Чикагская семёрка

«Чикагская семёрка» (изначально Чикагская восьмёрка) — подсудимые по делу о протестах во время съезда Демократической партии США в Чикаго в августе 1968 г.

В марте 1969 г. против Эбби Хоффмана, Джерри Рубина, Дэвида Диллинджера, Тома Хейдена, Ренье Дэйвиса, Джона Фройнса, Ли Вайнера и Бобби Сила (лидера «Чёрных пантер») были выдвинуты обвинения на основании нового федерального закона, установившего ответственность за «поездку с использованием межштатных средств сообщения с целью организации бунта». В сентябре 1969 г. они были арестованы и предстали перед федеральным судом.

Процесс

Хоффман и Рубин вели себя по-шутовски, издеваясь над судом.

Хоффман давал такие показания:

 — Назовите себя.

 — Меня зовут Эбби. Я — сирота Америки…

 — Где Вы живете?

 — Я живу в Нации Вудстока.

 — Объясните суду и присяжным, где это.

 — Да. Это нация отчужденной молодежи. Мы носим свою нацию с собой повсюду как состояние сознания, как индейцы сиу носили свою нацию с собой… Это нация, посвятившая себя братству людей в противовес конкуренции, идее, что у людей найдется друг для друга нечто получше собственности и денег…

 — …Сэр, не говорите ничего о философии или Индии. Просто где Вы живете, если у Вас есть, где жить. Вот вы сказали Вудсток. В каком штате (In what state) находится Вудсток?

 — Это состояние ума (It’s a state of mind)

 — Скажите суду и присяжным Ваш возраст.

 — Мне 33 года. Я — дитя Шестидесятых.

 — Имеется в виду дата рождения.

 — Психологически — 1960…

 — Между датой вашего рождения, 30 ноября 1936 г. и 1 мая 1960 г. имело ли место что-либо в Вашей жизни?

 — Ничего. Я полагаю, это называют американским образованием…

 — Можете сказать суду и присяжным, какой у Вас сейчас род занятий?

 — Я культурный революционер. Ну, на самом деле я подсудимый — это на полный день…

Затем Хоффман заявил, что не желает именоваться «обвиняемым Хоффманом», ибо эта фамилия опозорена судьей (фамилия которого тоже была Хоффман). Прессе же он заявил, что официально сменил своё имя, и отныне его зовут Fuck. По поводу же обвинений он сказал так: «В этой стране существуют миллионы законов. Мы намерены нарушить их все, включая закон всемирного притяжения».

Отношения между Эбби Хоффманом и Рубином, с одной стороны, и Хэйденом, Дэйвисом и Фройнесом с другой были достаточно натянутыми. Хоффман позднее писал: «Наша фракция подсудимых состояла из торчков, они же были вульгарными бухариками. Мы были волосатыми жизнерадостными хиппами, они — высокомерными яйцеголовыми политиканами. Психологически они были зажаты, мы — отвязны».

Свидетелями обвинения были трое сотрудников чикагской полиции, которые были внедрены в руководство протестующих. Они описывали обсуждение планов блокирования уличного движение, захвата отелей и т. п.

В качестве же свидетелей защиты были вызваны Арло Гатри, Вуди Гарри, Фил Окс, Джозеф Макдональд, Джуди Коллинз, Пит Сигер. Джуди Коллинз, чтобы поведать присяжным о мотивах поступков обвиняемых, запела песню «Where Have All the Flowers Gone» (вопреки протестам судьи), а Арло Гатри с той же целью пел песню из фильма «Алисин ресторан».

Защита доказывала, что такие планы йиппи, как план запустить ЛСД в городской водопровод, были ничем иным, как игрой, стёбом.

Бобби Сил требовал, чтобы ему либо дали самому защищать себя, либо это делал его адвокат, который не мог участвовать в процессе по болезни. Сил называл судью «фашистской собакой», «свиньёй» и «расистом». В итоге судья постановил, чтобы Сила связали и заткнули ему рот. Затем Сила приговорили к четырём годам тюрьмы за «неуважение к суду» и выделили его дело в отдельное производство. Так «чикагская восьмерка» превратилась в «чикагскую семёрку».

Ещё до того, как присяжные вынесли решение по вопросу о виновности подсудимых в организации бунта, судья Хоффман единолично приговорил всех семерых, а также двух адвокатов к тюремным срокам за неуважение к суду.

18 февраля 1970 г. присяжные признали Хоффмана, Рубина, Деллингера, Хейдена и Дэйвиса виновными в приезде в штат Иллинойс с целью организации бунта. Фройнс и Вайнер были оправданы.

В своём последнем слове Диллинджер сказал судье Хоффману, что у того было «слишком много власти над слишком многими людьми слишком долгое время». Дэйвис сказал, что когда он выйдет из тюрьмы, то он поселится рядом с домом прокурора и «вовлечет его сыновей и дочь в революцию». Хэйден сказал, что «если бы нас оставили в покое на чикагских улицах, то мы едва бы стали известными», но в результате «мы стали архитекторами, организаторами, гениями заговора с целью свержения правительства — нас выдумали». Эбби Хоффман посоветовал судье попробовать ЛСД, сказав: «Я знаю хорошего дилера во Флориде [куда судья должен был отправиться отдыхать после процесса], я могу это вам устроить». Рубин предложил судье экземпляр свей книги «Сделай это!» с подписью «Джулиус, ты радикализировал больше молодых людей, чем мы бы когда-либо смогли. Ты главный йиппи страны!»

20 февраля 1970 г. судья Хоффман приговорил всех пятерых к пяти годам заключения и штрафу в размере 5000 долларов каждого.

11 мая 1972 г. Седьмой апелляционный суд отменил приговоры «чикагской семерке» за «неуважение к суду» на том основании, что приговоры к заключению на срок более 6 месяцев не могут выноситься без участия присяжных.

21 ноября 1972 г. Седьмой апелляционный суд отменил приговор пятерым осужденным по основному обвинению. В качестве причины этого было назван отказ судьи Хоффмана разрешить защите опросить кандидатов в присяжные о их культурных предпочтениях, неуважительное отношение судьи к адвокатам, а также то, что ФБР с ведома судьи организовало прослушивание кабинетов адвокатов.

Ссылки

• [law2.umkc.edu/faculty/projects/ftrials/Chicago7/Account.html The Chicago Seven Conspiracy Trial]

Отрывок, характеризующий Чикагская семёрка

«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.