Чижевский, Титус

Титус Чижевский
польск. Tytus Czyżewski
Леон Хвистек. Портрет Титуса Чижевского (около 1920)
Дата рождения:	28 декабря 1885(1885-12-28)
Место рождения:	Пшишова (ныне Малопольское воеводство, Польша)
Дата смерти:	5 мая 1945(1945-05-05) (59 лет)
Место смерти:	Краков, Польша
Гражданство:	→
Учёба:	Краковская академия искусств
Стиль:	формизм, экспрессионизм, футуризм, примитивизм

Титус Чижевский (польск. Tytus Czyżewski; 28 декабря 1885, Пшишова Австро-Венгрия (ныне Малопольского воеводства Польши) — 5 мая 1945, Краков) — польский поэт-футурист, драматург, художник, литературный и художественный критик, яркая фигура межвоенного авангарда, один из основателей группы формистов.

Биография

В 1902—1907 обучался в Краковской академии искусств, под руководством Ю. Мехоффера и С. Выспяньского.

В 1907—1909 и 1910—1912 продолжил изучать живопись в Париже. С 1911 — участник выставок в Салоне Независимых.

В 1917 — соучредитель краковской группы художников Экспрессионисты Польши, в которую кроме него входили Виткевич, Леон Хвистек и др., в 1919 она была преобразована в группу формистов.

С 1917 принадлежал к группе Экспрессионисты Польши .

Титус Чижевский был одним из организаторов клубов футуристов, публиковал стихи в их журналах. Доказывал, что фольклор может оказывать на поэтов-авангардистов животворное влияние.

Позже — художник-примитивист, колорист.

В 1922—1925 работал в посольстве Польши в Париже.

Поэзия

• 1920 — Zielone Oko. Poezje formistyczne. Elektryczne wizje
• 1922 — Noc — dzień. Mechaniczny instynkt elektryczny
• 1925 — Pastorałki
• 1927 — Robespierre. Rapsod. Cinema. Od romantyzmu do cynizmu
• 1936 — Lajkonik w chmurach

Драматургия

• 1907 — Śmierć Fauna. Obrazek
• 1922 — Osioł i słońce w metamorfozie
• 1922 — Włamywacz z lepszego towarzystwa
• 1922 — Wąż, Orfeusz i Euridika

Ссылки

• [culture.pl/pl/tworca/tytus-czyzewski Tytus Czyżewski] (польск.)
• [www.philatelia.ru/classik/stamps/?id=21024 Марки Польши, посвящённые Титусу Чижевскому]

Отрывок, характеризующий Чижевский, Титус

Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.