Четыре увенчанных мученика

Четыре увенчанных мученика (иначе: Четыре венценосных мученика, Четыре коронованных мученика, калька с лат. Sancti Quatour Coronati или итал. Santi Quattro Coronati) — группа раннехристианских мучеников, о почитании которых в Риме известно с IV столетия. Центром их почитания является титулярная церковь Санти-Куаттро-Коронати на холме Целий. Их сложное запутанное житие включило в себя, как минимум, истории трёх различных групп мучеников. Святые почитаются покровителями скульпторов.

Первоначальные предания

Сирмийские мученики

Самый ранний рассказ об их мученичестве содержится в Актах, написанных таможенным служащим Порфирием в IV веке. Согласно Актам, четверо будущих мучеников носили имена Клавдий, Касторий, Симпрониан и Никострат. Они работали резчиками по камню в Сирмии (провинция Паннония) и были тайными христианами. Резчики обратили ко Христу своего коллегу Симплицита, которого крестил епископ Кирилл, находившийся здесь в ссылке.

Будущие мученики были талантливыми скульпторами и пользовались расположением императора Диоклетиана, по заказу которого изваяли статую бога-Солнца. Но когда император приказал пятерым резчикам выполнить для него статую бога Асклепия, они отказались и открыто исповедали себя христианами. Разгневанный Диоклетиан приказал забить мучеников палками до смерти, но трибун Лампадий, на которого была возложена экзекуция, внезапно умер. Император, тронутый слезами своей жены (которую жития других мучеников тоже называют тайной христианкой), заменил казнь на более «гуманную». Пятерых мучеников (Клавдия, Кастория, Симпрониана, Никострата и Симплицита) заключили в свинцовые ящики и утопили в реке Сава. Их епископ Кирилл умер в тот же день. Через 42 дня после мученической кончины тела святых были извлечены из реки христианином Никодимом и погребены. Житие называет датой их кончины 8 ноября 305 года.

Время возникновения культа этих святых в Риме неизвестно. Предполагается, что история их жизни и, возможно, их мощи были принесены сюда жителями Паннонии, бежавшими от варваров (конец V-начало VI веков).

Римские мученики

Эти четверо неизвестных по именам мучеников были римскими солдатами во время правления Диоклетиана и тайными христианами. Они отказались принести жертвы богу Асклепию в его храме в Термах Траяна (на холме Оппий) и за это были по приказу императора забиты до смерти бичами с свинцовыми наконечниками. Их тела были выброшены на съедение собакам, но остались неповреждёнными. Через пять дней папа Мельхиад и будущий мученик Себастьян похоронили их на кладбище на виа Лабикана. Рассказ об их мученичестве содержится в Depositio Martyrum — римском мартирологе (354 год). Тот же источник относит их мученичество к 8 ноября 303 года и сообщает, что, поскольку дата их смерти совпала с днём кончины мучеников из Сирмии, папа Мельхиад постановил отмечать их память совместно 8 ноября.

Позднее (точное время неизвестно) четыре римские мученики обрели имена. Некоему «святому мужу» в видении было сообщено, что их звали Север, Севериан, Карпофор и Викторин.

Четверо мучеников из катакомб Альбано

Об их почитании в катакомбах Альбано известно с конца IV века. В отличие от двух первых групп жития этих святых вообще неизвестны, но зато в Depositio Martyrum приведены их имена: Секунд, Севериан, Карпофор и Викторин и день памяти — 8 августа.

Формирование культа Четырёх венценосных мучеников

Существование в календаре нескольких групп мучеников со схожими житиями неизбежно вызвало путаницу. Уже в Мученических актах святого Себастьяна (IV век) упоминается о двух парах братьев (Никострат и Касторий, Клавдий и Викторин) и Симпрониане, сыне одного из них (Клавдия), которых утопили в море, привязав к ногам груз. В данном случае называются имена четырёх из пяти сирмийских мучеников, которые никак не могли быть связаны с историей Себастьяна, и одного из пяти мучеников из катакомб Альбано. В Itineraries, своеобразном путеводителе для паломников (VII-VIII века), упоминается о четырёх мучениках, чья гробница почитается на кладбище на виа Лабикана, причём их имена таковы: Климент, Симпрониан, Клавдий и Никострат.

В мартирологе Иеронима (первая половина V века) впервые упоминаются мученики, почитаемые в Риме, на холме Целий. В 595 году среди участников римского синода, возглавляемого Григорием Великим, назван Фортунат, «presbyter tituli sanctorum Quattuor Coronatorum». Учитывая, что согласно Itineraries четыре мученика ещё в VII—VIII веках почивали на виа Лабикана, становится ясно, что в этот период мученики базилики Санти-Куаттро-Коронати и мученики виа Лабикана — ещё две разные группы святых. В последующие века Liber Pontificalis ещё дважды упоминает о четырёх увенчанных мучениках, и оба раз речь идёт о церкви Санти-Куаттро-Коронати на холме Целий: папы Гонорий I и Адриан I ремонтируют указанную базилику.

Окончательно «разрешил» путаницу папа Лев IV (847-855), до своего избрания на престол бывший пресвитером Санти-Куаттро-Коронати. В годы своего понтификата он заново отстроил свою базилику и, по сообщениям Liber Pontificalis, поместил в ней мощи всех ранее упомянутых святых: сирмийских, римских и альбанских мучеников. С этого момента почитание Четырёх увенчанных мучеников связывается исключительно с Санти-Куаттро-Коронати.

Во время норманнского пожара 1084 года базилика Санти-Куаттро-Коронати сгорела и была восстановлена в 1099-1116 годах Пасхалием II уже в меньших размерах. Пасхалий II раскопал пространство под алтарём базилики и сумел найти две древнеримские ванны, в которых Лев IV прежде поместил мощи святых. Во время перестройки 1624 года титулярный кардинал-пресвитер базилики Гарсия Меллини обнаружил еще две ванны с мощами. Все четыре ванны были помещены во вновь обустроенной крипте. В настоящее время доступ в крипту открыт только в день памяти Четырёх увенчанных мучеников — 8 ноября.

Источники

• Lia Barelli. The Monumental complex of Santi Quattro Coronati in Rome. — Rome: Viella, 2009. — 96 с. — ISBN 978-88-8334-426-8.
• [www.newadvent.org/cathen/06163a.htm Four Crowned Martyrs — статья в Католической энциклопедии]
• [www.catholic.org/saints/saint.php?saint_id=437 St.Castorius]

Отрывок, характеризующий Четыре увенчанных мученика

Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.