Чешско-словацкий литературный язык

Че́шско-слова́цкий литерату́рный язы́к (также чешско-словацкий литературный стиль) — вариант чешского литературного языка с элементами словакизмов, созданный в первой половине XIX века Я. Колларом и П. Й. Шафариком. Представлял собой компромиссный вариант литературной нормы, общий для чехов и словаков. В частности, для словацкого общества создание этого варианта литературного языка предполагало разрешение противостояния словаков-протестантов, приверженцев чешского языка, и словаков-католиков, использовавших бернолаковскую норму словацкого языка, разработанную в конце XVIII века.

В 1820—1830-х годах на чешско-словацком языке его авторами создавались литературные произведения, они же вели на этом языке переписку, основные правила чешско-словацкого правописания были изложены Я. Колларом в приложении к его работе «Хрестоматия» 1825 года.

Чешско-словацкий язык (имевший в значительной степени искусственный характер) не был принят ни в Чехии, ни в Словакии, он также не стал единым литературным языком для словаков разных конфессий. Литературная норма Я. Коллара и П. Й. Шафарика не сыграла сколько-нибудь заметной роли в процессе формирования общесловацкого литературного языка, в конечном итоге сами авторы нормы вернулись к использованию чешского языка, включая в него лишь небольшую долю словакизмов.

Предпосылки возникновения

К концу XVIII века в словацком обществе сложились две различные концепции развития словацкой национальной культуры. Одна из них распространилась среди словаков протестантского вероисповедания — тесная связь протестантов с чешским языком и культурой обусловила их стремление к культурному и языковому единству с чехами. Словацкие протестанты использовали в качестве литературного языка чешский, считая, что он должен служить объединяющим фактором для двух близкородственных народов — чехов и словаков. Чешский язык уже более трёх веков использовался словаками в качестве литературного и был языком литургии для словацких протестантов. Другая концепция была характерна для словаков-католиков, которые отстаивали идею самостоятельности словацкой нации и словацкого языка.

В конце XVIII века католический священник А. Бернолак кодифицировал словацкий литературный язык на основе западнословацкого культурного интердиалекта — идиома образованной части населения Западной Словакии, в котором сочетались особенности прежде всего западнословацкого диалекта и черты чешского литературного языка. Новую литературную норму, основанную на родной словацкой речи, приняли только словаки-католики, они стали активно её пропагандировать, создавать на ней литературные произведения, использовать для публикации научных работ и переводов. Словаки протестантского вероисповедания продолжали пользоваться чешским литературным языком. В результате этого словацкое общество с конца XVIII века и до середины XIX века оказалось расколотым — словаки разных конфессий ориентировались на разные литературные языки, связанные с развитием словацкой национальной культуры — на бернолаковский словацкий и чешский.

Факт кодификации А. Бернолаком словацкой литературной нормы резко усилил полемику католиков и протестантов по вопросу национального литературно-письменного языка. Протестанты считали бернолаковщину «античешским выступлением», разделяющим два народа, отвергающим длительную литературную традицию словаков. Католики придерживались точки зрения, согласно которой полноценное развитие культуры и просвещение словацкого народа возможно только на родном словацком языке. В 1803 году протестанты во многом в ответ на активную деятельность католического «Словацкого учёного товарищества», занимавшегося распространением бернолаковского языка, организуют «Институт чехословацкой литературы и языка» при евангелическом лицее в Братиславе для популяризации чешского языка среди словаков.

К 1820—1830-м годам резкое противостояние двух частей словацкого общества сменяется попытками контактов протестантов и католиков в поиске решения языкового вопроса, без которого невозможно было успешно развивать словацкое национально-освободительное движение, культуру и просвещение. Представители разных конфессий Словакии предпринимают шаги навстречу друг другу, выдвигая различные идеи и проекты, направленные на поиск компромисса в языковом вопросе. Словаки-католики, сторонники реформы А. Бернолака, такие, как М. Гамульяк и Я. Геркель, допускали возможность дополнения бернолаковского языка элементами чешского литературного языка или чертами среднесловацкого диалекта, считая при этом по-прежнему, что основой литературного языка словаков должна быть бернолаковщина. Часть представителей сообщества словаков-протестантов начинает осознавать, что архаическая чешская библичтина значительно отличается от народно-разговорной речи словаков и является сложной для понимания простого народа Словакии, они так же, как и католики, стали допускать возможность сближения чешского с элементами словацкого языка, отрицая при этом всякие попытки создания нормы на основе родной речи, включая бернолаковский язык. Именно в этот период Я. Коллар и П. Й. Шафарик решили создать новую литературную норму, основанную на чешском языке с чертами словацкого языка. Этот вариант литературной нормы по их мнению должен был стать общим языком чехов и словаков, при этом быть более понятным для простого словацкого народа и способствовать сближению позиций протестантов и католиков в вопросе единого литературно-письменного языка для словаков.

Создание

В 1820-х годах Я. Коллар и П. Й. Шафарик начали разработку новой литературной нормы на основе чешского языка, которая стала бы понятней простому народу за счёт включения в чешский элементов словацкого языка. Будучи приверженцами чешского языка и при этом противниками создания отдельного словацкого языка, и, в частности, противниками бернолаковщины, Я. Коллар и П. Й. Шафарик выбрали средний путь между «чистой» чешской и бернолаковской языковыми нормами. Такой вариант литературного стандарта по мнению авторов должен был быть в равной мере устраивать и чехов и словаков. Такая позиция была изначально противоречивой — с одной стороны Я. Коллар и П. Й. Шафарик создавали свой литературный стандарт с целью развития словацкой национальной культуры, способствуя процессу возрождения словацкой нации, с другой стороны они выступали за национально-культурное единство чехов и словаков, в соответствии с этим основу стандарта они видели только лишь в чешском языке.

Если Я. Коллар считал словацкие говоры диалектом чешского языка, то П. Й. Шафарик придерживался взгляда на словацкий как на самостоятельный язык. Тем не менее оба считали, что литературным языком словаков может быть только чешский. При этом чешский должен быть в некоторой степени «словакизирован», чтобы сохранить чешско-словацкое литературное единство, стать более понятным словакам и выступить основой для сближения позиций словаков католической и протестантской конфессий. К чешской грамматической основе они предполагали добавить некоторые черты словацкой фонетики и синтаксиса, словацкую лексику (в частности, заменить германские заимствования в чешском словакизмами для придания чешскому большего славянского характера), а также словацкую фразеологию.

Идея создания чешско-словацкого языка отражала представления о единстве славянских народов, наиболее широко распространившиеся в словацком обществе в первой половине XIX века, прежде всего в рядах патриотически настроенной словацкой молодёжи. Взгляды Я. Коллара и П. Й. Шафарика (на которые оказали заметное влияние идеи И. Г. Гердера), соответствовавшие представлениям того времени, нашли своё воплощение в концепции единого языка чехов и словаков. Я. Коллар, считавший всех славян единым народом, отразил, в частности, свою точку зрения в своей работе «О литературной взаимности между племенами и наречиями славянскими» (O literarnég Wzágemnosti mezi kmeny a nářečjmi slawskými, 1836). В составе славянского народа Я. Коллар выделял четыре «племени» — русское, польское, чехословацкое и иллирийское, которые говорят на соответствующих четырёх наиболее культурно развитых наречиях славянского языка. Будучи приверженцем единства славянского народа и его языка, он выступал против дальнейшего дробления славянских племён и наречий, в том числе и против обособления и развития литературной нормы на наречии словаков, которое он считал частью единого языка «чехословацкого племени».

Созданию чешско-словацкой литературной нормы предшествовало изучение словацких диалектов, знакомство со словацким народным творчеством, благодаря которому авторы новой нормы по-другому стали рассматривать родную речь, осщутив её красоту и богатство. В частности, Я. Коллар отмечал в своих работах бóльшую «благозвучность» словацкого в сравнении с чешским. Примером «благозвучности» по его мнению была бóльшая частотность гласных a, o, u, в словацком (hračka — hříčka, ťažiaci — tižící, popol — popel, sľub — slib и т. п.) Также Я. Коллар отмечал избыточное, на его взгляд, число германизмов в чешском языке.

Функционирование

Помимо теоретических разработок Я. Коллар и П. Й. Шафарик предприняли попытку применить свой «чешско-словацкий литературный стиль» на практике, приступили к его популяризации. Они стали вести на новой норме переписку, издавать на ней свои работы и т. п. В 1820—1830-х в чешском языке, используемом Я. Колларом и П. Й. Шафариком, отмечаются наибольшие изменения, связанные с включением в чешский словацкой лексики и фразеологии, некоторых фонетических и грамматических черт, а также правил орфографии. Материалы на чешско-словацком наряду с материалами на чешском и бернолаковском словацком языках печатались в альманахе Zora, который издавала в 1835—1840 годах совместная организация словаков-католиков и словаков-протестантов — «Общество любителей словацкого языка и литературы». Председателем этого общества был Я. Коллар.

Особенности

К числу основных особенностей чешско-словацкого литературного языка относятся:

• написание на месте чешских ř и ou (au) словацких r и ú;
• упрощения ряда групп согласных: cnost вместо ctnost, radosný вместо radostný и т. п.;
• введение гласного в сочетание согласных в словах типа hardlo, mertvý, perst, vluna, obor и т. п.;
• употребление окончания ja у глаголов в форме 3-го лица множественного числа настоящего времени: činja, nevidja вместо činí, nevidí;
• употребление окончания -ov вместо -ů у существительных мужского рода в форме родительного падежа множественного числа: kmenov, zákonov;
• употребление глагольных форм типа boly, maly вместо byly, měly и т. д.

Основные правила орфографии чешско-словацкого языка сформулированы в приложении к работе Я. Коллара 1825 года «Хрестоматия», по мнению Ш. Тобика нормы чешско-словацкого правописания этого периода приближались к нормам правописания бернолаковского словацкого языка.

Чешский язык в Словакии

Использование чешского языка на территории Словакии имеет давнюю традицию. До кодификации словацкого литературного языка, начавшейся в конце XVIII века, словаки употребляли в качестве литературно-письменного языка чешский язык (наряду с латинским, немецким и венгерским), уже с XV века чешский конкурировал с латинским в деловой и административно-правовой сферах, на чешском в Словакии создавались художественная, религиозная и научная литература. С XVI века значение чешского возрастает среди словацких протестантов — в период Реформации чешский становится языком литургии и частично входит в сферу устного употребления. С самого начала своего использования на территории Словакии чешский язык был подвержен влиянию местных словакизмов, чешский стихийно вступал во взаимодействие со словацким языком. Чешский постепенно словакизировался в речи и письменных текстах как у протестантов, так и у католиков. Степень словакизации у разных словацких авторов была неодинаковой. В некоторых случаях мера словакизация была настолько значительной, что чешский язык нельзя было рассматривать как чешский со словацким влиянием, формировалась своеобразная языковая форма смешанного характера, называемая «словакизированным чешским языком» (slovakizovaná čeština или poslovenčená čeština).

С началом Контрреформации в XVII веке отношение к чешскому языку в среде словацких протестантов меняется, они выступают за сохранение традиционной формы чешского, восходящей к нормам языка «Кралицкой Библии» (1579—1593), чешский литературный язык укрепляет свои позиции, в протестантской общине он воспринимается как высшая форма языка словацкой нации по отношению к менее престижной словацкой диалектной речи. Чешский был настолько близок словацкому языку, что нередко язык текстов на чешском, созданных в Словакии, протестанты называли словацким. Принимая во внимание то, что словаки воспринимали чешский как литературную форму словацкого языка, а также учитывая значительную степень словакизации чешского языка в среде словацкой интеллигенции протестантского вероисповедания (М. Бел, Д. Крман, П. Долежал) рассматривалась концепция так называемого «словацко-чешского языка» (lingua Slavico-Bohemica). П. Долежал даже составил описание словацкого варианта чешского языка в своей работе «Grammatica Slavico-Bohemica», в основе этого языка в генетическом отношении и структурном плане лежал чешский язык, словацкий же язык был представлен только некоторыми элементами. К. В. Лифанов рассматривал данный идиом как «старый словацкий литературный язык».

Словаки-протестанты продолжали использовать чешский в качестве своего литературного языка и после кодификации А. Бернолаком литературной нормы, основанной на родной для словаков речи. Лишь после кодификации новой нормы словацкого языка Л. Штуром в середине XIX века часть протестантской общины в Словакии переходит к использованию словацкого языка. А после реформы Годжи-Гатталы, которая проводилась в период введения старословацкого языка, чешский язык постепенно выходит у словаков-протестантов из употребления.
В отличие от словаков-протестантов словаки-католики придерживались взгляда на словацкий как на самостоятельный язык, поэтому в их среде шёл процесс как стихийной, так и сознательной словакизации чешского литературного языка в направлении создания литературной нормы, основанной на родной речи словаков.

Историческое значение

Активизация чешского и словацкого национального движения, при которой на первый план выдвигались идеи национального своеобразия, подчёркивались уникальные черты культуры и языка, концепция чешско-словацкого литературного стиля очень быстро утратила свою актуальность и не была воспринята ни чешским, ни словацким обществами. Язык Я. Коллара и П. Й. Шафарика не стал объединяющей силой ни для чешского и словацкого народов, ни для католической и протестантской частей словацкого общества. Чешско-словацкий язык не оказал заметного влияния на развитие словацкой литературной нормы и остался незначительным моментом в истории словацкого языка. Тем не менее, деятельность Я. Коллара и П. Й. Шафарика оставила яркий след в движении словацкого национального возрождения. Благодаря их авторитету и влиянию в среде словаков протестантского вероисповедания было принято допущение, позволяющее отступить от норм чешского языка в сторону их сближения со словацким языком, важным было для протестантов мнение П. Й. Шафарика о самостоятельности словацкого наречия. Я. Коллар и П. Й. Шафарик своими работами способствовали росту интереса словаков к народной культуре и языку, пробуждению у словаков патриотизма. Большое значение для словацкого национально-освободительного движения имели идеи, распространяемые авторами чешско-словацкого литературного стиля, о единстве славянских народов. Кроме того, на усиление национального самосознания словаков и формирование их национальной идеологии оказало влияние новое определение термина «нация», высказанное Я. Колларом, в корне отличавшееся от бытовавшего в то время толкования, связывавшего понятие «нация» прежде всего с государством. Я. Коллар связал это понятие в первую очередь с этносом и языком: нация — это «общность таких людей, которые объединены узами единого языка, одинаковых нравов и обычаев». Таким образом, он утверждал о том, что одной из важнейших характеристик нации является язык. Большое влияние идеи и труды Я. Коллара и П. Й. Шафарика оказали на Л. Штура, автора второй кодификации словацкого языка, на которой основан современный язык словаков.

См. также

• Чехословацкий язык

Литература

1. Pauliny E. Dejiny spisovnej slovenčiny. — Bratislava: Slovenské pedagogické nakladateľstvo, 1983. — 256 с.
2. Смирнов Л. Н. Словацкий литературный язык эпохи национального возрождения. — М.: Институт славяноведения РАН, 2001. — С. 16. — ISBN 5-7576-0122-1.
3. Смирнов Л. Н. Западнославянские языки. Словацкий язык // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — С. 274—309. — ISBN 5-87444-216-2.

Отрывок, характеризующий Чешско-словацкий литературный язык

Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
– Aucun, [Никакого,] – возразил виконт. – После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si meme ca a ete un heros pour certaines gens, – сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, – depuis l'assassinat du duc il y a un Marietyr de plus dans le ciel, un heros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна, хотя и предчувствовавшая, что он скажет что нибудь неприличное, уже не могла остановить его.
– Казнь герцога Энгиенского, – сказал мсье Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
– Dieul mon Dieu! [Боже! мой Боже!] – страшным шопотом проговорила Анна Павловна.
– Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'ame, [Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души,] – сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
– Ah! Oh! – сказали разные голоса.
– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала:
– Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, – сказала она.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: «Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет.
– Идите, Annette, вы простудитесь, – говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. – C'est arrete, [Решено,] – прибавила она тихо.
Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини.
– Я надеюсь на вас, милый друг, – сказала Анна Павловна тоже тихо, – вы напишете к ней и скажете мне, comment le pere envisagera la chose. Au revoir, [Как отец посмотрит на дело. До свидания,] – и она ушла из передней.
Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что то говорить ей.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
– Я очень рад, что не поехал к посланнику, – говорил князь Ипполит: – скука… Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный?
– Говорят, что бал будет очень хорош, – отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. – Все красивые женщины общества будут там.
– Не все, потому что вас там не будет; не все, – сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню.
От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Она грациозно, но всё улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным.
– Вы готовы? – спросил он жену, обходя ее взглядом.
Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.
– Рrincesse, au revoir, [Княгиня, до свиданья,] – кричал он, путаясь языком так же, как и ногами.