Чехия (княжество)

Княжество Чехия
чеш. České knížectví
← ок. 870 — 1198 →
Герб Пржемысловичей
Чехия в XI веке
Столица	Прага
Язык(и)	Чешский язык
Религия	Христианство
Форма правления	Монархия
Династия	Пржемысловичи

К:Появились в 870 годуК:Исчезли в 1198 году

Княжество Чехия (чеш. České knížectví) — западнославянское государство X—XII веков, располагавшееся на месте современной Чехии. Правящая династия — Пржемысловичи.

Чехи под властью Великой Моравии

Племя чехов, обитавших в центре страны, стремилось распространить свою власть на соседние племена. Главным их городом был Вышеград, а потом Прага, княжий град, построенный вблизи земского Вышеграда.

Первый чешский летописец Козьма Пражский, написавший в начале XII века «Чешскую хронику», почерпнул свои скудные сведения об основании чешского государства из народных преданий. По его словам, первым князем чехов был Крок. Дочь и наследница его, Либуше, вышла замуж за Пржемысла, простого пахаря, уроженца села Стадицы, в земле племени лемузов. Имена потомков и преемников Пржемысла, первых Пржемысловичей, Козьма Пражский передает в такой последовательности: Незамысл, Мната, Войен, Внислав, Кржесомысл, Неклан, Гостивит и Борживой, принявший христианство. Летописец добавляет к именам этих князей рассказ о борьбе чешского князя Неклана с Властиславом, князем племени лучан.

Карл Великий наложил на всю Чехию дань в размере 500 гривен серебра и 120 быков. Чешские славяне оказали сопротивление франкским войскам Карла Великого (805—806). Имперские притязания Карла Великого на подчинение Чехии унаследовало немецкое государство. Король Людовик Немецкий потерпел тяжкое поражение в Чехии (846), возвращаясь из Моравии, где он на место Моймира посадил князем Ростислава.

Крещение в Регенсбурге 14 князей лучанского и других западных чешских племен (845) не привело к основанию христианской церкви в Чехии. Возможно, эти первые князья-христиане были изгнаны из страны, когда в течение ряда лет чешские славяне вели совместно с моравским князем Ростиславом и его преемником Святополком борьбу против немецкого государства. Союз с моравскими князьями превратился в зависимость при Святополке, в пользу которого немецкий король Арнульф отказался (890) от притязаний на Чехию.

Чешское княжество

В начале X века Великая Моравия была уничтожена мадьярами, однако чешские князья, братья Спытигнев I и Вратислав I успешно отразили мадьярское нашествие и, пользуясь начавшимися в Германии смутами, прекратили платить дань германскому королю. Построив у границ своих владений новые крепости и уменьшив влияние других чешских князей, они укрепили власть Пржемысловичей как правителей Чехии.

Сын Вратислава, Вацлав, признал сюзереном германского короля Генриха I и стал распространять в стране христианство западного образца. Он был убит младшим братом Болеславом, который, сохранив формальную зависимость от Германии, присоединил к Чехии Моравию и Силезию.

В 999 году на чешский престол взошёл Болеслав III Рыжий. Он проявил себя настолько жестоким правителем, что чешская знать обратилась за помощью к правителю Польши Болеславу Храброму. Тот захватил Болеслава III и, выколов ему глаза, отправил в 1003 году в изгнание. Однако когда император Генрих II Святой потребовал от Болеслава Храброго принесения вассальной присяги (Чехия считалась леном Священной Римской империи), тот отказался, и Генрих II, заключив антипольский союз с лютичами, двинул свои войска в Чехию. В Праге и других городах вспыхнуло восстание. Поляки были вынуждены оставить Чехию в 1004 году. На чешском престоле был восстановлен представитель Пржемысловичей Яромир, брат Болеслава III Рыжего, который возобновил вассальную присягу германскому императору. В 1005 Болеслав Храбрый признал независимость Чехии, однако Моравия осталась за Польшей.

Занявший трон в 1012 году Ольдржих отвоевал у Польши Моравию, а его сын Бржетислав I, княживший с 1034 года, вновь захватил Силезию. Более того, он попытался основать могущественную независимую западнославянскую империю, но эта попытка не имела успеха вследствие вмешательства папы Бенедикта IX и императора Генриха III, который, после неудачного похода (1040) и поражения при Домажлице, прошел в 1041 году до Праги и принудил чешского князя признать свою зависимость от империи.

В 1054 году Бржетислав I издал закон, по которому Чехия должна была оставаться впредь неделимым княжеством: старейший в роде должен вступать преемственно на престол, а прочие князья — быть наделяемыми уделами в Моравии (Lex Brzetislawii).

Чехия — часть Священной Римской империи

Ставший князем Чехии в 1061 году Вратислав II стал активно вмешиваться во внутригерманские междоусобицы. Его поддержка императора Генриха IV в итоге принесла ему королевский титул. 15 июня 1086 года Вратислав II был коронован как чешский король в Праге трирским епископом Эдильбертом.

После смерти Вратислава в Чехии началась большая междоусобица, в результате в начале XII века императору Генриху V пришлось лично прибыть в Чехию для разбирательства и арестовать некоторых из претендентов на трон.

В 1125 году умер император Генрих V. Новым правителем Священной Римской империи был выбран герцог Саксонии Лотарь II. Попытка Лотаря вторгнуться в Чехию окончилась неудачей: его армия была разбита в битве при Хлумце, сам император с остатками армии был окружён и предпочёл заключить мир с князем Собеславом. По условиям мира Лотарь обязался не требовать у чешских князей больше, чем было договорено между императором Генрихом V и князем Владиславом I.

Во время правления Собеслава династия Пржемысловичей сильно разветвилась. Многочисленность князей приводила к тому, что они постоянно составляли заговоры против князя Чехии. Желая обеспечить наследование своим сыновьям, Собеслав решил попытаться изменить закон Бржетислава, заменив его принципом наследования по первородству. Для этого он в 1138 году собрал сейм в городе Садска, на котором предложил утвердить своим наследником старшего сына Владислава, которого он в 1137 году сделал князем Оломоуцким. Сейм пошёл навстречу Собеславу и утвердил Владислава его наследником, однако это решение вызвало недовольство других Пржемысловичей. И когда в 1139 году Собеслав во время охоты заболел и был отвезён в город Гостинне, знать тайно собралась в Вышеграде, где было решено не обращать внимание на решение сейма.

Правивший в 1140—1173 князь Владислав II (сын Владислава I) благодаря дружбе с Фридрихом Барбароссой, а также за обещание участвовать в его итальянских походах, 11 января 1158 года в Регенсбурге был коронован королевской короной, став вторым королём Чехии после своего деда Вратислава II. Однако титул Владиславу сделать наследственным не удалось.

После смерти Владислава II в Чехии четверть века шла междоусобная борьба, пока в 1197 году на престоле окончательно не утвердился Пржемысл Отакар I. Тем временем в Священной Римской империи после смерти императора Генриха VI началась борьба за императорскую корону между его братом Филиппом Швабским и Оттоном Брауншвейгским, что привело к падению политической силы её правителей. Многие имперские князья воспользовались данной ситуаций для того, чтобы упрочить свою власть. Пржемысл Отакар первоначально поддержал претензии на корону Филиппа Швабского, за что, по решению Филиппа, был 15 августа 1198 года в Майнце коронован как король Чехии. Согласно полученным привилегиям, король Филипп обязался за себя и своих преемников не вмешиваться в избрание новых королей Чехии, оставляя за правителями империи только право торжественного утверждения короля. Власть короля в Чехии становилась наследственной. Кроме того, за королём закреплялось также право светской инвеституры на назначение чешских епископов.

Позже, умело используя борьбу за титул императора Священной Римской империи между Вельфами и Гогенштауфенами, Пржемыслу Отакару удалось расширить свои привилегии. В 1211 году Пржемысл Оттокар в числе нескольких имперских князей возглавил коалицию, которая восстала против императора Оттона IV Брауншвейгского, опираясь на авторитет папы и короля Франции Филиппа II Августа. В итоге королём Германии на собрании князей в Нюрнберге был выбран король Сицилии Фридрих II Гогенштауфен. В начале 1212 года он прибыл в империю, где количество его сторонников постепенно возрастало. Во время этого путешествия он стал вознаграждать наиболее преданных сторонников, в число которых вошли и Пржемысл Оттокар со своим братом, маркграфом Моравии Владиславом Генрихом.

26 сентября 1212 года в Базеле Фридрих II выдал Пржемыслу Оттокару I и Владиславу Генриху три документа, которые были скреплены золотой печатью короля Сицилии с изображением быка (лат. bula). Из-за этой печати эти документы вошли в историю как «Золотая сицилийская булла». С этого момента Чехия официально стала королевством.

См. также

• Пржемысловичи

Отрывок, характеризующий Чехия (княжество)

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.