Чтения о богочеловечестве

«Чтения о богочеловечестве» — одна из основных богословских и метафизических работ русского философа Владимира Соловьёва: цикл публичных лекций, прочитанных в 1878 году в Санкт-Петербурге в Соляном городке. По мнению Г.В. Флоровского, "В ”Чтениях о Богочеловечестве» (и во французской книге) Соловьев очень близок к Шел­лингу"

Первая лекция была прочитана 29 января, последующие — в течение февраля и марта по воскресеньям и пятницам в большой аудитории музея Прикладных знаний в Москве. Согласно заметке в февральском номере журнала «Православное обозрение» за 1878 год, задачей лекций было «показать разумность положительной религии, показать, что истина веры, во всей полноте её конкретного содержания, есть вместе с тем и истина разума. Центральная часть чтений — идея Богочеловечности или живого Бога». Текст «Чтений» связан с «Лекциями по истории философии», прочитанными Соловьёвым в 1880—1881 годах; в нём есть большое число дословных совпадений с «Лекциями», а часть «Чтения пятого» полностью совпадает с соответствующим разделом «Лекций».

Программа

Соловьёв посвятил первые шесть чтений переходу человеческого сознания «от природного содержания» к идее Богочеловечности, — «центральной идее, впервые получившей историческую действительность в христианстве». В них освещались главные ступени этого перехода, в интеллектуальной истории дохристианского человечества, а именно: буддийский пессимизм и нигилизм, идеализм Платона, ветхозаветный монотеизм.

Остальные шесть чтений занимало развитие самой религиозной идеи, в них рассказывалось «об осуществлении Богочеловечества в вечности и во времени, о мире божественном, о грехопадении духовных существ, о происхождении и значении природного мира, о земном воплощении Христа и об искуплении, о видимой и невидимой церкви, о конце мирового процесса и о полном откровении Богочеловечества».

Программа, запланированная Соловьёвым, была такова:

• Чтение 1. Общее состояние современной культуры. Раздробленность и разлад в жизни и сознании. Отсутствие безусловного начала и средоточия. Социализм и позитивизм. Их действительное и мнимое значение. Религия как единственная область безусловного. Римское католичество, правда его стремлений и неправда его действительности. Религиозное призвание России. Общее определение религии. Понятие истинной религии как всецелой и её центральное отношение ко всем частным областям человеческой жизни и сознания.
• Чтение 2. Божественное начало в человеке. Человеческое Я, его безусловное значение и его ничтожество. Свобода и необходимость. Данная природа человека — внутренняя и внешняя. Искомое содержание, сущность, или идея, человеческой жизни. Смешение этого содержания с природой внешней и внутренней. Природные религии (мифология).
• Чтение 3. Сознание превосходства человеческого Я над данной природой и природными богами. Первое систематическое выражение этого сознания в индийской теософии и философии. Отвержение всякого данного бытия как призрачного. Мир как обман, зло и страдание. Отрицательное определение безусловного содержания как нирваны. Общее значение буддийского нигилизма в религиозном сознании.
• Чтение 4. Определение безусловного содержания как царства идей. Платонизм. Божество как всецелая идея, или идеальное все.
• Чтение 5. Бог как безусловное единое, или Сущий (чистое Я). Религия закона и пророков.
• Чтение 6. Отношение Бога как субъекта, или сущего, к божественному содержанию, или сущности. Психологическое объяснение этого отношения. Необходимость троичности лиц в одном Божестве. Учение Филона о слове (Логос) и неоплатоников о трёх ипостасях.
• Чтение 7. Бог как целое (конкретное) существо, или единое и вес. Богочеловек (мессия, или Христос), «в нём же обитает вся полнота Божества телесно». Христос как слово и мудрость (Логос и София). Божественный, или небесный (вечный), мир. Его основные сферы.
• Чтение 8. Человек как конец божественного и начало природного мира. Половая двойственность. Человек и человечество. Грехопадение.
• Чтение 9. Объяснение основных форм и элементов природного мира. Пространство и время, вещество и движение. Три основные силы мирового процесса.
• Чтение 10. Личное воплощение Христа в природном мире. Искупление природного человека чрез воссоединение с человеком божественным.
• Чтение 11. Церковь как богочеловеческий организм, или Тело Христово. Видимая и невидимая церковь. Возрастание человека «в полноту возраста Христова».
• Чтение 12. Второе явление Христа и воскресение мёртвых (искупление или восстановление природного мира). Царство Духа Святого и полное откровение Богочеловечества.

В процессе публикации «Чтений», растянувшемся на несколько лет, Соловьёв изменил содержание некоторых разделов, например, «Чтение одиннадцатое» и «Чтение двенадцатое» явно не совпадают с объявленной программой.

Содержание

Работа начинается с рассмотрения религии, определяемой как «связь человека и мира с безусловным началом и средоточием всего существующего». Необходимость религии заключается в том, что она сообщает смысл человеческой жизни. Однако её современное состояние плачевно: она раздроблена и на её место претендуют социализм и позитивизм. Точкой отсчёта современности при этом называется Великая французская революция. Социализм и позитивизм не являются знамением упадка; напротив, они представляют собой своего рода диалектический антитезис, ведущий западную цивилизацию от «религиозного прошлого» (католицизма) к «религиозному будущему». Синтез религиозного прошлого и материалистической современности приводит к идее богочеловечества:

Последовательно же проведённые и до конца осуществлённые обе эти веры — вера в Бога и вера в человека — сходятся в единой полной и всецелой истине Богочеловечества.

— Чтение 2

Обновление религии должно произойти под знаком всеобщности, однако путь деизма порочен, так как приводит к атеизму. Религия должна не редуцировать своё содержание, но раскрываться во всей своей полноте. Её становление осуществляется в три этапа:

• Естественное откровение — обожествление природы как «наличной действительности».
• Отрицательное откровение — освобождение от природы в буддизме.
• Положительное откровение — христианство как религия любви.

Размышления о положительном откровении Соловьёв начинает с платонизма. Христианская любовь есть платоническое благо. Идеи (благо, любовь) при этом оказываются «метафизическими существами», постигаемыми с помощью интуиции как «умственного созерцания» (нем. Anschanung). При этом идея необходимо подразумевает личность. Проницательность греческих философов позволяет называть их вслед за св. Юстином «христианами до Христа».

Осуществлённую идею Соловьёв называет Софией, «материей Божества» (Чтение 7). Именно в Софии заключается положительный момент христианства, когда в Боге (всеедином) признаётся не запредельность, но «полнота действительности»:

София есть идеальное, совершенное человечество, вечно заключающееся в цельном божественном существе, или Христе.

— Чтение 8

При этом «действительное бытие природного мира есть недолжное или ненормальное», поскольку оно противопоставляется божественному. Отсюда библейское выражение, что мир по зле лежит, то есть в состоянии разъединённости и взаимного соперничества («хаос разрозненных элементов»). Причина этого зла лежит не здесь, а в области «вечного доприродного мира». Свободным актом мировой души мир отпал от Бога и распался на элементы, сообщает Соловьёв. В изначальном, догреховном состоянии (то есть в божественном Логосе) «все существа образуют один божественный мир». Посему «цель всего бытия» — это воссоединение с Богом в первоначальное единство. Эта цель проявляется на разных ступенях «космогонического процесса» (Чтение 10):

• Астральная эпоха: под воздействием «всемирного тяготения» «космическая материя» «стягивается в небесные тела». Астральная эпоха осознается в «астральной религии» сабеизма, вариантом которой Соловьёв считал ислам.
• Солярная эпоха: на этапе появления Солнечной системы проявляются силы «теплоты, света, магнетизма, электричества, химизма». Солярная эпоха осознаётся в солярных культах светлых богов — Адониса, Аполлона, Геркулеса, Кришны, Озириса.
• Теллурическая эпоха: на Земле появляется «органическая жизнь». Теллурической эпохе соответствует «фаллическая религия» Диониса и Шивы.

С появлением человека Бог как всеединство получает самосознание, а мировая душа соединяется с божественным началом. Здесь космогонический процесс превращается в теогонический. Решающую роль в этом играют «три великие народа древности» — индусы, греки и иудеи, впервые осознающие идеальный мир «без крови и слёз». Именно в иудейском народе вочеловечился Иисус Христос, которого Соловьёв предлагает понимать не как отдельное лицо, но как «всеединую личность, заключающую в себя всё природное человечество». В книге подчёркивается, что вочеловечивается не трансцендентный Бог, но Бог-Слово, то есть творческая сила, действующая в мире. Кроме того, сам человек по природе своей уже является соединением божественного и материального. Преобладание материального начала характеризует первобытного человека или Адама, а преобладание божественного — «богочеловеческую личность» Иисуса Христа, явившего миру чудеса любви, милосердия и самоотверженности. Человечество, воссоединённое со своим божественным началом посредством Иисуса Христа, есть Церковь, стремящаяся к «свободной теократии». Здесь Соловьёв возвращается к Чтению 1, чтобы повторить тезис о плачевном состоянии религии в современном обществе. Выход из этого состояния — в воссоединении восточного (византийского) и западного христианства.

Литература

• Соловьёв, В. С. [lib.ru/HRISTIAN/SOLOWIEW/chteniya.txt Чтения о богочеловечестве] // Чтения о богочеловечестве ; Статьи ; Стихотворения и поэма ; Из «Трёх разговоров…»: краткая повесть об Антихристе / сост. и примеч. А. Б. Муратова. — СПб. : Художественная литература, 1994. — 528 с. — Ориг. изд.: Православное обозрение, 1878, № 3—7, 9; 1879, № 10; 1880, № 11; 1881, № 2, 9. — ISBN 5-280-01360-9.</span>

Религия   Философия

Отрывок, характеризующий Чтения о богочеловечестве

– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».