Чжао-ван

Чжао-ван 昭王
Ван Китая
995 до н. э. — 977 до н. э.
Предшественник:	Кан-ван
Преемник:	Му-ван
Род:	Чжоу
Отец:	Кан-ван
Дети:	Му-ван

Чжао-ван (кит. 昭王, имя при рождении: 姬瑕, Цзи Ся) — 4-й китайской император из династии Чжоу. По традиционной версии он правил в 1052—1002 годах до н. э., а согласно исследованиям в рамках проекта Ся-Шан-Чжоу — в 995—977 годах до н. э. Сын императора Кан-вана.

Сыма Цянь писал о времени правления Чжао-вана, что при нем «в управлении государством проявились слабости и изъяны». Царствование Чжао-вана отмечено постоянными мятежами и войнами в южных районах империи. Источники упоминают как минимум 5 военных походах во время правления Чжао-вана, все они были направлены на юг. Основным противником здесь становится царство Чу. Согласно «Бамбуковым книгам», на 16-м году своего правления Чжао-ван напал на Чу-Цзин, пересёк реку Хань, и повстречал гигантского носорога. В 19-м году правления Чжао-ван потерял на реке Хань все свои 6 армий. Наконец, в последний год своего царствования Чжао-ван отправился в поход на юг против южных варваров-и и не вернулся. Очевидно, что он погиб в войне с силами Чу.

Благодаря военным действиям Чжао-вана в империи на долгие годы воцарились мир и безопасность приграничных районов.

Источники

• [evrasiabooks.narod.ru/Pilgrim/Cryll_China_text.htm Крил Х. Г. Становление государственной власти в Китае. Империя Западная Чжоу]
• [maxbooks.ru/sina/shan69.htm Чжоуский Китай при Кан-ване (1004—967) и Чжао-ване (966—948)]

Династия Западная Чжоу
Предшественник: Кан-ван	Ван Китая традиционно ок. 1052 — 1002 до н. э. по последним данным ок. 995 — 977 до н. э.	Преемник: Му-ван

Отрывок, характеризующий Чжао-ван

– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.