Чечуга

Чечуга
Чечуги с ножнами из музея Ливрусткаммарен, Стокгольм, Швеция
Тип:	сабля
Страна:	Речь Посполитая Гетманщина Гетманщина Московское государство
История службы
Годы эксплуатации:	? —1750
На вооружении:	Татары Армия Речи Посполитой Украинское казачество Армия Русского государства
Характеристики
Длина, мм:	850—1.070
Длина клинка, мм:	72-—860
Ширина, мм:	30
Тип клинка:	сабельный
Тип эфеса:	открытый
Тип навершия:	отдельная деталь
Изображения на Викискладе?:	Чечуга

ЧечугаЧечуга

Чечуга — тип сабли восточного происхождения, в XVII—XVIII веках получивший некоторое распространение в Центральной и Восточной Европе, в частности в Польше, на Украине и, возможно, в Московском государстве. Название польск. czeczuga происходит от названия вида днестровских рыб, с которыми сабли имели некоторое внешнее сходство.

История

Происхождение чечуг не совсем ясное. Его связывают и с крымскими татарами, и с киргизами, и с народами Северного Кавказа. Согласно российскому исследователю В. С. Курмановскому, в пользу северокавказского происхождения чечуг говорит определённое сходство последних с саблями обнаруженными в северокавказских курганах — обтягивание рукоятей кожей, а ножен кожей и берестой, плоские завершения наверший рукоятей и наконечников ножен, наличие со стороны обуха продолговатых щитков на обоймицах ножен.

Каковым бы ни было происхождение чечуг, во второй половине XVII — первой половине XVIII века, такие сабли получают определённую известность и распространение на территории Польши. Изготавливались они армянскими мастерами проживавшими во Львове. По этой причине они известны в Польше под обобщённым названием «армянских сабель» (szabla ormiańska), «львовских сабель» или «армянок» (ormianka). При этом исследователь польских сабель Влоджимеж Квасневич выделяет ещё две разновидности армянских сабель, получивших, правда, меньшее распространение нежели чечуги: ордынки и армянские карабелы (последние отличны от классических карабел). В старину в Польше термины чечуга, ордынка, а также смычок использовались как синонимы, современные исследователи, как правило, проводят между ними определённые различия. Например, так называемый смычок (smyczek), согласно Здиславу Жигульскому, был во всём подобен чечуге, но отличался от неё наличием длинного и тонкого острия (т. н. штыкового) предназначенного для прокалывания кольчуги. Такое острие придавало сабле характерный внешний вид, и обусловивший её название.

Что касается армянских сабель, и в первую очередь чечуг, то они изготавливались и в боевом, и в парадном вариантах, однако, согласно Квасневичу, парадное использование преобладало. В пользу этого положения, Квасневич указывает, что гарда чечуг была слишком короткой для надёжной защиты руки, а конструкция навершия не позволяла достаточно плотно захватить оружие, что в совокупности противоречило европейскому стилю фехтования.

Украинский историк Д. Тоичкин исследовав 54 находящихся в музеях Украины сабель XVII—XVIII веков, в отношении которых документально подтверждено происхождение из казацких семейств, а также 10 сабель найденных на месте битвы при Берестечке, выявил среди них три сабли типа чечуга (в сводной таблице автор указал пять чечуг). Также им проанализирован ряд изображений казаков и портретов представителей казацкой старшины XVII—XVIII веков, среди которых выявлено изображение чечуги на портрете сотника Багацкой сотни Миргородского полка Андрея Стефановича, написанном в XVIII веке. Эти данные позволяют говорить об использовании чечуг среди украинских казаков, но довольно ограниченном по сравнению с саблями других типов.

Предположительно, чечуги имели некоторое распространение и в России, по мнению Курмановского в XVII веке они были известны под названием «черкасских» сабель или, в случае их изготовления русскими мастерами, сабель «на черкасское дело».

Описание

Клинок умеренной кривизны (около 30-50 мм), ширина клинка в основании около 30 мм, причём такая ширина может сохранятся почти по всей длине, тогда как у других образцов может иметься более узкое острие. Острие располагается по линии обуха, или же по центру клинка. Боевой конец может быть двулезвийным, выраженная елмань в при этом отсутствует. Смычок, как уже указывалось выше, отличался наличием штыкового острия.

Открытый эфес состоит из короткой крестовина простой формы, с перекрестьем. Деревянная рукоять обтягивалась имеющей грубую зернистую структуру (для более надёжного удержания оружия) кожей ската или акулы (в польской терминологии такая кожа называется ящера), реже простой кожей. Навершие в форме напёрстковидного колпачка, обычно латунного, наклонённого под тупым углом в сторону лезвия.

Ножны деревянные, с внешней стороны они покрывались ящерой или простой кожей, с внутренней — берестой. Прибор ножен состоит из наконечника и двух обоймиц, последние имеют характерные расширения в виде крыльев бабочки, расположенные со стороны обуха.

Чечуги в музейных собраниях

Некоторые из известных экземпляров чечуг имеющиеся в музеях:

• Польша Польша
  • Музей Войска Польского
    • Сабля с инвентарным номером 2924/1 — длина клинка 760 мм, ширина 23—24 мм, кривизна клинка 45 мм.
    • Сабля с инвентарным номером MWP 25113x — общая длина: 1070 мм; длина клинка: 860 мм; ширина клинка: 29 мм.
  • Библиотека Польской академии наук
    • Сабля с инвентарным номером MWP 2924x — общая длина: 900 мм; общая длина в ножнах: 1040 мм; длина клинка: 760 мм; ширина клинка: 30 мм.
    • Сабля с инвентарным номером MK 2050 — общая длина: 910 мм; длина клинка: 820 мм; ширина клинка: 31 мм.
    • Сабля с инвентарным номером MK 2059 — общая длина: 880 мм; длина клинка: 745 мм; ширина клинка: 33 мм.
• КНР КНР
  • Музей императорского дворца
    • Сабля преподнесённая в дар цинскому императору Цяньлуну (1735—1795 гг.) калмыцкими (торгоутскими) феодалами, откочевавшими с Волги на берег Или в начале 70-х годов XVIII века. Общая длина сабли: 105 см, длина лезвия: 89,6 см, длина рукояти: 16 см.
• Россия Россия
  • Государственный исторический музей — всего четыре экземпляра, атрибутированы музеем в качестве татарских, в том числе:
    • Сабля с инвентарным номером 1800 ГИМ — длина клинка 81,5 см, ширина 3 см.
  • Эрмитаж
    • Сабля с инвентарным номером 3517 — длина клинка 815 мм, ширина 34—30 мм, кривизна клинка 50 мм.
• Украина Украина
  • Днепропетровский национальный исторический музей им. Д. И. Яворницкого
    • Сабля с инвентарным номером О-254 — общая длина: 805 мм; длина клинка: 680 мм; ширина клинка: 30 мм.
• Швеция Швеция
  • Ливрусткаммарен
    • Сабля с инвентарным номером 7480 (1913) — общая длина: 870 мм; длина клинка: 720 мм; ширина клинка: 34 мм; длина острия: 48 мм; вес: 790 г.
    • Сабля с инвентарным номером 7376 (2147:a) — общая длина: 964 мм; ширина гарды: 78 мм; длина клинка: 825 мм; ширина клинка: 32 мм; длина острия: 45 мм; вес: 705 г.
    • Сабля с инвентарным номером 7268 (4369:а) — общая длина: 947 мм; длина клинка: 800 мм; ширина гарды: 112 мм; ширина клинка: 32 мм; длина острия: 45 мм; вес: 800 г.
    • Сабля с инвентарным номером 7481 (1884) — общая длина: 945 мм; длина клинка: 814 мм; ширина клинка: 38 мм; вес: 895 г.

Литература

• Wojciech Zabłocki. Ciecia Prawdziwa Szabla. — Warszawa : Sport i Turystyka, 1989. — ISBN 83-217-2601-1.</span>
• Zdzisław Żygulski. Broń w dawnej Polsce na tle uzbrojenia Europy i Bliskiego Wschodu. — Warszawa : PWN, 1982. — ISBN 8301025158.</span>

• Квасневич В. Польские сабли. — СПб. : Атлант, 2005. — 224 с. — ISBN 5-98655-011-0.</span>

• Сабельные клинки в России XVI-XVII вв. : морфология и конструктивные особенности : автореферат дис. ... кандидата исторических наук : 07.00.06 / Курмановский Владимир Сергеевич; [Место защиты: кафедра археологии исторического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова] — М., 2010.

• Тоїчкін Д. Козацька шабля XVII—XVIII ст. : Історико-зброєзнавче дослідження. — К. : ВД «Стилос», 2007. — 368 с. — ISBN 978-966-8518-80-5.</span>

Отрывок, характеризующий Чечуга

Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней: