Чёрч, Фредерик Эдвин
| Фредерик Эдвин Чёрч | |
| Frederic Edwin Church | |
 Фредерик Эдвин Чёрч Фотография Мэтью Брейди | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Жанр: | |
| Учёба: | |
| Стиль: | |
 Работы на Викискладе | |
Фредерик Эдвин Чёрч (англ. Frederic Edwin Church, 4 мая 1826, Хартфорд (Коннектикут) — 7 апреля 1900, Олана[1]) — американский художник-пейзажист, романтик, видный представитель школы реки Гудзон.
Содержание
Биография
Родился в Хартфорде в богатой семье. В возрасте 18 лет начал обучение в Кэтскилл (Нью-Йорк) у Томаса Коула, одного из ведущих американских художников того времени. Уже в мае 1848 года ему было предложено провести персональную выставку в Национальной академии дизайна, после чего он продал одну из своих картин в Уодсуорт Атенеум в Хартфорде, старейший публичный художественный музей США. В том же году Чёрч открыл мастерскую в Нью-Йорке и взял первого ученика, Уильяма Стилмана.
Чёрч много работал на природе, делая этюды с весны по осень и завершая и продавая работы зимой. В 1853 г. и затем снова в 1857 году он путешествовал по Южной Америке (Эквадор), создав серию горных пейзажей, считающихся самыми характерными произведениями американского романтизма[2]. Одна из картин, написанных по материалам путешествий, «Сердце Анд» (1859, ныне в музее Метрополитен, Нью-Йорк), была продана за 10000 долларов, что в тот момент было самой высокой суммой, когда-либо заплаченной за картину американского художника. С 1854 по 1856 год он путешествовал в Канаду и Новую Англию. В частности, он вместе с Коулом был одним из первых горожан, выезжавших на лето на остров Маунт-Дезерт в штате Мэн, ныне Национальный парк Акадия. В эти же годы он посетил Ниагарский водопад и написал картину «Ниагара» (1857).
Как правило, Чёрч выставлялся вместе с другими пейзажистами: Томасом Коулом, Эшером Брауном Дьюрандом, Джоном Фредериком Кенсеттом и Джеспером Френсисом Кропси. Это объединение получило название школы реки Гудзон.
В 1860 году Фредерик Чёрч женился на Изабель Карнс и купил ферму на реке Гудзон в штате Нью-Йорк. Первые их двое детей умерли от дифтерии в возрасте пяти и шести лет, однако позже у них родилось ещё четверо детей. В 1867 году Чёрч посетил Европу, Северную Африку и Ближний Восток. В 1870 году он построил замок в эклектическом стиле в своём имении в Олане. Для проектирования был нанят архитектор, но Чёрч принял активное участие в разработке дизайна замка. Сейчас имение Чёрча имеет статус исторического памятника штата (англ. State Historic Site) и открыто для посещения.
В последние тридцать лет своей жизни Чёрч не мог писать большие полотна из-за ревматизма. Его наследие этого времени состоит из большого количества этюдов, выполненных в двух его имениях: в Олане и на озере Миллинокет в штате Мэн, а также в Мексике, где он провёл зиму 1882 года.
Работы
Практически все произведения Чёрча представляют собой пейзажи монументальных форм, часто окрашенные в драматически красные тона.
- Некоторые работы
- Cotopaxi church.jpg
Котопахи, 1862,
Институт искусств, Детройт - Frederic Edwin Church - Mount Katahdin from Millinocket Camp.jpg
Вид горы Катадин с озера Миллинокет, 1895,
Художественный музей, Портленд (Мэн) - Frederic Edwin Church The Icebergs.jpg
Айсберги, 1861,
Музей искусств, Даллас - El Khasne, Petra Frederic Edwin Church.jpg
Эль-Хазне, 1874,
Исторический комплекс «Олана»
Напишите отзыв о статье "Чёрч, Фредерик Эдвин"
Ссылки
- [www.butlerart.com/pc_book/pages/frederic_edwin_church_1826.htm Биография] (доступ к сайту из России закрыт)
Примечания
- ↑ [www.britannica.com/ Британская Энциклопедия]
- ↑ Andrew Wilton and Tim Barringer, American Sublime: Landscape Painting in the United States 1820—1880, Princeton University Press (2003), ISBN 0691115567.
Отрывок, характеризующий Чёрч, Фредерик Эдвин
Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью высоко носил голову.У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова.
Наташа произвела сильное впечатление на Курагина. Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым достоинство ее рук, плеч, ног и волос, и объявил свое решение приволокнуться за нею. Что могло выйти из этого ухаживанья – Анатоль не мог обдумать и знать, как он никогда не знал того, что выйдет из каждого его поступка.
– Хороша, брат, да не про нас, – сказал ему Долохов.
– Я скажу сестре, чтобы она позвала ее обедать, – сказал Анатоль. – А?
– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j'adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.
Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
