Ша!
| Ша! | ||||||||||
| Исполнитель | ||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Альбом | ||||||||||
| Дата выпуска |
1992 | |||||||||
| Дата записи |
1990-1992 | |||||||||
| Жанр | ||||||||||
| Длительность |
04:33 | |||||||||
| Лейбл |
Продюсерский центр Игоря Матвиенко | |||||||||
| Автор |
Баранов В. (стихи) | |||||||||
| Продюсер | ||||||||||
| Трек-лист альбома «Кто сказал, что мы плохо жили?..» | ||||||||||
| ||||||||||
«Ша!» — песня на стихи поэта-песенника Владимира Баранова и музыку композитора Игоря Матвиенко, написанная в начале 90-х и выпущенная ансамблем «Любэ» в альбоме «Кто сказал, что мы плохо жили?..» в 1992 году. Припев песни («Кто сказал, что мы плохо жили?..») стал девизом КПРФ.
Содержание
Содержание
Песня повествует о давних событиях, которые может быть и имели место в реальной жизни, а может быть и нет, и происходило всё это на Замоскворецкой стороне. Дворовая шпана шумно гуляла с утра и до ночи по знакомым улицам родной ей Москвы. К гуляющей молодежи подошёл некий Витька-дружок (Николай Расторгуев), одетый в пиджак сшитый из армейского кителя и малокозырку, и попросил ребят угостить его папиросой, ведь «завтра праздник, а в кармане ни шиша!». Друзья не торопясь присели и вместе закурили, попросив рабочего Витьку разжить их десятью рублями «до субботы», по той же самой причине («завтра праздник, а в кармане ни шиша!»). Обсуждая за папиросой достижения Страны Советов:
|
Беломорканал, Днепрогэс, БАМ, БАМ даёшь, даёшь АЭС. |
|
друзья приходят к выводу что при Союзе все жили весело. А тем, кто сказал, что жили плохо — «Ша!»
Суть песни
Солист группы Любэ, Николай Расторгуев в интервью «Российской газете», поделился впечатлениями из общей советской молодости музыкантов, которые вдохновили и подтолкнули к записи альбома, о том что ему и его товарищам-музыкантам не нравилось петь про красные флаги и Комсомол. На волне битломании артисты хотели петь бунтарские песни, но существовали художественный совет и идеологически выдержанный блок песен. По словам музыканта, всех заставляли петь одну и ту же песню, а музыкальную программу артист так и не сдал. И всё-таки в прошлом — детство и юность. Даже в официозных мероприятиях, таких как День Октябрьской революции или День международной солидарности трудящихся, музыканты, тогда ещё дети, находили свои смешные стороны. По словам Расторгуева, тёплые воспоминания о юности вычеркивать из жизни нелепо и охаивать свою молодость он совершенно не склонен: «Я был молод, я был счастлив, у меня было много сил. И ту особую атмосферу, даже запахи оттуда я ощущаю до сих пор»[1].
Обзоры и оценки
Анализируя строки песни, историк и социолог Андрей Ильич Фурсов, отмечает что достаточно взглянуть на 50-е, 60-е и 70-е годы и сравнить эти десятилетия между собой. Фурсов задаётся вопросом: Был ли вообще в истории России период организованной повседневности, максимально приближённой к буржуазному, западному и, самое главное, массовой или приближающейся к массовой, охватывающей значительное, а по русским масштабам — огромное по численности население? Да, отвечает Фурсов, такой период был. И кончился он совсем недавно. Советский человек имел отдельные квартиры. Пусть в хрущобах, пусть потолки — два с половиной метра, пусть ванная и санузел совмещены (что не редкость и на Западе). Личные автомобили. «Не фонтан», конечно, по международным стандартам, но для наших условий вполне — «Москвичи», «Запорожцы», потом — «Жигули». Дачные участки. Пусть шесть соток, а яблоньку-смородинку-клубничку посадить можно, да и отдохнуть есть где. Поездки на Юг или Прибалтику. Пусть в санатории-пансионате семь лиц на четыре койки — ничего, в тесноте, да не в обиде; зато море, дюны, солнце, шашлык, павлин. И так далее. Кто-то скажет: будущее своё и своих детей проедали, но на это у Фурсова приготовлен следующий ответ: коммунизм, по определению, был помимо прочего, системой проедания будущего. Это — данность. Кто-то скажет: жили за счёт нефти. Да. Но не мы одни. Часть Третьего мира тоже. Да и Великобритания. Короче говоря, в 1950-е — 1970-е гг., по убеждению Фурсова, неплохо жилось всем во всём мире. По утверждению Фурсова — великолепная четверть века. Именно за эти двадцать пять лет впервые, и, возможно, в последний раз, значительной части населения страны, а не узкому слою, как на рубеже XIX–XX вв., был обеспечен массово высокий, а для Русской Системы, возможно, максимальный уровень жизни[2].
Напишите отзыв о статье "Ша!"
Ссылки
[youtube.com/watch?v=KIXmRuf-X40 «Ша!» в исполнении «Любэ» на концерте «Комбат» (1996 год)] на YouTube
Источники
- ↑ Щуплов А. [www.rg.ru/Anons/arc_2002/1018/5.shtm Народный Расторгуев. Лидер «Любэ» получил высший титул в искусстве] (HTML). Интервью. Российская газета (2002).
- ↑ Фурсов А. И. Глава XXXV // Колокола Истории. — М.: ИНИОН РАН, 1996. — 462 с. — 600 экз.
| ||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Ша!
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.
Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
