Чэнь И (маршал)

Чэнь И 陈毅<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
мэр Шанхая
май 1949 — ноябрь 1958
Предшественник:	N\A
Преемник:	Кэ Цинши
секретарь Шанхайского горкома КПК
1950—1954
Предшественник:	Жао Шуши
Преемник:	Кэ Цинши
Министр иностранных дел КНР
11 февраля 1958 — 6 января 1972
Предшественник:	Чжоу Эньлай
Преемник:	Цзи Пэнфэй
Рождение:	26 августа 1901(1901-08-26) Сычуань
Смерть:	6 января 1972(1972-01-06) (70 лет) Пекин
Образование:	Шанхайский университет
Военная служба
Принадлежность:	КНР КНР
Звание:	Маршал КНР
Сражения:	Наньчанское восстание Шаньдунская операция НОАК 1948 года Хуайхайское сражение Шанхайская операция
Награды:

Чэнь И (кит. 陈毅, 26 августа 1901 года, уездь Лэшань, провинция Сычуань — 6 января 1972 года, Пекин), китайский военный и политический деятель, министр иностранных дел КНР в 1958 — 1972 годах.

Биография

Чэнь И родился 26 августа 1901 года в Лечжи, уезд Лэшань, близ Чэнду провинции Сычуань в семье чиновника. Окончил среднюю школу и профессиональное училище. В 1918 — 1921 годах учился и работал во Франции, куда был направлен по линии профессионального образования. Во Франции примыкал к анархистам, был депортирован на родину за участие в политической демонстрации китайских студентов.

Военная и партийная карьера

В 1923 году Чэнь И приехал в Пекин и вступил в Коммунистическую партию Китая. Около года занимался революционной работой среди молодежи Пекина, затем перебрался на революционную базу на юге страны. Получил образование в Шанхайском университете. В 1926 году поступил в Военно-политическую школу Вампу, где познакомился с Чжоу Эньлаем. В 1927 году стал секретарем комитета КПК в Военно-политической школе Вампу при Уханьском национальном правительстве, участвовал в Наньчанском восстании 1 августа 1927 года двух корпусов гоминьдановской армии. На совещании в Маочжи вместе с Линь Бяо поддержал предложение Чжу Дэ продолжать борьбу и не распускать войска в сложившейся тяжелой ситуации. После поражения восстания с верными КПК частями пробился на соединение с силами Мао Цзэдуна. С 1928 года занимал крупные посты в Красной армии Китая, был начальником политотдела 4-й Красной армии, воевал в провинции Цзянси. В 1934 году, после ухода основных сил Красной армии в Северо-западный поход, остался для организации партизанской войны в бассейне реки Янцзыцзян. В 1930-х годах партизанил вместе с Линь Бяо. В годы войны с Японией, с 1937 года командовал дивизией, 1-й группой войск Новой 4-й армии, исполнял обязанности командующего, а в 1941 году стал командующим Новой 4-й Армией. С 1945 года — член Центрального комитета Коммунистической партии Китая.

Участие в Гражданской войне 1946—1950 годов

В начале гражданской войны 1946—50 годов Чэнь И командовал особым Шаньдунским освобожденным районом (политкомиссаром района был Лю Шаоци). 20 июня 1946 года был вместе с Ло Жуйцином назначен руководителем Бюро ЦК КПК в Восточном Китае. В августе 1946 года под натиском армии Гоминьдана вынужден был отойти со своими частями в горные районы Шаньдуна. В октябре 1946 года Чэнь И был назначен командиром и политкомиссаром Центрально-Китайской полевой армии. Уже в январе 1947 год войска Чэнь И начали проводить наступательные операции. В июне 1947 года Чэнь И участвовал в совещании командующих и политкомиссаров фронтов НОАК в Фупине, где обсуждался план общего контрнаступления. В августе Шаньдунский фронт под командованием Чэнь И обеспечивал задачи по отвлечению сил противника с Центрального фронта. В январе — апреле 1948 года Чэнь И руководил Шаньдунской операцией НОАК, командуя соединением из 6 корпусов. 1 апреля его корпуса ворвались в порт Вэйхай, после чего Чэнь И развернул фронт наступления на запад и за две недели освободил все порты Шаньдуна, кроме порта Яньтай, в котором стоял полк морской пехоты США и два эсминца, и основной базы ВМС США Циндао. В мае 1948 года под командованием Чэнь И были объединены армии Чэн Гэна и Лю Бочэна (18 расчетных корпусов и 5 дивизионных отрядов партизан). Он был назначен заместителем командующего Полевой армией Центральной долины (этот пост занимал Лю Бочэн), оставшись также командиром и политкомиссаром Восточно-Китайской полевой армии. В ходе общего наступления его войска 19 июня ворвались в город Кайфын и окружили 15-ю и 16-ю армии Гоминьдана, принудив их к капитуляции. С ноября 1948 года — командующий 2-й Полевой армией Народно-освободительной армии Китая (НОАК). Совместно с 3-й Полевой армией Лю Бочэна разбил гоминьдановские войска в ходе Хуайхайского сражения. в 1948—49 годах участвовал в наступлении в низовьях Янцзы. 17 апреля 1949 года его 2-я полевая армия совместно с 3-й Полевой армией Лю Бочэна и 4-й Полевой армией Линь Бяо форсировала реку Янцзы и продолжила наступление на юг. 23 апреля она овладела Нанкином и вскоре вышла на ближние подступы к Шанхаю. 25 мая Шанхай капитулировал и Чэнь И со своим штабом вступил в город, став начальником шанхайского гарнизона и получив полную власть над городом. В июне 1949 года Чэнь И оставил пост политкомиссара своей армии, уступив его Жао Шуши. К концу Гражданской войны 2-я Полевая армия Чэнь И имела в своем составе 30 пехотных дивизий — 420.000 бойцов и командиров, 1548 артиллерийских орудий и минометов. В ноябре она участвовала в последнем наступлении НОАК в южном и восточном направлениях, поставив под контроль КПК весь континентальный Китай.

После основания КНР (1949—1958)

В 1949 году, после провозглашения Китайской Народной Республики, Чэнь И занял посты члена Центрального Народного Правительственного Совета и Народно-революционного военного совета КНР, 2-го секретаря Восточнокитайского Бюро ЦК КПК, командующего Восточнокитайским военным округом, 1-го секретаря Шанхайского городского комитета КПК и мэра Шанхая.

В мае 1950 года Полевые армии были упразднены и Чэнь И стал также 1-м секретарем комитета КПК Восточно-Китайского военного округа, созданного вместо фронтового комитета КПК 2-й Полевой армии.

В августе 1954 года был избран депутатом Всекитайского собрания народных представителей (ВСНП). Участвовал в работе Женевской конференции.

В сентябре 1954 года, после принятия Конституции КНР, Чэнь И был назначен заместителем председателя Государственного совета КНР и заместителем председателя Государственного комитета обороны КНР.

В апреле 1955 года участвовал в Бандунгской конференции. С сентября 1955 года — Маршал НОАК. В сентябре 1956 года на Второй сессии VIII съезда КПК был избран членом Политбюро ЦК КПК.

Министр иностранных дел КНР

11 февраля 1958 года указом Председателя КНР Мао Цзэдуна был назначен министром иностранных дел КНР с сохранением поста заместителя Премьера Госсовета КНР

В 1958 году, после назначения министром иностранных дел, маршал Чэнь И заявил агентству «Рейтер» —

«Чем больше будет число государств, имеющих ядерное оружие, тем больше станет на земле зона мира». Позже он говорил: «Производство атомных бомб становится возможным в тот момент, когда данная страна уже располагает определенной промышленной, сельскохозяйственной, научной и технической базой. Тогда, с помощью Китая или без его помощи, она может приступить к производству атомных бомб. Китай желает, чтобы афро-азиатские страны самостоятельно производили атомные бомбы, ибо предпочитительно, чтобы этими бомбами владело побольше стран».

.

На посту министра иностранных дел в начале 1960-х годов поддержал курс на конфронтацию с СССР и КПСС. 4 — 6 июня 1961 года проездом из Женевы Чэнь И посетил СССР, однако это не повлияло на ухудшающиеся отношения между двумя странами.

16 — 17 июля и 25 — 26 июля 1962 года проездом в Женеву и обратно Чэнь И последний раз посетил Москву, а уже 30 августа 1962 года, после массового перехода советской границы жителями Синьцзяна, в ноте МИД КНР прямо заявил, что Синьцзян находится под угрозой «серьезной подрывной деятельности со стороны Советского Союза». 1 августа 1964 года Чэнь И заявил, что СССР, возможно, «захватит Синьцзян, Северо-Восток (Манчжурию) и оккупирует Пекин» и 24 августа прервал советско-китайские консультации по границе. 17 января 1965 года Чэнь И заявил:

«Советский Союз захватил у Китая около 1,5 миллиона квадратных километров территории».

В то же время сохранялась резкая конфронтация с США. Чэнь И неоднократно заявлял о возможности отправки во Вьетнам китайских добровольческих сил для борьбы с США. 29 сентября 1965 года Чэнь И заявил на пресс-конференции в Пекине:

«Вот уже шестнадцать лет мы ждем нападения на нас американских империалистов. У меня и волосы успели поседеть. Возможно, мне не посчастливится увидеть нападения американского империализма на Китай, но сыновья увидят его и будут решительно воевать»

МИД КНР активизировал отношения со странами т. н. «третьего мира», со странами, освободившимися от колониальной зависимости, усилилась поддержка освободительных движений и коммунистических партий, склонных поддержать новый курс КПК. КНР искала новых союзников, участвовала в Движении неприсоединения. В декабре 1963 года Чэнь И вместе с Премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем отправились в самую большую за всю предшествовавшую историю КНР заграничную поездку. Они посетили Египет, Алжир, Марокко, Албанию, Тунис, Гану, Мали, Гвинею, Эфиопию, Судан, Сомали и Занзибар. Он был одним из главных инициаторов создания оси «Пекин-Джакарта» и идеи создания «ООН революционного типа». Но поиск союзников проходил с переменным успехом — в 1965 году развивающиеся страны отказались исключить СССР из состава участников планировавшейся Второй афро-азиатской конференции в Алжире, а поддержка Китаем режима Сукарно в Индонезии закончилась катастрофой.

В годы «Культурной революции»

В мае 1965 года в связи с отменой воинских званий в НОАК лишился звания маршала. После начала «Культурной революции» пользовался доверием Мао Цзэдуна и 12 августа 1966 года был введён в состав Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК. 13 сентября 1966 года совещании в Пекине Чэнь И осудил нападки на старые революционные кадры:

«Думаю, что в нашей партии истинных марксистов-ленинцев немного. Кроме Председателя Мао Цзэдуна, который не совершал ошибок, вряд ли ещё найдёте таких людей. Я 22 раза совершал ошибки… Если разгромить все старые революционные кадры, то позволительно спросить: что же в нашей партии останется — один только председатель Мао? ‹…› Нельзя отрицать всё, что мы сделали в прошлом».

С началом Культурной революции последовали обвинения в адрес Чэнь И со стороны работников его министерства. Первым появилось «Открытое письмо» Мао Цзэдуну, подписанное 44 работниками Министерства иностранных дел. В нём говорилось — «Любимый ЦК, любимый Председатель Мао … факты показывают, что в Министерстве иностранных дел формируется новый класс капиталистов, который держит власть в своих руках. Многие кадровые работники допустили серьёзные отступления от директив ЦК и указаний Мао… Товарищ Чэнь И, который является членом ЦК, распространял неправильные взгляды на изучение произведений Мао, на взаимоотношения между политикой и профессиональными обязанностями и на многие другие вопросы нашей государственной политики… Всегда будем верны ЦК и его Председателю, всегда будем нести красное знамя идей Мао. Если в Китай придет ревизионизм, следую своим указаниям, мы поднимемся на борьбу с ним и уничтожим его». Вслед за этим хунвэйбины из Института международных отношений и Института иностранных языков начали круглосуточную осаду Министерства иностранных дел под лозунгами, направленными против Чэнь И. В короткий срок работа министерства была дезорганизована. Чэнь И сообщал руководству, что не стало дисциплины в МИД, что разглашаются служебные тайны, но атаки хунвэйбинов продолжались. В конце года толпы ворвались в здание министерства, разгромили его и уничтожили архивы. В ноябре Чжан Чуньцяо обрушился на Чэнь И и других ветеранов революции: -«Цель нашей Культурной революции окончательно свергнуть всевластие этих старых перечниц Чжу Дэ, Чэнь И и Хэ Луна. Они уже ни на что не способны! <…> Чэня всегда интересовала только карьера<…> Кому они сейчас нужны? Никому!».

В январе 1967 года Чжоу Эньлай своим распоряжением запретил «революционным массам» вторгаться в министерство и контактировать с его работниками.

Этот период был отмечен очередным обострением отношений с СССР. 25 января 1967 года в Москве китайские студенты перепрыгнули через ограду мавзолея Ленина, после чего в очереди в мавзолей произошла драка. Вечером студенты были высланы из СССР, а на следующий день, 26 января посольство СССР в Пекине было блокировано толпами хунвэйбинов, требующих уплаты «кровавого долга» за события на Красной площади в Москве. Чэнь И от имени Мао Цзэдуна и Линь Бяо приветствовал участников столкновений в Москве. Министерство иностранных дел КНР заявило, что в Москве среди китайских студентов были убитые и раненые, и что более не гарантирует безопасность советских дипломатов вне территории посольства. 31 января направлявшиеся во Вьетнам советские самолеты, совершавшие дозаправку в Пекине, были окружены хунвэйбинами и с трудом поднялись в воздух. 5 февраля удалось эвакуировать из Пекина членов семей сотрудников советских учреждений, но оставшихся дипломатов сутки не выпускали из автобусов. В те дни Чэнь И сделал заявление по поводу отношений с СССР:

«Возможен разрыв отношений, возможна война».

В то же время были сделаны заявления, направленные на открытие диалога с США.

В середине февраля 1967 года Чэнь И вместе с Чжу Дэ, Хэ Луном, Тань Чжэньлинем, Ли Сяньнянем и другими ветеранами НОАК на совещании в Пекине резко выступил против деятельности Группы по делам культурной революции во главе с Чэнь Бода, Цзян Цин, Чжан Чуньцяо и Кан Шэном. Чэнь И и его сторонники требовали «защитить старые кадры», заявляли, что «партия не играет руководящей роли», и что «в армии хаос». Чэнь И обратился к хунвэйбинам — «Вы пренебрегаете интересами партии? Не хотите стране добра? Я против расклеивания дацзыбао на улицах… Нужно хранить государственную тайну, действовать с учётом интересов партии…» Это не повлияло на последующие решения Мао Цзэдуна, но вскоре навлекло на Чэнь И новую волну «критики».

В марте последовало второе распоряжение правительства, запрещавшее атаки на Чэнь И, но в мае хунвэйбины после многодневных столкновений и боев взяли МИД штурмом. Многие китайские дипломаты были ранены или репрессированы, исчезла масса секретных документов. По Пекину распространялась листовка «Откроем огонь по Чэнь И, очистим Министерство иностранных дел!», в которой говорилось : «В конце концов, какой штаб представляет Чэнь И? Прикрываясь знаменем Председателя Мао, он нагло клевещет на него, нагло порочит его идеи. Во время культурной революции Чэнь И подстрекал массы расклеивать дацзыбао с критикой Председателя Мао… Выпады Чэнь И против Председателя Мао перешли всякие границы… Чэнь И, заткни свой рот. Мы не позволим тебе очернять светлый лик председателя Мао». После этого атаки на Чэнь И проходили под лозунгами: «Долой Чэнь И!», «Сбросим Чэнь И!», «Заживо сожжём Чэнь И!», «Разобьем собачью голову Чэнь И!» Но в защиту Чэнь И выступили руководящие работники МИД — появилось дацзыбао «Разоблачи врага, борись против него и победи!», которое подписали 91 посол и заведующий отделом МИД. Лозунги критики Чэнь И назывались реакционными, утверждалось, что «Чэнь И — хороший товарищ». Но на этот раз Чжоу Эньлай резко выступил против защитников Чэнь И, а сам Чэнь И в своем письме от 28 февраля поддержал его и отмежевался от своих сторонников.

В августе 1967 года, который называли «красным августом», хунвэйбины совершили погромы иностранных дипломатических представительств в Пекине. 27 августа 1967 года в здании Всекитайского собрания народных представителей состоялся третий митинг «окончательного осуждения Чэнь И» на котором присутствовали Чжоу Эньлай, Чэнь Бода и другие. Выступивший обвинителем руководитель «боевого отряда» Пекинского института иностранных языков Тан Цзянфан заявил — «Чэнь И, ты должен признать свои преступления перед Председателем Мао, заместителем Председателя Линем, перед Группой по делам культурной революции. Иначе ты будешь повален на землю, и по тебе пройдут десятки миллионов ног, и ты уже никогда не поднимешься…». После этого на некоторое время Чэнь И исчез, ходили слухи о его отставке, о том, что он убит хунвэйбинами. Однако вскоре пожилому министру вновь пришлось пройти через митинги осуждения, где от него требовали самокритики . Но Чэнь И, согласно имеющимся документам, сохранял твёрдость. На митинге 8-го красного отряда он заявил:

«Я член Политбюро ЦК КПК и министр иностранных дел. Говорю открыто. Можете отрезать мне голову, можете пролить мою кровь, но я не отступлю. Я 40 лет состою в партии… Председатель Мао — обыкновенный человек. В прошлом я неоднократно выступал против него. Тот революционер, который не испытал боли поражения, который не был бит, не может считаться настоящим революционером. Чем больше пережитого, тем легче. Опасность подстерегает там, где не хватает необходимого опыта»

.

Сразу же после «окончательного осуждения» руководители КНР потребовали от хунвэйбинов, чтобы критика Чэнь И более не переходила определенных границ. Через некоторое время министр вернулся к выполнению своих обязанностей и заявил японской делегации — «Китайская политика определяется правительством, а не хунвэйбинами». Он говорил о «митингах осуждения» и заступался за Лю Шаоци — «Били меня бессовестно, безжалостно… но я был реабилитирован. Будет ли реабилитирован Лю?». Чэнь И появлялся на приёмах в посольствах, в 1968 году выступал против ввода войск Варшавского договора в Чехословакию.

Последний раз Чэнь И появился на публике 9 сентября 1968 года на приеме в посольстве Северной Кореи где произнёс длинную речь. В дальнейшем от имени МИД КНР выступали его руководящие работники, а конфликт с СССР в 1969 году урегулировал лично Чжоу Эньлай. Внешнеполитический курс КНР остался прежним. В Документе МИД КНР от 8 октября 1969 года отвергались заявления СССР о том, что между странами нет территориальных споров и линия границы с СССР на многих участках объявлялась спорной.

24 апреля 1969 года после съезда КПК Чэнь И не был избран в состав Политбюро ЦК КПК. Он не был репрессирован и оставался на посту министра иностранных дел до самой смерти.

Чэнь И скончался от рака 6 января 1972 года в Пекине.

Чэнь И устроили почётные похороны, на которых присутствовал сам Мао Цзэдун (это было его последнее появление на публике).10 января, за два часа до их начала, Мао Цзэдун неожиданно решил пойти проститься со старым товарищем. Он сказал вдове маршала — «Товарищ Чэнь И был хорошим человеком, хорошим товарищем, он был заслуженным человеком». Траурную речь произнес Чжоу Эньлай, который говорил о большом вкладе покойного в дело революции. Это была фактическая реабилитация Чэнь И..

Литература

• Усов В. Н. История КНР: В 2 т.; Учеб. / М.: АСТ; Восток-Запад, 2006.

• КНР. Краткий исторический очерк (1949—1979)/М. Политиздат. 1980

• Шинкарев И. И. Хуайхайская операция НОАК: Труды Военной академии имени М. В. Фрунзе. М., 1956

• Юрьев М. Ф. Красная армия Китая. М, 1958

• Босев К. Тайфун. Записки из Китая / Пер. с болг. — М., Политиздат, 1978

• Юрьев М. Ф. Вооруженные силы КПК 1920—1940-х годов / М.1983

• Сапожников Б. Г. Народно-освободительная война в Китае (1946—1950 гг.) — М.: Воениздат, 1984

Отрывок, характеризующий Чэнь И (маршал)

Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…