Четыре сословия

Четыре сословия (仕農工商, воины, земледельцы, ремесленники и торговцы) — конфуцианское понятие, распространившееся из Китая в Японию (см. Си-но-ко-сё) и Корею: идеализированная система социальных отношений, заложенная в основу дальневосточного феодального общества.

В Китае, будучи рациональным построением интеллектуалов, понятие четырех сословий не включало в себя военное сословие, придворных евнухов, а также наиболее презираемую группу «асоциальных элементов» — актёров и проституток-«певичек».

В Японии понятие правящего класса ши стало подразумевать не гражданскую бюрократию, но самураев — военную элиту.

Общая концепция

Иерархия из четырех указанных компонентов была представлена Бань Гу как образ «золотого века», якобы бытовавшего во времена Западной Чжоу. Однако значение каждого из компонентов подлежит нюансировке: особо заметное изменение произошло с первым из них:

Ши (仕)

Первоначально относилось к разряду аристократической элиты, имевшей право пользоваться боевыми колесницами и командовать войском.

Впоследствии (в период Сражающихся царств) колесницы вышли из употребления, а термин стал относиться к всадникам (иногда переводится как «рыцари»), отличавшимся лидерской функцией вследствие обладания знаниями в той или иной области.

После распространения конфуцианства термин претерпел последнюю трансформацию: ши стало подразумевать интеллектуалов, получивших карьерное продвижение благодаря системе государственных экзаменов кэцзюй. Таким образом, сформировался класс местных элит, известный как шэньши.

Нун (農)

Земледелие оставалось основным объектом налогообложения вплоть до индустриальной эпохи. Кроме того, с ослаблением аристократических линий класс землевладельцев оказался наиболее близким к ши. Категория нун не указывает на классовое разделение между владеющими землей и работающими на земле.

Гун (工)

К этому сословию относились ремесленники, а также работники, свободно занимавшиеся трудом, либо кустарным производством.

Шан (商)

Люди, занимавшиеся торговлей и коммерческой деятельностью.

Япония

Японская интерпретация четырёхсословной системы известна как Си-но-ко-сё (яп. 士農工商 Сино:ко:сё:). Она была установлена сёгунатом в начале XVII века и просуществовала на протяжении всего периода Эдо (1600—1868). В социальной иерархии данной системы «си» было представлено самурайством, «но» — крестьянством, «ко» — ремесленниками, «сё» — торговцами.

Высшее сословие «си» было неоднородно. Оно состояло из сёгуна и его ближайшего окружения, полностью сосредоточивших в своих руках политическую власть, и кугэ — аристократической знати, которая не имела земельных владений, не обладала ни экономической, ни политической властью и полностью зависела от сёгуна. Япония XVII века имела самый высокоорганизованный в Азии феодальный строй, основу которого составляло крестьянство («но»). Крестьяне были заинтересованы в хозяйственной деятельности, что способствовало укреплению их экономического положения и серьёзным достижениям в сельском хозяйстве. Последние ступени сословной лестницы занимало городское население «ко» (ремесленники) и «сё» (торговцы), юридически оно имело меньше прав, чем остальные сословия, но их богатство постепенно способствовало возрастанию влияния купцов и торговцев в обществе.

Существовали так же внесословные образования: хинин и эта. Несмотря на наличие сословной системы, для всех практических целей японское общество делилось на самураев и не самураев. Ремесленников и торговцев часто выделяли как «тёнин» (яп. 町人 тё:нин, «горожане»). Ликвидирована система была через год после Реставрации Мэйдзи. К этому моменту население Японии насчитывало 30 090 000 человек, из которых самураи составляли 6,4 %, три других сословия — 90,62 %, внесословные — 1,73 %, и другие (придворная знать, монахи) — 1,25 %.

См. также

• Варны — четыре сословия в Индии.

Отрывок, характеризующий Четыре сословия

– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.