Чжу Си

Чжу Си
Дата рождения:	18 октября 1130(1130-10-18)
Место рождения:	уезд Юси провинции Фуцзянь
Дата смерти:	23 апреля 1200(1200-04-23) (69 лет)
Место смерти:	Каотин провинции Фуцзянь
Школа/традиция:	неоконфуцианство
Период:	Династия Сун

Чжу Си (кит. упр. 朱熹, пиньинь: Zhū Xī, тж. известен как Чжу Юаньхуэй, Чжу Чжунхуэй, Чжу Хуэйань; 1130—1200) — китайский философ, учёный-энциклопедист, литератор, текстолог и комментатор конфуцианских канонических произведений, педагог, главный представитель неоконфуцианства, придавший этому учению универсальную и систематизированную форму, в которой оно обрело статус ортодоксальной идеологии в Китае и ряде сопредельных стран, особенно в Японии и Корее.

Биография

Родился 18 октября 1130 года в уезде Юси (провинция Фуцзянь) в семье интеллектуалов. Дед Чжу Си, учёный-конфуцианец скромного достатка, поощрял детей к учёбе и самосовершенствованию, предсказывая «в роду, на протяжении пяти поколений скапливавшем конфуцианскую добродетель», рождение выдающегося потомка.

Отец Чжу Си, Чжу Сун, получил высшую учёную степень (цзиньши) в 21 год, на государственных экзаменах в 1118. Служа в столице, он стал свидетелем падения Северной Сун, вместе с двором переехал на Юг и выступал ярым противником мирного договора с Цзинь (1141): вследствие этого он был разжалован Цинь Гуем и вскоре умер, будучи сослан в провинцию на мелкую должность.

Сам Чжу Си с детства обнаружил незаурядные способности и начал получать классическое образование в четыре года под наблюдением матери. Он стал обладателем степени цзиньши (дававшей право занять руководящую административную должность) в необычно раннем возрасте, в 18 лет (тогда как средний возраст для такой должности был 35 лет).

Первым назначением Чжу Си был уезд Тунъань на юге провинции Фуцзянь (1151—1158). Там он изменил налогообложение и полицию, улучшил библиотеку и школу, разработал форму ритуала, отсутствующую до него. Своей службой Чжу Си в 26 лет заслужил такое уважение населения, что ему был сооружён алтарь в местной школе.

В 33 года Чжу Си уже удостоился первой аудиенции у императора и был назначен профессором военной академии, однако через два года оставил эту должность. Несмотря на постоянное стремление власть предержащих лиц привлекать его к государственной службе, он регулярно отказывался от подобных предложений, предпочитая заниматься научной, литературной и педагогической деятельностью.

Влияние на Чжу Си произвёл мыслитель Ли Тун, которого Чжу Си посетил до своего назначения в Тунъань. В 1158 году он посетил Ли Туна снова и провёл в обучении с ним несколько месяцев в 1160 году. Ли Туна был последователем Чэн Хао и Чэн И (поэтому основанное Чжу Си интеллектуальное направление также иногда называется школа Чэн-Чжу).

После 14 лет пребывания в отставке в 1178 Чжу Си вернулся на государственную службу. Будучи в 1179—83 начальником области Нанькан (провинции Цзянси), Чжу Си создал широко известную тогда в Китае школу Бай-лу дун («Пещера белого оленя»). После неоднократно, но ненадолго назначался на высокие административные посты. Чжу Си в политике занимал непримиримую позицию по отношению к главному тогда врагу Китая — чжурчжэньскому государству Цзинь. Это противоречило магистральной линии власти на умиротворение воинственного соседа. В результате Чжу Си только 9 лет находился на службе и 46 дней при дворе в качестве лектора. В 1195, предчувствуя грядущие беды после написания очередного критического доклада трону, он произвел гадание по «Чжоу и», выпала гексаграмма (гуа) № 33 Дунь (Бегство), — впоследствии он включил её в свой псевдоним Дунь-вэн (Убегающий старец).

Большую часть жизни пребывая в отставке, он всегда бедствовал и был вынужден зарабатывать на жизнь книгоиздательской деятельностью, считавшейся малопочтенным занятием для конфуцианца. Вместе с тем таким образом Чжу Си достигал ещё одной цели — максимальной популяризации своих идей. Чжу Си был одним из самых плодовитых авторов. Он написал около 80 произведений, его сохранившееся эпистолярное наследие включает в себя около 2 тыс. писем, а запись его диалогов, состоящая из 140 глав, является самой обширной в китайской литературе. У него было 467 учеников — больше, чем у любого другого неоконфуцианца. Он основал рекордное число учебных заведений и принимал участие в деятельности 21 академии. Чжу Си оставил потомкам огромное количество каллиграфических надписей и сам был запечатлён на многочисленных портретах, выполненных на бумаге и в камне.

В 1196 независимое поведение Чжу Си, выразившееся, в частности, в несоблюдении ритуального меню при приёме одного высокопоставленного чиновника, спровоцировало обвинение философа сразу в десятке преступлений: от сыновней непочтительности и неуважения к императору до распространения еретических идей. В итоге он был лишён всех чинов и званий, а его учение подверглось запрету. Однако в 1199, за год до смерти, Чжу Си был реабилитирован, в 1209 получил почётное посмертное имя Вэнь (Культура), в 1230 титул Хуй-го-гун (державный князь), в 1241 причислен к величайшим конфуцианским авторитетам установлением таблички с его именем в храме Конфуция.

Чжу Си скончался 23 апреля 1200 в Каотине провинции Фуцзянь.

Наследие

В истории китайской мысли часто называем второй по влиятельности фигурой после самого Конфуция; современники причисляли его наряду с Чжан Ши и Люй Цзуцянем к «трём мудрецам с Юго-Востока».

Чжу Си оставил после себя обширный корпус сочинений (300 глав), включающий в себя ок. 1000 стихотворений.

Философское учение Чжу Си осуществляет идентификацию конфуцианской трактовки Тайцзи с даосской доктриной Беспредельного, указывая, что эти знания о природе космоса и человека следует употребить для усовершенствования отдельной личности («искренность помыслов», «выправленность сердца»), укрепления семьи, упорядочивания государства и восстановления гармонии мира — «уравновешивания Поднебесной».

Он утверждает оппозицию понятий ци и ли — начал, лежащих в основе каждой «вещи».

Чжу Си принадлежит заслуга создания конфуцианского Четверокнижия: выделенные и прокомментированные им четыре книги конфуцианского канона («Луньюй», «Мэнцзы», «Дасюэ» и «Чжунъюн») стали основой классического конфуцианского образования в эпохи Мин и Цин. Среди учеников Чжу Си были Кэ Сюэ, один из любимых учеников, автор сочинения «Чунь цю бо и» («Широкий смысл "Чунь цю"»), Чэнь Чунь, автор словаря чжусианских философских терминов «Син ли цзы и», «Смысл терминов природа и принцип», Тэн Дэцуй и другие. Среди текстов особой социальной значимости для Китая стоит трактат Цзя-ли, «Семейные Церемонии», составленный им самим (или под его руководством) код проведения обрядов совершеннолетия, свадьбы, похорон и поклонения предкам. Упрощённые издания, подражания этому сочинению стали основой для последующей конфуцианской индоктринации китайского общества. Среди прочего Чжу Си утверждает подчинённое положение женщины в семье (значительно более жёстко чем это было принято в конфуцианской элите сунских времён): предполагается, что она не должна пользоваться финансовой независимостью, посвящать себя наукам и искусствам, разводиться и повторно выходить замуж. Тягостные нормативные обязательства накладываются также на молодых людей обоих полов.

Историческая роль: чжусианство

С 1313 при правлении инородной (монгольской) династии Юань его учение официально включено в систему государственных экзаменов на учёные степени и чиновничьи должности (кэ цзюй).

В XVI — 1 пол. XVII в. в Китае идейно возобладала школа Лу Цзююаня и Ван Янмина («синь сюэ» — «учение о сердце»), сформировавшая основные тезисы античжусианской критики. Однако правящая манчжурская династия (1644—1911) поддерживала учение Чжу Си как официальную идеологию. В 30-е гг. XX в. учение Чжу Си было модернизировано Фэн Юланем в «новом учении о принципе» (синь ли сюэ). Аналогичные попытки после активно предпринимали ряд китайских философов, проживающих за пределами Китая и представляющих так называемое постконфуцианство, или постнеоконфуцианство.

В Японии учение Чжу Си распространилось под названием Сюсигаку (朱子学, Школа Чжу Си), наиболее влиятельными деятелями этой школы были Фудзивара Сэйка (1561—1619) и его ученик Хаяси Радзан. Под их влиянием сложилась чжусианская система образования, просуществовавшая до «революции Мэйдзи» 1867—1868.

В Корее чжусианство получило название чуджахак (кор. 주자학). Его первыми проповедниками стали студенты, обучавшиеся в Китае в XIII-нач. XIV вв.: Ан Хян и др. Основоположником ортодоксального корейского чжусианства считается Чон Монджу (XIV в.), первый министр государства Корё. В XVI в. сложилась крупнейшая в Корее чжусианская школа — соннихак (также известная как лихак, калька с кит. 理學 лисюэ). В конце XIX века чжусианство осознавалось его корейскими сторонниками как важный идеологический элемент, объединяющий Корею и Китай в партизанской борьбе против японского засилья.

В XX веке историческая роль Чжу Си периодически подверглась переосмыслению вместе со всем имперским наследием Китая: чжусианская идеология называлась в числе факторов, приведших Китай к упадку. Подобные обвинения ещё раз свидетельствуют о её историческом значении.

Тексты и язык Чжу Си

Литературные памятники эпохи Сун, в зависимости от употребляемого ими языка, можно разделить на три категории. К первой следует отнести те, которые создавались путём записи устных историй и рассказов, то есть использующих разговорный язык времени своего создания. Ко второй, противоположной от первой категории, принадлежат труды на древнекитайском языке. Большей частью произведения второй категории представляют собой философские сочинения. В третью категорию можно объединить такие тексты, в которых прослеживается использование как разговорных, так и литературных элементов. Главным образом к третьей категории относятся так называемые юйлу — «записи речей» (語錄). Произведения данного типа представляют собой записи высказываний, размышлений, лекций философов-неоконфуцианцев, сделанные их учениками, которые в дальнейшем их распространяли и печатали. Характер лекционной формы предполагает как оперирование довольно сложными языковыми конструкциями, так и использование разговорной речи, что и нашло отражение в юйлу, дошедших до нашего времени, хотя исследователями отмечено, что древнекитайских элементов речи в таких текстах больше, чем разговорных.

Основным источником наследия Чжу Си являются своды его сочинений, которые составлялись и печатались уже после смерти философа. Одним из самых ранних подобных сводов являются «Беседы Чжу Си» (кит. трад. 朱子語類, упр. 朱子语类, пиньинь: Zhūzi yǔ lèi, палл.: Чжу-цзы юйлэй). Основой для сборника, изданного в 1270 году, послужили беседы философа со своими учениками, некоторые из которых печатались ещё при жизни учителя, другие же уже после его смерти. Беседы записывались непосредственно учениками Чжу Си. Тематическая направленность сборника — изложение философской системы мыслителя. Много позднее, в 1700 году во времена императора Канси, был опубликован свод «Собрание работ Чжу Си» (кит. трад. 諸子文集, упр. 诸子文集, пиньинь: Zhū zǐ wénjí, палл.: Чжу-цзы вэньцзи). Он содержал главным образом эпистолярное наследие. Данные два сборника послужили источником для монументального издания 1714 года под названием «Полное собрание сочинений Чжу-цзы, составленное по императорскому повелению» (кит. трад. 御纂朱子全書, упр. 御纂朱子全书, пиньинь: Yù zuǎn zhūzi quánshū, палл.: Юй цзуань Чжу-цзы цюань). Созданный с помощью техники ксилографии, свод состоял из 66 томов. Данное издание печаталось непосредственно по повелению императора Канси, которой лично написал к нему предисловие. В настоящее время данная реликвия хранится в Институте востоковедения РАН, в Санкт-Петербургском филиале. Несмотря на название, в свод вошло не всё наследие философа, в частности, из сборника «Беседы Чжу Си» вошло около 70 % текста. Но зато там появились такие большие труды как, в частности, комментарии на «Четверокнижие» и «Мысли о близком» (кит. трад. 近思錄, упр. 近思录, пиньинь: Jìn sī lù, палл.: Цзинь сы лу).

Исходя из предположения, что документы, вошедшие в свод «Беседы Чжу Си» записывались почти дословно со слов учителя, появляется возможность оценить язык, которым он пользовался. Несмотря на определённую неоднородность текстов, которые создавались в разные времена, возможно определить и общие черты, им свойственные. Исследователи сходятся во мнении, что Чжу Си пользовался межпровинциальным разговорным стандартом языка, «мандаринским» языком, который был присущ образованному классу населения. К этому мог подтолкнуть и характер жизни философа, которому приходилось вести беседы в различных частях большой страны с разными людьми. Отмечено, в его речи присутствует большое количество литературных выражений, в то время как наблюдается отсутствие характерных элементов, свойственных разговорному китайскому языку, байхуа. Оставив в стороне тот факт, что при записи речь Чжу Си могла подвергаться корректировке путём приведения её к более литературной форме, лингвисты высказывают предположения, что во времена Чжу Си разговорный язык был ближе к литературному, а также философ, при ведении бесед с учениками, мог не ограничивать себя в сложности высказываний, будучи уверенным, что будет понятен своей достаточно образованной аудитории. Аутентичность текста, содержащегося в различных сборниках, непосредственно тому, что говорил Чжу Си, может быть обоснована чрезвычайно высоким авторитетом учителя, тем, что часть записей выходила ещё во времена его жизни, а также лингвистическим анализом текстов, который был произведён некоторыми исследователями.

Источники

• Чжу-цзы да цюань (Полное [собрание сочинений] Учителя Чжу). Т. 1-12. Тайбэй, 1970;
• Чжу-цзы юй лэй (Классифицированные речи Учителя Чжу). Кн. 1-8. Пекин, 1986;
• Чжу Си. Натурфилософия. Природа человека, его сознание, воля и чувства. О воспитании и знании / Пер. М. Л. Титаренко // Антология мировой философии. Т. 1, ч. 1. М., 1969;
• Чжу Си. Син. Жэнь у чжи син (Природа-син. Природа-син человека и вещей / Пер. В. В. Зайцева) // Человек как философская проблема: Восток-Запад. М., 1991;
• О сознании (Синь): Из философского наследия Чжу Си / Пер. с кит. А. С. Мартынова и И. Т. Зограф; Вступ. ст. и коммент. к пер. А. С. Мартынова; грам. очерк И. Т. Зограф. — М.: Восточная литература, 2002. — 318 с — (Памятники письменности Востока. СХХII).
• De Harles Ch. (tr.). Tchou Hi. La Siao Hio, ou morale de la jeunesse. P., 1889;
• Bruce J.P. (tr.). The Philosophy of Human Nature by Chu Hsi. L., 1922;
• Graf O. (verdeut.) Tschu Hsi. Djin-si lu, die sungkonfuzianische Summa. Bd 1-3. Tokio, 1953—1954;
• Chan Wing-tsit (tr.). Reflections on Things at Hand: The Neo-Confucian Anthology Compiled by Chu His and Lü Tsu-ch`ien. N.Y., L., 1967;
• Gardner D.K. (tr.). Chu Hsi. Learning to be a Sage: Selections from the Conversations of Master Chu, Arranged Topically. Berk., 1990;
• Ebrey P.B. (tr.) Chu Hsi`s Family Rituals: A Twelfth Century Manual for the Performance of Cappings, Weddings, Funerals and Ancestral Rites. Princ., 1991.
• John Berthrong, Concerning Creativity—A Comparison Of Chu Hsi, Whitehead, And Neville. Albany: SUNY Press, 1998. 254 p. ISBN 0-7914-3944-5.

Литература

• Алексеев В. М. Китайская литература. М., 1978, с. 429—498
• Голыгина К. И. «Великий предел». Китайская модель мира в литературе и культуре (I—XIII вв.). М., 1995, с. 306—323
• Гусаров В. Ф. Непоследовательность Конфуция и дуализм философии Чжу Си.// Третья научная конференция «Общество и государство в Китае». Т.1. М., 1972.
• Зайцев В. В. О формировании философского учения Чжу Си // Из истории китайской философии: становление и основные направления (даосизм, буддизм, неоконфуцианство). М., 1978.
• История китайской философии. М., 1989, с. 332—349
• Кобзев А. И. Философия китайского неоконфуцианства. М., 2002, указатель
• Краснов А. Б. Учение Чжу Си о природе человека // Конфуцианство в Китае. Проблемы теории и практики. М., 1982. С.126-148..
• Мартынов А. С. Чжу Си и официальная идеология императорского Китая // Конфуцианство в Китае. Проблемы теории и практики. М., 1982. С.111-125.
• Мартынов, А. С. Буддизм и конфуцианцы. Су Дун-по (1036—1101) и Чжу Си (1130—1200) // Буддизм, государство и общество в странах Центральной и Восточной Азии в средние века. — М.: Наука, 1982. — С. 206—316.
• Панфилов, С. С. [anthropology.ru/ru/texts/panfilov_ss/buddha06_08.html Отношение Чжу Си к буддийской традиции] // Шестая буддологическая конференция: Тезисы / Сост. С. Э. Коротков, Е. А. Торчинов. — СПб.: 1999. — С.38—42.
• Тиллман Х. К. Сознание Неба (тянь) в системе воззрений Чжу Си // Ретроспективная и сравнительная политология. Публикации и исследования. Вып. I.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. — С.302-319.
• Фицджеральд, С. П. Китай. Краткая история культуры. / Пер. с англ. Р. В. Котенко. — СПб.: Евразия, 1998. ISBN 5-8071-0010-7 — [web.archive.org/web/20030616175350/enoth.narod.ru/History/fitz20.txt Глава XX. Чжу Си и неоконфуцианство]

• Лю Шу-сянь. Чжу-цзы чжэсюэ сысян ды фачжань юй ваньчэн (Развитие и формирование философской мысли Учителя Чжу [Си]). Тайбэй, 1986
• Сюн Вань. Чжу-цзы ли-сюэ юй фо-сюэ (Учение о принципе учителя Чжу [Си] и буддизм) // Хуаган фо-сюэ сюэбао. Вып. 7. 01.1984, с. 261—285
• Сю-сигаку тайкэй (Общий курс учения Чжу Си). Т. 1-9. Токио, 1974-75
• Фань Шоу-кан. Чжу-цзы цзи ци чжэсюэ (Учитель Чжу [Си] и его философия). Пекин, 1983
• Цянь Му. Чжу-цзы синь сюэ ань (Новый отчет об учении Учителя Чжу [Си]). Т. 1-5. Тайбэй, 1971
• Чжан Ли-вэнь. Чжу Си сысян яньцзю (Исследование идеологии Чжу Си). Пекин, 1981
• Чэнь Лай. Чжу Си чжэсюэ яньцзю (Исследование философии Чжу Си). Пекин, 1987

• Adler J.A. The Inter-penetration of Stillness and Activity in Chu Hsi`s Appropriation of Chou Tun-i // Association for Asian Studies Annual Meeting. Bost., 1999
• Angle S.C. The Possibility of Sagehood: Reverence and Ethical Perfection in Zhu Xi`s Thought // JCP, № 25 (3), 09.1998, p. 281—303
• D. Bodde. Philosophy of Chu Hsi, Camb., 1942
• Bruce J.P. Chu His and His Masters. L., 1923
• Chan Wing-tsit. Chu Hsi: Life and Thought. Hong Kong, 1986
• Chan Wing-tsit. Chu Hsi: New Studies. Honolulu, 1989
• Ch`eng Chung-ying. New Dimensions of Confucian and Neo-Confucian Philosophy. Albany, 1991
• Ching J. The Reli-gious Thought of Chu Hsi. N.Y., 2000
• Chu Hsi and Neo-Confucianism. Honolulu, 1988
• De Bary W.T. Neo-Confucian Orthodoxy and the Learning of the Mind-and-Heart. N.J., 1981
• Gardner D.K. Chu Hsi and the Ta-hsueh: Neo-Confucian Reflection on the Confucian Canon. Camb. (Mass.), 1986
• Kim Yung Sik. The Natural Philosophy of Chu Hsi (1130—1200). Phil., 2000
• Le Gall S. Le philosophe Tchou Hi, sa doctrine, son influence. Chang-hai. 1894
• Munro D.J. Images of Human Nature: A Sung Portrait. Princ., 1988
• Sargent G.E. Tchou Hi contre le Bouddhisme. P., 1955
• Tillman H.C. Utilitarian Confucianism: Ch`en Liang`s Challenge to Chu Hsi. Camb. (Mass.), 1982.
• Tillman H.C. Confucian Discourse and Chu Hsi’s Ascendancy (1992);

Ссылки

• Кобзев А.И. Чжу Си // [www.synologia.ru/a/%D0%A7%D0%B6%D1%83_%D0%A1%D0%B8 Духовная культура Китая: энциклопедия: в 5 т.]. — М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 2006. — Т. 1. Философия. — С. 593-596.

Отрывок, характеризующий Чжу Си

– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.