границ частной собственности. Также Верховный Суд указал на то, что работодатель может проводить некоторый аудит на рабочих местах сотрудников и это не будет считаться обыском. Так, в частности, суд признал законным получение руководством полиции сообщений, отправляемых на служебный пейджер офицеров полиции.

Обыск

Ключевой вопрос для правильного применения четвёртой поправки — когда следует считать, что происходит обыск. Изначально считалось, что трактовать поправку следует на основе права собственности. То есть обыск происходит лишь тогда, когда полиция физически вторгается в частную собственность, но не касается других видов полицейского наблюдения. Даже в 1961 году Верховный Суд продолжал указывать на что четвёртая поправка гарантирует лишь право человека на безопасность в своём доме.

В 1967 году Верховным Судом было рассмотрено дело Katz v. United States (1967). В этом деле Верховный Суд установил, что право на неприкосновенность личной жизни защищает человек и от других видов обыска. В частности суд решил, что подслушивающие устройство, установленное с наружной стороны стекла телефонной будки также может быть обыском. В данном случае не было ни физического вторжения в частную собственность, ни самой собственности. Однако суд установил, что Кац вошёл в телефонную будку и закрыл за ним дверь ожидая, что сказанные им в трубку слова не будут известны кому-либо, кроме его собеседника. Также суд посчитал, что учитывая уровень развития общества подобные ожидания были оправданными. Суд, также, указал на то, что «поправка защищает человека, а не место» По сути обыск начинается тогда, когда правительство нарушает право человека на приватность. Именно в связи с этим решением правительство потеряло возможность использовать подслушивающие устройства и использовать другие электронные методы снятия информации, не связанные с физическим обыском Следует заметить, что суд не запретил подслушивающие устройства — в решении прямо было указано, что получи полиция ордер полученные доказательства были бы законными. В результате был разработан «тест», позволяющий определить, следует ли считать конкретные действия обыском. Считается, что произошёл обыск, который должен соответствовать четвёртой поправке при одновременном соблюдении двух условий:

1. лицо действительно субъективно ожидало, что будет иметь некую приватность
2. общество признаёт подобное ожидание объективно разумным

Таким образом, если человек раскрыл некие сведения третьим лицам он уже не может ожидать «приватности» по отношению к этим данным.

Однако этот новый подход не отменяет старого. Так установка gps-маячка на автомобиль без получения ордера нарушает четвёртую поправку, так-как является «вторжением» в автомобиль, являющийся частной собственностью. Аналогично без ордера нельзя использовать собак для обнюхивания входа в дом в поисках наркотиков.

В некоторых ситуациях полиция может проводить обыски без ордера. Например, после решения Верховного Суда по делу en:Terry v. Ohio появилось понятие «остановка Терри». Она означает, что в случае, если офицер полиции лично видит необычное поведение, свидетельствующее о том, что прямо сейчас совершается или планируется преступление и что лицо может быть опасно для окружающих, полицейский имеет право провести быстрый личный досмотр без получения ордера с целью определить, есть ли у такого лица оружие. При этом офицер должен быть готов объяснить, какие конкретно факты привели его к мысли о том, что человек опасен.

Следует отметить, что в американском праве прослушивание, изъятие почты, скрытое наблюдение за внутренними помещениями дома приравнивается к обыску.

Задержание

Четвёртая поправка запрещает также и необоснованное задержание, а также выемку имущества. Для проведения подобных действий также требуется ордер. Выемка считается произведённой в случае, если происходит «значимое вмешательство в возможность лица владеть своим имуществом»., например, если полицейский изымает собственность как улику. Задержание происходит в случае, если в результате применения силы или властных полномочий свобода передвижения лица ограничена и, с учётом сложившихся обстоятельств, разумный человек должен полагать, что он не может свободно уйти в любой момент. Лицо не считается задержанным если офицер полиции допрашивает его в общественном месте. При этом задержание не происходит в случае, если полиция никаким образом не сообщает человеку, что он не имеет права свободно уйти. Поправка запрещает любые необоснованные задержания, даже очень короткие. При этом основанием для задержания не может быть факт отказа человека отвечать на вопросы полиции. Арест всегда считается формой задержания. Однако, существуют задержания и не связанные с арестом — например, остановка автомобиля инспектором. Подобная установка считается подобной «остановке Терри» и может происходить без ордера. Однако, полицейский должен быть готов обосновать остановку, а любые вопросы не могут выходить за пределы этой причины. Сама остановка не может длиться дольше, чем необходимо для выяснения вопроса, в связи с которым она произошла. Например, если машина была остановлена в связи с тем, что она внешне напоминает угнанную, полицейский не может после успешной проверки документов задержать человека ещё на несколько минут для того, что бы привести служебную собаку и проверить машину на наличие наркотиков.

Арестованный человек может быть обыскан, сфотографирован, у него могут быть взяты отпечатки пальцев и образцы ДНК. Однако, если арест был не законен все эти доказательства становятся недопустимыми и не могут использоваться в суде.

Ордер

Согласно четвёртой поправке представители сил правопорядка должны получать ордер в письменном виде. Правом выдавать ордер обладают федеральные суды и суды штатов. Выдача ордеров, как правило, происходит без проведения судебного заседания, однако судья может вызвать запрашивающего офицера и потребовать дополнительных пояснений. В случае, если суд отказывает в выдаче ордера, офицер имеет право внести повторное ходатайство, дополнив его новыми доказательствами или аргументами.

Достаточное основание

Стандарты того, что является «достаточным основанием» сильно отличаются для ареста и обыска. Арест возможен в случае, если «факт и обстоятельства, известные властями из достоверных источников достаточные для добросовестного убеждения о том, что лицо совершает или совершило преступление» Такие основания должны иметься до ареста. Доказательства, полученные после ареста, не могут служить доказательством законности ареста. Для получения ордера на обыск запрашивающий орган должен доказать, что имеются основания считать, что обыск поможет раскрыть информацию о совершающемся преступлении или контрабанде. При этом до получения ордера уже должны быть сведения, подтверждающие, что обыск является необходимым. При этом уровень таких оснований может быть довольно низким: разумный человек должен быть согласен с тем, что обыск, в принципе, может привести к обнаружению улик и помочь выявить преступника.

Исключения

В ряде случаев четвёртая поправка позволяет проводить обыски без получения ордера.

Согласие

Если человек добровольно даёт согласие на проведение обыска ордер не требуется. Офицер полиции, спрашивая разрешения на обыск, не обязан сообщать лицу о его праве отказаться. Согласие может быть дано любым лицом, проживающим в помещении, а не только его владельцем. Также действует правило «добросовестного заблуждения»: если полиция прибыла в дом и лицо, находящееся там, дало согласие на обыск, он будет законным даже если позднее окажется, что это лицо в доме не проживало. Подобное возможно лишь в случае, если полиция не имела очевидных причин понимать, что они получают согласия от не уполномоченного лица.

Доказательства «на виду» или в общедоступно месте

Согласно данному исключению офицер, законно находящийся в каком-либо месте, может изъять объект, находящийся у него на виду. Однако, офицер должен иметь достаточные основания считать, что объект является уликой или контрабандой. Также установлено, что общедоступное место (например, общественный пляж, лес, луг, улица) могут быть обысканы без ордера, поскольку никто не может ожидать приватности в подобных местах. Следует заметить, что это исключение не зависит от нарушения понятия «частная собственность». Так в 1984 году офицер полиции пересёк границу участка, на которой стоял знак «Не входить! Частная собственность!» и пройдя несколько сот метров обнаружил высаженную марихуану. Верховный Суд указал, что поле не может быть местом, где разумный человек может ожидать приватность, потому полученные доказательства законны.. Территория, непосредственно окружающая дом, не считается «общедоступным пространством». Считается, что непосредственная придомовая территория — продолжение дома, а потому владелец дома может ожидать некоторой приватности и защиты от необоснованного вмешательства властей. Конкретный размер территории определяется исходя из принципов здравого смысла и объективных обстоятельств: наличия забора, знаков, официально отведённого земельного участка. При этом визуальное наблюдение за придомовой территорией не является обыском и не требует получения ордера. Тем не менее любой человек может зайти на придомовую территорию с целью постучать в дверь или бросить письмо в почтовый ящик или в почтовую щель в двери. В частности полицейский может войти на участок, позвонить в дверной звонок и, если ему откроют, провести разговор с жителем дома.

Исключительные обстоятельства

Офицер сил правопорядка может провести обыск без получения ордера в ситуациях, когда получение ордера опасно или не практично. К таким исключения относятся случаи быстрого обыска в связи с обоснованным подозрением о том, что лицо вооружено и опасно («Остановка Терри»). Также обыскан может быть любой арестованный (если только законы штата не устанавливают особой процедуры для обыска в таком случае). У водителя с явными признаками алкогольного опьянения может быть взят анализ крови без его согласия, так как получение ордера может привести к тому, что в крови уже не останется алкоголя. Кроме того, обыск без ордера допускается в случае, если офицер полиции преследует лицо «по горячим следам», непосредственно после совершения им преступления.

Обыск автомобиля

Верховный Суд установил, что владелец автомобиля имеет ограниченные права на неприкосновенность, так как автомобиль не является жилищем. Автомобили не могут быть остановлены без причины, у офицера должны быть аргументированные подозрения о том, что имеет место преступление. При остановке автомобиля полицейский может изымать улики, находящиеся в его поле зрения, а также требовать открыть закрытые отсеки (например, багажник) с целью поиска незаконного оружия. Ордера для такого осмотра или обыска не требуется. Однако обыск пассажиров не возможен без соблюдения общих требований четвёртой поправки. Если пассажир автомобиля арестован, офицер полиции всё равно должен получить ордер для полноценного обыска автомобиля. Исключением являются случаи, когда очевидно, что пассажир спрятал что-то в машине прямо перед арестом и офицер имеет все основания считать, что этот предмет — улика..

Обыск после законного ареста

Согласно общему праву Великобритании обыск после законного ареста может проводиться без ордера. Это же правило было перенято и правовой системой США. Обоснованием такого обыска является необходимость предотвратить уничтожение арестованным улик, находящихся при нём, а также убедиться, что у него нет оружия, которое он может применить против офицеров правоохранительных органов. Это право не является абсолютным: если объективно нет никаких доказательств, что при арестованном есть оружие или улики, для обыска требуется ордер или другие основания из числа исключений. Также Верховный Суд установил, что полиция обязана получить ордер в случае, если она желает обыскать мобильный телефон задержанного. Верховный Суд установил, что современный мобильный телефон является настолько неотъемлемой частью жизни человека, что каждый его владелец имеет все основания считать, что записи в телефоне (включая фотографии и заметки) будут защищены от постороннего вмешательства. Полиция, однако, может убедиться, что устройство задержанного именно мобильный телефон. Возможен, также, просмотр последних набранных номеров — при условии, что полиция может обосновать это надлежащим образом (например, полиция может увидеть, что задержанный только что звонил своим сообщникам и предупредил их о своём аресте или попросил отбить его у полицейских). Но в общем случае телефон считается неприкосновенным и не может быть изучен без ордера.

Обыск на границе

Обыск на границе США (и приравненных местах, например, в международном аэропорту) может проводиться без ордера и даже без достаточного обоснования. Большинство пограничных обысков проводится случайным образом или на основании критериев, которые не могли бы считаться достаточным обоснованием в других ситуациях (например, признаки нервозности пассажира, ощущение офицера таможенной службы). Однако полный обыск (с полным обнажением) или обыск полостей тела должен проводиться при наличии достаточных на то оснований. Содержимое перевозимых носителей данных также может быть проверено без объяснения причины. Считается, что это связано с тем, что лицо добровольно совершает путешествие через границу и знает о том, что при пересечении границы его право на приватность будет существенно ограничено. Подобные ограничения не касаются границ между штатами.

Вопросы разведки

Обыск (в том числе и прослушивание) без ордера возможны в случае проведения контрразведывательных операций. Однако подобное допустимо только при условии наличия достаточных оснований и обоснования того, почему в конкретном случае получение ордера не целесообразно. При этом правоохранительные органы могут искать лишь доказательства, подтверждающие факты действия разведывательных органов иностранных государств.

Прочие исключения

В течением времени Верховным Судом были признаны и другие исключения. Среди них право на обыск вещей школьников в государственной школе при условии, что обыскивающий имеет достаточные основания полагать, что обыск позволит выявить запрещённые предметы или доказательства незаконной деятельности. При этом обыск учеников без ордера не допустим. Рабочее место государственного служащего может быть обыскано работодателем в случае проведения аудита или внутреннего расследования. Заключённые и их вещи могут обыскиваться без каких-либо оснований в любое время, так-как подобное является частью режима лишения свободы, применённого к заключённому по решению суда. Аналогично полиция может обыскивать лиц, освобождённых от отбытия наказания досрочно в случае, если подобное было частью условий такого освобождения.

Последствия нарушения четвёртой поправки

В случае, если какие-либо улики были получены в результате нарушения четвёртой поправки суд, по ходатайству обвиняемого, признаёт доказательства недопустимыми. Они исключаются из материалов дела и не могут быть предоставлены присяжным или приняты во внимание судом (если дело рассматривается без участия присяжных).

Если полиция незаконно получила доказательства, которые затем позволили обнаружить другие доказательства (даже законным путём) такие доказательства тоже считаются неприемлемыми. Это правило известно среди юристов как доктрина «плодов ядовитого дерева» ({{lang-en2|Fruit of the poisonous tree).

Данные правила часто вызывают споры среди юристов, так-как с одной стороны могут позволять виновным избегать наказания, а с другой стороны не достаточно защищают невиновного. В частности если полиция проведёт незаконный обыск и не выявит никаких улик обысканные редко может ожидать получения возмещения за причинённый моральный ущерб или потраченной время. Кроме того, существует множество исключений из данного правила. Среди таких исключения имеются:

• Правило "добросовестного заблуждения" - если офицер искренне заблуждался касательно наличия достаточных оснований для обыска и на основании его утверждений был выдан ордер - полученные доказательства не могут быть исключены из материалов дела. Для исключения доказательств, полученных в результате обыска на основе ордера необходимо доказать, что офицер предоставил заведомо неправдивые сведения, серьёзно нарушил порядок проведения расследования, выдавший ордер судья был не нейтральным или же ордер был выдан в ненадлежащем виде.
• Правило "плодов отравленного дерева" не применяется в случае, если полиция может доказать, что она в любом случае нашла бы доказательства, просто это заняло бы больше времени. Данное исключение часто называют "правилом неизбежного обнаружения".
• Также доказательства могут быть представлены в суде в случае, если сначала они были получены незаконно, однако впоследствии полиция смогла получить те же доказательства уже законным путём.
• В случае, если полиция провела обыск полагаясь на исключение, установленное прецедентным решением апелляционного суда соответствующего округа, последующая отмена такого решения не может быть основанием для аннулирования доказательств, полученных во время действия такого прецедента (за исключением доказательств, полученных в том деле, в котором такое решение было вынесено).
• Также суды признают, что четвёртая поправка не применима в случае, если доказательство было незаконно изъято частным лицом, а затем передано полиции.

Четвёртая поправка в целом не применяется в целом ряде случаев: например, в процессах, связанных с нарушением порядка пересечения границы, слушаниях касательно досрочного освобождения, защиты детей от жесткого обращения, помилования, некоторых случаев уклонения от уплаты налогов.

Литература

• The Works of John Adams, Second President of the United States: With a Life of the Author. — 1856. — Vol. Vol. 1 publisher=Little, Brown.
• Beeman Richard. Plain, Honest Men: The Making of the American Constitution. — Random House, 2009.
• Crisera, Maria Lisa (1990). «Reevaluation of the California Corpus Delicti Rule: A Response to the Invitation of Proposition 8». California Law Review 78 (6).
• Davies, Thomas Y. (1999). «Recovering the Original Fourth Amendment». Michigan Law Review 98 (3): 547–750. DOI:10.2307/1290314.
• The Constitution of the United States of America: Analysis and Interpretation. — GPO, 2006.
• Labunski Richard E. James Madison and the struggle for the Bill of Rights. — Oxford University Press, 2006.
• Lasson Nelson B. The History and Development of the Fourth Amendment to the United States Constitution. — Johns Hopkins University Press, 1937.
• Levy Leonard Williams. Seasoned Judgments: The American Constitution, Rights, and History. — Transaction Publishers, 1995.
• Maier Pauline. Ratification: The People Debate the Constitution, 1787–1788. — Simon and Schuster, 2010.
• Wood Gordon S. Empire of Liberty: A History of the Early Republic, 1789–1815. — Oxford University Press, 2009.
• Legal Papers of John Adams. — Belknap Press, 1965. — Vol. Vol. 2.

Ссылки

• [www.law.cornell.edu/anncon/html/amdt4toc_user.html CRS Annotated Constitution: Fourth Amendment], Cornell University

Отрывок, характеризующий Четвёртая поправка к Конституции США

В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.